"Дмитрий Биленкин. Проба личности (Авт.сб. "Лицо в толпе")" - читать интересную книгу автора

Но не эта реальность состыковки двух эпох поразила учителя. Будучи
физиком, он прекрасно понимал, что все находящееся там, за чертой, столь
зримое и очевидное, на деле было произведением фантоматики, неотличимой от
настоящего моделью прошлого, сотканной компьютером голограммой. Парадокс,
обратный тому, который возникает при быстром мелькании спиц в колесе: там
грубая сталь, оставаясь веществом, расплывается в призрак; здесь
призрачное ничто превращалось для взгляда в самую что ни на есть подлинную
и телесную материю. Туда, в девятнадцатый век, можно было даже шагнуть,
потрогать предметы, но лишь затем, чтобы убедиться в мнимости и этой
конторки, и этого массивного, с завитушками шкафа, и этих резных кресел,
столь же проницаемых для взмаха руки, как самая обычная тень. И в том, что
среди всей этой иллюзорной обстановки находился прилизанный, с лоснящимся
от пота лицам Фаддей Бенедиктович Булгарин (Видок Фиглярин, по нелестной
аттестации современников), тоже не было ничего исключительного. Как все
остальное, компьютер и его моделировал по рисункам, запискам,
воспоминаниям той эпохи, воссоздал облик, душевный склад, характер мыслей,
наделил фантом самостоятельной, насколько это вообще возможно, жизнью
доподлинного Фаддея Бенедиктовича, так что фигура у конторки могла
слушать, думать, говорить и чувствовать, как сам Булгарин. Нового для
Поспелова тут ничего не было. Всего несколько лет назад шальная жажда
справедливости толкнула его, тогда еще студента, подобным образом
воссоздать Лобачевского, чтобы хоть тень великого человека услышала
благодарность потомков, ведь Лобачевский при жизни не дождался ни единого
слова признания, даже простого понимания своего труда. Однако уже ослепший
старик сразу перебил его излияния: "Благодарю вас, сударь, но я и так
знал, что моя воображаемая геометрия будет нужна".
Однако сейчас от Поспелова ускользал самый смысл затеи, и он не мог
понять того странного разговора, который завладел его вниманием.
- Повторяю вопрос, Фаддей Бенедиктович. Вы понимали значение Пушкина в
литературе?
Поспелов сразу узнал говорящего: Игорь, конечно, и тут был главным!
- Понимал-с, прекрасно понимал, ваше...
- Напоминаю: без титулов, пожалуйста!
- Хорошо-с. - Казалось, что Булгарин при каждом слове мелко
раскланивается, но это впечатление создавал его ныряющий, с придыханием
голос, потому что телесно он держался со смиренным достоинством.
- Если вы понимали, кто такой Пушкин, то почему вы его травили?
- Ложь сплетников и низких клеветников! Я, я - травил?! Господи, пред
тобой стою, всегда желал Александру Сергеевичу добра, стихи его с
восторгом печатал, мне он писал приятельски, сохранил, как святыню... могу
показать...
Рука Булгарина дернулась к конторке.
- Не надо, - в голосе Игоря прорвалась брезгливость. - Эти письма
двадцатых годов нам хорошо известны. Скажите лучше, что вы писали о
Пушкине, например, в марте и августе 1830 года.
- Не отрицаю! - поспешно и даже как-то обрадованно воскликнул Булгарин.
- Случалось, пенял достопочтенному Александру Сергеевичу, звал, некоторым
образом, к достойному служению царю и отечеству. Не понят был, оскорблен
эпиграммами, поношением литературных трудов моих, недостойным намеком на
прошлое супруги, но зла - упаси боже! - не сохранил, ту эпиграммку сам