"Томас Бернхард. Виктор полдурак" - читать интересную книгу автора

(а это цена пары самых лучших хромовых сапог от самого лучшего нашего
сапожника, и он, Полдурак, уже лет десять мечтал о таких сапогах), словом,
мельник поспорил с ним, что если Полдурак выйдет из Трайха ровно в
одиннадцать вечера, то он к полуночи до Фединга нипочем не доберется. За
один час он на своих деревяшках никак не доберется-через гору, по лесу,
особенно зимой, да еще в такой холод, в такую морозную ночь. Он, Полдурак, и
сам не верил, что к двенадцати дойдет до Фединга, и все-таки ("Ведь вот я
какой безмозглый!") решил, что надо попытаться, не стоит зря упускать такой
удачный случай хорошо подзаработать; вот он и вышел из Трайха, как было
условлено, ровно в одиннадцать вечера. Мельник сам его предупреждал, что он
может замерзнуть, говорил, что страшнее такой смерти ничего быть не может
("И ведь чуть так и не вышло, как предсказывал мельник!"). И хотя теперь он,
Полдурак, наверняка проиграл пари, но благодаря мне он уже насмерть не
замерзнет. И тут еще ему такое счастье привалило, что спас его из такого
жуткого положения, в котором, как он выразился, есть, конечно, и своя
смешная сторона, как, впрочем, и во всем на свете,-спас его именно врач,
представитель, как он подчеркнул, "благородной медицинской профессии,
настоящий доктор".
Я его поднял, отряхнул с него снег и увидал, что оба его протеза
сломаны как раз посредине, именно там, где обычно ломаются протезы. Не
раздумывая, я поднял его на плечи, потому что мне надо было торопиться к
моему больному. Конечно, мне легче было бы нести его без этих деревяшек, но
мы оба никак не могли отстегнуть примерзшие пряжки. Сломанные протезы
примерзли к его культяпкам, и я подумал: наверно, ему ужасно больно, да еще
от страха перед грозившей ему смертью он совсем обессилел. Но оттого, что
такой инвалид привык переносить сильные боли (а к ним невольно привыкаешь,
когда у тебя вместо собственных ног, из костей, из мяса, только деревяшки),
может, потому он не плакал, не ныл, не вскрикивал, не стонал-вообще не
жаловался,- наоборот, он был так счастлив, что я его спас, взял на закорки,
скрестил у себя на животе его сломанные протезы, и, хотя мне казалось, что
мой груз стал раза в три, в четыре, а то и в десять тяжелее, я все же
старался как можно скорее выбраться из лесу и выйти к Федингу.
О том, что он, Полдурак, может еще до двенадцати попасть в Фединг и
выиграть пари у мельника-а тот, как было условлено, наверно, приехал туда в
обход, по дороге, и ждал соперника,-об этом он, Полдурак, уже и не думал.
Он, как видно, даже вспоминать об этом не решался, но я сам вдруг взглянул
на часы-было ровно полдвенадцатого-и почувствовал, что мы, то есть я и
сидящий у меня на спине Полдурак, можем к двенадцати часам поспеть в Фединг,
и я прибавил шагу, хотя, зная, что меня ждет мой больной, и так шел довольно
быстро, но тут я припустил вовсю, бегом понесся через лес, а на спине у меня
сидел человек, который, как все безногие, был весь какой-то обмякший, словно
бескостный. И его сломанные деревяшки то скрипели, то трещали, то
похру-стывали, а сам он оттого, что я так быстро бежал, ни слова не
вымолвил. И только когда мы выбрались на опушку и вдали показались огни
Фединга, он сказал:
- Кажется, это Фединг? А я ему:
- Ну, да! Конечно, это Фединг, да, да. Фединг! И тут он спросил: есть
ли уже двенадцать?
- Да нет же,-говорю,-еще не пробило. А сам бегу, бегу, чуть сознания
не теряю, и тут