"Ингмар Бергман. Исповедальные беседы" - читать интересную книгу автора

Я просидел там несколько часов. Колокола церкви Хедвиг Элеоноры
прозвонили к мессе, перемещался по комнате свет, откуда-то слышались звуки
рояля. Не думаю, чтобы я особенно горевал, по-моему, я вообще ни о чем не
думал, я, кажется, даже не наблюдал за собой со стороны, не разыгрывал
спектакль с собственной персоной в главной роли - профессиональная болезнь,
немилосердно преследовавшая меня всю жизнь и зачастую нарушавшая цельность
моих самых глубоких переживаний или вовсе лишавшая меня их.
Я мало что помню из часов, проведенных в комнате матери. Самое яркое
воспоминание - полоска пластыря на ее левом указательном пальце.
В тот же вечер я навестил отца и сообщил ему о смерти матери. Он хорошо
перенес операцию и справился с последовавшим за операцией воспалением
легких. Сейчас, одетый в старый халат, он сидел в голубом кресле в своей
палате, благообразный, чисто выбритый, сжимая длинными костлявыми пальцами
набалдашник палки. И не сводил с меня ясных, спокойных, широко раскрытых
глаз. Когда я рассказал все, что знал, он только кивнул и попросил оставить
его одного.
В основе нашего воспитания лежали такие понятия, как грех, признание,
наказание, прощение и милосердие, конкретные факторы отношений детей и
родителей между собой и с Богом. В этом была своя логика, которую мы
принимали и, как мы полагали, понимали. Вполне возможно, именно это привело
нас к робкому приятию нацизма. Мы никогда ничего не слышали о свободе и
вовсе не представляли себе, что это такое. В иерархической системе все двери
закрыты.
Таким образом, наказания были сами собой разумеющимися, их
целесообразность никогда не подвергалась сомнению. Порой они бывали скорыми
и незамысловатыми вроде оплеух или шлепков по заднице, но иногда принимали
весьма изощренные, отточенные поколениями формы.
Если Эрнст Ингмар Бергман писал в штаны - а такое случалось весьма
часто, - ему приходилось остаток дня ходить в красной, до колен юбочке. Это
считалось безобидным и потешным.
Прегрешения посерьезнее наказывались по всей строгости. Сперва
выяснялось, в чем преступление. Потом преступник признавался в содеянном в
низшей инстанции, то есть в присутствии гувернанток, матери или кого-нибудь
из многочисленных безмолвных родственниц, в разное время живших в пасторском
особняке. За признанием немедленно следовал бойкот. С провинившимся никто не
разговаривал, не отвечал на вопросы. Это должно было, как я понимаю,
заставить виновного мечтать о наказании и прощении. После обеда и кофе
стороны вызывались в кабинет к отцу. Там возобновлялись допросы и признания.
После чего приносили прут для выбивания ковров, и преступник сам решал,
сколько ударов он, по его мнению, заслужил. Определив ему меру наказания,
доставали зеленую, туго набитую подушку, с виновного стягивали штаны, клали
его животом вниз на подушку, кто-нибудь крепко держал его за шею, и приговор
приводился в исполнение.
Не могу утверждать, что было очень больно, боль причиняли сам ритуал и
унижение. Брату приходилось хуже. Не один раз мать, сидя у его кровати,
клала примочки ему на спину, исполосованную до крови розгами. А я, ненавидя
брата и боясь его внезапных вспышек бешенства, испытывал глубокое
удовлетворение от того, что его подвергали такому жестокому наказанию.
Получив причитающиеся удары, следовало поцеловать отцу руку, затем
произносились слова прощения, с души падал тяжкий камень греха, чувство