"Михаил Берг. Письмо президенту " - читать интересную книгу автора

человек вышло на Красную площадь с протестом против советских танков в
Чехословакии, но остальные получили возможность иначе смотреть на самих
себя - значит, могли думать они, такое можно делать, значит, мы, как народ,
не дефективны, значит - это просто я боюсь, но есть такие, которые не
боятся. И, следовательно, все зависит только от меня.
А это очень важно, и если бы я не избегал пафоса, я бы сказал, а теперь
и говорю, что это героизм куда более высокой пробы, нежели героизм во время
Великой Отечественной войны или других войн. Ибо жертвующий своей жизнью
солдат знает, что на его стороне общество, близкие, однополчане, которые
назовут его героем, а на стороне диссидента - только он сам, кучка его
единомышленников и непонятное в своей перспективе будущее; зато все
остальное общество точно осудит его шаг и в лучшем случае назовет дураком, а
то и преступником. А этот поступок на самом деле спасает репутацию народа в
глазах потомков и историков, вывод которых прост - раз есть зафиксированные
факты протестов - значит, их было еще больше, и, следовательно, страна не
безмолвствовала. Поэтому даже установка - не помогать ни в чем преступной
власти - была патриотической, так как стоило разрешить себе немного - и вот
ты уже тот, кого все презирают.
Неписанные законы открывали возможности для любых профессий физического
труда - от дворника до шофера, или рабочего (кстати, рабочие были: тонкий
поэт Алеша Шельвах - почти все 70-е и 80-е проишачил токарем на заводе),
можно было заниматься репетиторством, халтурить на Ленфильме (как Леня
Аронзон), быть редактором медицинского издательства (как Витя Кривулин), но
если ты был редактором журнала литературного, как, скажем, более чем милый
Андрюша Арьев, то даже если с тобой пили, дружили, даже любили тебя, ты все
равно не принадлежал к неофициальной культуре. Почему? Да потому что (пусть
и невольно) помогал мерзопакостной советской власти ткать цыганское одеяло
обмана. И этот неписанный закон был строг. Однако я никогда не слышал, чтобы
кто-то говорил о себе и наших общих знакомых - герой, и не только потому,
что пафос, как ты понимаешь, был запрещен, а потому что во всем остальном
это были обыкновенные люди с реестром хрестоматийных человеческих
слабостей - завидовали друг другу, хвастались, изменяли женам, обижались по
пустякам, не выдерживали десятилетий нищенской жизни и шли на контакты с
твоими друзьями с Литейного, стучали на своих, предавали все, что можно было
предать, получая за это квартиру без очереди или тонкую книжку в
издательстве "Рабочий", если только не обещание ее. Обыкновенная бодяга, так
всегда и везде.
Не знаю, было ли и у тебя такое же ощущение, когда ты только стал
знакомиться с миром КГБ? Было ли первоначальное представление о какой-то
необозримой глубине новой жизни, ведь у вас в конторе должны были быть
интересные люди с прошлым? Как они - легко шли на контакт, или общались лишь
под сурдинку, трижды проверяя, можно ли доверять или нет? Или вообще у вас
не могло быть доверительных отношений в принципе и людей приходилось
угадывать, как угадывают кого-то, спрятавшегося за занавеску? Ведь человеку
свойственно преувеличить значение мира, который относится к нему
комплиментарно. Меня хорошо приняли и в кругу ленинградского андеграунда, и
потом в Москве. И мне даже казалось, что я открыл никому не известную
цивилизацию, затерянную в городских тропиках и исповедующую отчетливые
утопические принципы аскетизма и самоотдачи, которые, однако, позволяли жить
в ситуации, когда жизнь казалась невозможной. Ведь жизнь невозможна без