"Михаил Берг. Нестастная дуэль " - читать интересную книгу автора

с людьми своего круга; но, в отличие от того же Пушкина, который называл
своих дворовых "хамами", обладавший способностью видеть в "хамах" людей.
Менее всего меня привлекают доброта и редкий в русском аристократе
демократизм, якобы тщательно скрытые под личиной желчного и язвительного
скептика, - интереснее другое. Многочисленные мемуаристы (да и сам герой)
оставили нам только те банальные черты, из которых легко и как бы само собой
лепится или демон, или - еще одна подсказка - не менее хрестоматийный
"лишний человек": он как-то жил, что-то говорил и делал, но остался в
истории только манекеном для трех пушкинских стихотворений и источником
недоумения для многочисленных пушкинистов, быстро расправлявшихся с ним в
нескольких абзацах.

Уже потом, анализируя те черты, которые наша в высшей степени
литературная история посчитала основными у А. Раевского, я заметил, что у
этого отбора знакомый механизм.

Мне, однако, была необходима эта линия, нужен был старший и
авторитетный товарищ поэта, который ведет с ним когда глубокомысленные,
когда иронические разговоры о жизни; и, пытаясь реконструировать общение
Пушкина с Раевским, я совершенно неожиданно обнаружил, что на концептуальном
уровне описание такой беседы, конечно, уже существует - более-менее точно в
окрестность затронутой темы попадало многое, скажем беседы Печорина с
доктором Вернером; но, пристальнее вглядевшись в пространство, мне
открывшееся, я увидел что-то вроде комбинации шахматной партии, электронного
бильярда и игры "скрэбл": некое поле, по которому нужно было пройти, от
входа к выходу, вдоль линии сюжета по уже заполненным клеточкам того этажа
вавилонской библиотеки, где и размещалась виртуальная проекция русской
литературы. В реальной истории литературы имелись уникальные и неповторимые
ходы; в той ее проекции, о которой и речь, не было ни Пушкина, ни
Лермонтова, ни Раевского, а были гимназические литературные блок-схемы.
Разговор молодого восторженного человека с более умудренным другом -
Болконский, беседующий с Пьером после того, как последний стал масоном; два
молодых человека, один с романтическим, другой со скептическим взглядом на
любовь - Грушницкий и Печорин в первой части "Княжны Мери". А влажный ночной
кошмар, в результате которого человек с ужасом сознает, что он смертен, что
он уже давно умирает и скоро-скоро, может быть прямо сейчас, не нынче
завтра, умрет и исчезнет навсегда, - это, конечно, "Исповедь" того же
Толстого.

И как-то незаметно объектом исследования стал уже не Пушкин как объект
и инструмент любви, а русская литература в уже указанной плоскости,
обозначенной, как любое неизвестное, - Х. Реальный Пушкин не насиловал
несовершеннолетних, но Достоевский несколько раз в свойственной ему
истеричной манере рассказывал об этом брутальном эпизоде, что было
зафиксировано и высокоумной Софьей Ковалевской, и укрывшимся клетчатым
пледом Тургеневым, а наиболее ярко и торжественно эту рождественскую звезду
на елку коллективного бессознательного русской культуры водрузил сам Федор
Михайлович в исповеди Ставрогина.

Мне показалось, что я почти достиг лелеемого результата, когда бы не