"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

Андрея Григорьевича Бера. И из этого я поняла, что Бер Павлу Федоровичу
известен и что в доме Травиных он появиться не может, как не мог появиться в
нем в Петербурге.
Мне стало ясно, что Андрей Григорьевич не первый год играл в жизни
Марии Николаевны какую-то роль, и роль эта была когда-то настолько Павлу
Федоровичу понятна, что Беру вход к Травиным оказался закрыт - иначе, если
бы они не были знакомы или Павел Федорович ничего бы не подозревал, Андрей
Григорьевич бывал бы у них наравне с другими мужчинами. Мне постепенно стало
ясно, что еще в Петербурге Бер стал тайной Марии Николаевны, и теперь она не
открывала Травину его пребывание в Париже. Она молчала. Она много молчала.
Она как будто радовалась, что вокруг нее говорят, шумят, хохочут другие и
дают ей возможность почти не говорить.
Ни телефонных звонков, ни приходов Бера больше не было. Жизнь Марии
Николаевны была заполнена пением, развлечениями, женскими заботами о своей
внешности, - казалось, у нее не могло быть ни возможности, ни времени
видеться с ним, и несмотря на это я не сомневалась, что они видятся. Почему?
У меня не было никаких доказательств. На первом концерте он сидел в партере
и не пришел за кулисы, на втором и третьем я его не видела. Однажды Мария
Николаевна получила по почте письмо, которое сейчас же сама сожгла в никогда
не топившемся камине и пепел (вероятно, была закрыта труба) разлетелся по
всей комнате. Днем она почти ежедневно выходила - ненадолго, но делала это
вопреки всему. Она стала какой-то тихой, тень беспокойства изредка наплывала
на ее лицо. И вот теперь она отказывалась ехать в Америку и в Милан.
"Да ведь Бер в Париже!" - захотелось мне крикнуть Павлу Федоровичу,
когда я увидела, что он сделал удивленное лицо.
- Маша, да почему же? Ведь это то, о чем ты всегда мечтала. Ты
подумай... Не хочешь?
Она мотнула головой. Бывшие тут же "свои люди", т.е. совершенно всем
нам чужие четыре господина, разахались.
Я пошла в кабинет Павла Федоровича и долго сидела там, глядя в какую-то
книгу, думая о своем, Америка, Милан - это был тот блеск, к которому она
стремилась в России, она отказывалась от него ради любви. Она хотела быть
вместе, рядом с тем человеком, которого она любила, который приехал за ней в
Париж. Быть вместе. Ни я, ни моя мать никогда ни с кем не были вместе. Она
отказывалась от славы ради каких-то коротких, тайных свиданий. С кем? Кто
был этот Бер? Почему он открыто не отнимал ее у Павла Федоровича? Чего они
ждали?
На все это ответа у меня еще не было. Пока я знала только одно: я
открыла уязвимость Марии Николаевны, я знала, с какой стороны нанесу ей
удар. За что? За то, что она одна, а таких, как я, тысячи, за то, что мне не
идут ее перешитые платья, так ее красившие, за то, что она не знает, что
такое бедность и стыд, за то, что она любит, а я даже не понимаю, что это
такое.
- Сонечка, - сказал Павел Федорович из гостиной, где все сидели. -
Принесите из среднего ящика письменного стола мои паспорта.
- Зачем? - отозвалась я, словно меня разбудили.
- Они не верят, что мне 47 лет. Говорят: больше. Хочу доказать.
Там шел пустой разговор, и она сидела там, и Травин, ничего не
подозревающий.
Я подошла к столу, выдвинула ящик. Там, действительно лежали пять