"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 2) " - читать интересную книгу автора

Малафеева и Лейферта. Вот где наружные лестницы готовы были рухнуть под
тяжестью охотников до зрелищ, а перед каждым очередным представлением шел
настоящий бой.
С 1880-х годов началась и на балаганах эра национализма. Исчезли совсем
легкие забавные Арлекинады и другие пантомимы иностранного происхождения, а
на смену им явились тяжеловесные, довольно таки нелепые народные сказочные
"Громобои", "Ерусланы Лазаревичи", "Бовы-Королевичи" и "Ильи-Муромцы".
Завопили, загудели неистовые мелодрамы из отечественной (допетровской)
истории, пошла мода на инсценировки Пушкина и Лермонтова. Повеяло духом
педагогики, попечительства о нравственности и о трезвости. Тем не менее,
общее настроение гуляющих на Марсовом поле оставалось прежним. Все еще стоял
стон мычащих оркестрионов, глухой, но далеко слышимый грохот турецких
барабанов, все еще гудела и бубнила огромная площадь: шумела она так громко,
что отголоски этой какофонии доносились даже до Гостиного двора и до
Дворцовой площади. Да и кареты со смолянками продолжали кружиться цугом
вокруг площади, также врали раешники и "деды", тут и там слышался визгливый
хохоток Петрушки...
А потом все исчезло. Общество трезвости (дворец возглавлявшего его
августейшего попечителя, принца А. П. Ольденбургского, выходил окнами прямо
на Марсово поле), добилось того, чтобы эти сатурналии были удалены из
центра. Еще несколько лет балаганы влачили жалкое существование на далеком и
грязном Семеновском плацу, а потом их постигла участь всего земного - эта
подлинная радость народная умерла, исчезла, а вместе с ней исчезла и вся ее
специфическая "культура"; забылись навыки, забылись традиции. Особенно это
обидно за русских детей позднейшего времени, которые уже не могли, в истории
своего воспитания и знакомства с Родиной, "приобщиться к этой форме
народного веселья". Уже для наших детей - слово балаганы, от которого я
трепетал, превратилось в мертвый звук или в туманный дедовский рассказ.
Я не стану распространяться о моих первых цирковых впечатлениях. В
первый раз я попал в цирк наверное не старше трех лет - благо тогда
деревянный цирк (Берга?) помещался на Екатерининском канале, очень близко от
нашего дома. Лучше запомнились мне те спектакли, которые я видел во
временном цирке на Караванной площади, а затем те, которые давались в
каменном цирке Чинизелли, построенном, если я не ошибаюсь, в 1875 году у
Симеониевского моста. Это здание, в архитектурном отношении весьма
неказистое, было украшено наружной живописью, представлявшей античные
ристалища и средневековые турниры; да и внутри мне всегда импонировали те
громадные портреты знаменитых наездниц, начиная с Царицы Томирис, которые
были размещены по плафону купола. Но, видно, я действительно был рожден для
того, чтобы стать театральным любителем, ибо одно то, что спектакль
происходил в цирке на арене, а не на сцене, что он был лишен декорационной
иллюзионности - огорчало меня и заставляло меня, несмотря на всевозможные
утехи, предпочитать цирковому спектаклю театральный. Менее же всего мне
нравились в цирке те сложные пантомимы, которыми, при участии лошадей и
других животных, иногда завершались цирковые программы.
Казалось бы меня должна была восхитить история с краснокожими индейцами
или та восточная феерия, которая, кончалась гибелью лютого насильника хана,
свергаемого его соперником прекраснейшим принцем из "Тысячи и одной ночи".
Запомнилось, как страшно, в белом свете прожектора, сверкнул, в предсмертной
агонии, глаз у злодея, как грузно он свалился с коня на землю, какое