"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

царского мэтр д'отеля, а по кончине государя, он продолжал занимать до конца
жизни эту должность при вдовствующей императрице Марии Федоровне. В
Петербурге же дедушка женился (в самый год его прибытия) на фрейлен Гроппэ,
происходившей от одной из тех многочисленных немецких семей, которые при
всей скромности своего общественного положения, образовывали как бы самый
фундамент типичной петербургской культуры. В качестве свадебного подарка
Луи-Жюль поднес своей невесте собственный портрет, писанный волшебной кистью
Ритта, а в ответ он получил от нее роскошную черепаховую с золотом табакерку
с ее портретом, на котором она изображена в виде цветущей и очень миловидной
девушки. Увы, ее красота и прелесть, после того, как бабушка подарила своему
супругу семнадцать человек детей, (из которых одиннадцать остались в живых),
исчезла к сорока годам бесследно. На портрете, писанном академиком Куртейлем
около 1820 года, мы видим отяжелевшую матрону, с резко определившимися
чертами лица, а еще через двадцать лет Дагерротип и живописный портрет
академика Горавского рисуют нам вдову метр-д'отеля Екатерину Андреевну Бенуа
старухой с одутловатым и скорбным лицом.
На портрете, писанном тем же Куртейлем в пару бабушкину, за год или за
два до его кончины, дедушка выглядит важным и довольно строгим господином.
Записка, которую он держит в правой руке, служит как будто намеком на его
поэтические упражнения. У нас в архиве хранилась толстая тетрадь, включавшая
опыт его автобиографии, полной довольно пикантных подробностей, относившихся
к французскому периоду жизни деда, тогда как в Петербурге, под влиянием
жены, он остепенился и вел жизнь образцового семьянина. То же благотворное
влияние бабушки позволило, вероятно, Луи Бенуа стать зажиточным человеком,
обладателем двух каменных домов, из которых один, усадебного типа
(неподалеку от Смольного), он занимал с семьей целиком, а другой, на
Никольской улице, он сдавал в наем.
Скончался дедушка от того повального недуга, который в 1822 г. косил
сотнями и тысячами жителей Петербурга, и скончался он благодаря собственной
неосторожности. Прослышав, что все подступы к Смоленскому кладбищу завалены
гробами, он полюбопытствовал взглянуть на столь удивительное зрелище и
отправился туда верхом вместе с мужем старшей дочери Огюстом Робер. Прибыв
на место, им захотелось взглянуть действительно ли мертвецы, ставшие
жертвами ужасной болезни, мгновенно после смерти чернеют (откуда и название
"черной оспы"). Убедились ли они в этом или нет, я не знаю, но через день
или два у обоих, и у тестя и у зятя, обнаружились признаки недуга, а еще
через несколько дней оба они уже лежали рядышком в земле, но не на
Смоленском кладбище, а на Волковом.
Вся семья дедушки изображена целиком на картине, писанной каким-то
"другом дома", по фамилии, если я не ошибаюсь, Оливие. Это совершенно
любительское произведение, над которым в былое время принято было у нас
потешаться из-за его слишком явных погрешностей в рисунке, досталось по
наследству мне. Но как раз любительский характер этой картины в последующие
годы, (когда начался культ всякого примитивизма в искусстве, а строгие
академические заветы стали постепенно забываться) - возбуждал восторги всех
моих гостей. Иные из них ничего другого на стенах не удостаивали внимания,
кроме именно этого потрета "a la douanier Rousseau". Нельзя, однако,
отрицать, что в этой картине так же, как и во многих подобных
непосредственных и ребяческих произведениях, было действительно масса
характерности.