"Андрей Белый. Начало века (Воспоминания в 3-х кн., Книга 2) " - читать интересную книгу автора

столетия; все это надо знать читателю, чтобы понимать меня в описываемом
отрезке лет (Юма, Локка, Маркса, Энгельса, Герцена, Конта, Гегеля я читал
потом). Что же я читал?
Лейбница, Канта, Шопенгауэра, Риля, Вундта, Гефдинга, Милля, Спенсера,
Владимира Соловьева, Гартмана, Ницше, Платона, "Опыты" Бэкона
(Веруламского), Оствальда, Гельмгольца, Уэвеля, ряд сочинений по философии
естествознания (между прочим, Дарвина), истории наук, истории философий,
истории культур, журнал "Вопросы философии и психологии"; я прочел множество
книг по психологии, переполнявших библиотеку отца, - книг, из которых
большинство читать и не следовало. И кроме того: я прочел множество
эстетических трактатов моего времени, путая их с трактатами прошлого: чтение
Белинского (в седьмом классе гимназии) шло вперебив с Рескиным, которым я
увлекался; чтение эстетических трактатов Шиллера шло вперебив с писанием
собственных юношеских "эстетик" (под влиянием эстетики Шопенгауэра)4.
Кругом чтения обусловлен комплекс цитат в статьях описываемого периода;
борясь с Кантом, что мог я противопоставить Канту? Желанье преодолеть
угнетавшую меня философию привело к ложному решению: преодолеть ее в
средствах неокантианской терминологии; тогдашние неокантианцы выдавали свою
"наукоподобную" теорию за научную (на ее "научность" ловились и физики); я
шел "преодолевать" Канта изучением методологий Риля, Рик-керта, Когена и
Наторпа, в надежде, что из перестановки их терминов и из ловления их в
противоречиях обнаружится брешь, в которую я пройду, освобождаясь от Канта;
я волил своей теории символизма и видел антикантианской ее; но я думал ее
построить на "анти" - вместо того, чтобы начать с формулировки основных
собственных тезисов.
Из "анти" не получилось системы, кроме конспекта к ней; и потому
символизм в моих познавательных экскурсах выглядел и шатко, и двойственно; и
выходило: "символ" - ни то ни это, ни пятое ни десятое. Что он - я не
сформулировал; сформулировал себе поздней, когда пропала охота писать
исследование.
Все это я должен заранее оговорить, чтобы в характеристике моих идейных
позиций не видели б перенесения их в "сегодня"; рисуемое мной -
характеристика далекого прошлого; и менее всего она есть желание выглядеть
победителем.
Но я не могу не дать в малой дозе и идейных силуэтов себя; без них
читателю было бы невдомек, чего ради бурлили мы, - пусть бурлили путано,
пусть напускали туман, но мы - бурлили; бурлил особенно я; и люди и факты
воспринимались в дымке идей; без нее мемуары мои - не мемуары; ссоры, дружбы
определяла она; и потому не могу без искажения прошлого ограничиться
зарисовкой носов, усов, бородавок, случайных жестов, случайных слов; мемуары
мои не сборник анекдотов; я, мемуарист, из мемуаров не выключаем; стало
быть, моя задача показать себя на этом отрезке лет объектом, а не только
субъектом: не награждать и карать, кичиться или себя бичевать призван я из
сознательной старости 1932 года, а рисовать образ молодого человека эпохи
1901 - 1905 годов в процессе восстания в нем идей и впечатлений от лиц, с
которыми он и позднее встречался, к которым он не раз менял отношения;
поздние признания и отрицания не должны накладывать печать на впечатления
первых встреч; многие из зарисованных лиц стали не теми, какими я их
показываю на отрезке времени; переменились - Эллис, В. Иванов, Мережковские,
Брюсов. Мережковский, еще в 1912 году кричавший, что царское правительство