"Руслан Белов. Руслик и Суслик" - читать интересную книгу автора

укладывали в ящик-форму и тут же вытряхивали поражающий значимостью кирпич.
Затем второй, третий, четвертый. И, высушив их палящим солнцем, строили
дома. Однажды, - Чернову было четыре с половиной года, - дед увидел его,
стоящего с открытым ртом перед штабелем сырых еще основ мироздания, подошел,
стал рядом и сказал:
- Да, кирпичи - это нечто. Из них можно построить все. И знаешь, чем
они еще знамениты? Тот, кто делает кирпичи, кирпичом стать не может. Иначе
говоря, сынок, либо ты корова, либо молоко. Не хочешь в этом убедиться? На,
вот, возьми вместо ящика.
И пошарив в карманах, протянул внуку обычный спичечный коробок.
Через два часа Чернов стал творцом.
Он построил свой первый дом.
Маленький, но очень похожий на всамделишный.
Его сломала ставшая не с той ноги бабушка.
Но процесс пошел. Семилетним, переехав к маме, переставшей ездить на
полевые работы, он принялся со всей округи стаскивать во двор бесхозные
кирпичи и построил грандиозную сводчатую башню. Маленький Чернов сидел в
ней, совершенно великолепной, сидел на корточках, с опаской поглядывая на
шаткую кровлю, когда пришел рассерженный отчим (мать оторвала его от книг).
Вытащив и коротко отругав пасынка, он разрушил его творенье, и ушел
дописывать диссертацию.
Чернов не расстроился - башни не стало, но остались кирпичи. И тут же
принялся сооружать прочную однокомнатную квартиру с устойчивой крышей. Не
успел он и пота отереть с лица, как в ней появилась хозяйка, миловидная
соседская девчонка, появилась и споро приготовила вкусный обед из ста
граммов ливерной колбасы и свежих душистых цветов белой акации.
Потом были и другие дома. Кирпичные, деревянные и семейные.
Семейные дома Чернов строил из себя и любимой женщины. И все они
разрушились, потому что просто жить, просто быть он не мог. Дед был прав:
либо ты корова, либо молоко.
Поверхностно знакомый с психоанализом Чернов подозревал, что эта
безотчетная, подсознательная страсть к сооружению надежных убежищ (как из
кирпичей, так и людей), обязана своим появлением не только детскому
впечатлению, но и определенным предродовым страхам.
Отношения с его родным отцом у матери не сложилась, и в течение долгих
недель жизнь Чернова висела на волоске.
Ему иногда казалось, что он помнит себя не рожденным.
Помнит, как сжимался в страхе, когда бабушка трясла дочь за плечи,
трясла, требуя его выскрести.
Помнит, как их выгнали из дома, помнит, как близкая подружка мамы
говорила в уютной коморке под оранжевым абажуром, говорила, что глупо
заводить ребенка в семнадцать лет, помнит, как, наконец, решившаяся мать
шла, опустив застывшие глаза, шла к повитухе.
Эта призрачная память хранила, видимо, и боязнь света, боязнь очутиться
в мирской медицинской ванночке обнаженным окровавленный ошметком, хранила и
толкала его строить, строить и перестраивать дома, дома-убежища, дома-матки,
в которых может быть так покойно.
...Долгое время после развода у Чернова не было женщины. В столице,
принадлежащей богатым мужчинам, старшие научные сотрудники как-то не
котировались. К тому же, когда удавалось все же познакомиться с более-менее