"Сол Беллоу. Между небом и землей" - читать интересную книгу автора

и застрял на середине. Но как-то такое подразумевалось, когда началось мое
принудительное безделье, что вот теперь-то я все и завершу. Айва была против
моего поступления на службу. И со своей первой очередью я не мог
рассчитывать ни на что приличное.
Айва девушка молчаливая. С ней не очень-то разговоришься. Мы уже друг с
другом не откровенничаем. Кое-чем, между прочим, я и не могу с ней
поделиться. Друзья у нас есть, но мы ни с кем не видимся. Одни живут у черта
на рогах. Другие вообще - кто в Вашингтоне, кто в армии, кто за границей. С
чикагскими со своими я постепенно разошелся. Нет настроения встречаться.
Конечно, отдельные шероховатости можно бы и сгладить. Но, как я понимаю,
главный наш общий стержень сломался, и что-то я пока не рвусь его заменять.
И вот почти все время один. Сижу бессмысленно в комнате, заранее перебираю
нехитрые события дня: стук прислуги, приход почтальона, все те же программы
радио и неотвратимую возвратную муку все тех же мыслей.
Уж подумывал поступить на службу, но не хочется признавать, что не
осилил свободы и вынужден совать шею в ярмо из-за бедных данных, точнее, по
бесхребетности. Пытался во время последней перерегистрации записаться во
флот, но выяснилось, что иностранцу лучше не рыпаться. Что делать, остается
ждать, ждать, то есть болтаться без толку и все больше впадать в уныние.
Ясно как день: я гнию, разлагаюсь, коплю в себе досаду и горечь, как ржа
разъедающую мои припасы великодушия и доброжелательно-
сти. Но семимесячная отсрочка - только один из источников моего
озлобления. Я даже думаю иногда, что это задник такой, поставленный, чтоб
получше видна была моя подвешенная фигурка. Есть еще много всякого. Вот
разберусь окончательно в размерах причиненного мне ущерба, а тут-то фигурку,
глядишь, и срежут.

16 декабря
Начинаю замечать, что чем активней остальное человечество, тем
медленнее двигаюсь я, и мое анахоретство растет пропорционально возрастанию
в окружающем мире азарта и прыти. Сегодня утром жена Тада пишет из
Вашингтона, что Тад улетел в Северную Африку. В жизни не чувствовал такого
оцепенения. Даже сходить за сигаретами лень, а хочется курить. Лучше
обойдусь. И все только из-за того, что Тад сейчас высаживается в Алжире, в
Оране, вот-вот пойдет гулять вдоль минаретов - а в прошлом году мы вместе
смотрели "Пепе ле Моко" ("Пепе ле Моко" (1937) - фильм французского
режиссера Жюльена Дювивье (1896-1967)). Нет, я за него, конечно, искренне
рад, тут не зависть, естественно. Но по мере того, как он несется к Африке,
а наш друг Стилман путешествует по Бразилии, я прирастаю к креслу.
Буквально, физически. Даже не пробую подняться. Встать-то я, конечно, могу,
и пройтись по комнате, и спуститься за сигаретами, но исключительно противно
делать над собой усилие. Не обращать внимания, пройдет. Мне же вообще
свойственны такого рода галлюцинации. Посреди зимы я способен выхватить
взглядом облитую солнечным блеском стену и вообразить, несмотря на
окружающий лед, что сейчас не февраль, а июль. И, аналогично преобразовав
лето, под палящим зноем трястись от холода. Та же петрушка с временем дня.
Может, это у всех бывает? Главное - не пересолить, не утратить окончательно
чувство реальности. Вот придет Мария, застегну пальто, пойду за сигаретами,
и все будет хорошо.
Как правило, я только и выискиваю предлог, чтобы вылезти из этой своей