"Сол Беллоу. Между небом и землей" - читать интересную книгу автора

вынырнувшего по непостижимой надобности в длинной солдатской шинели, которую
солнце приобщало к собственному цвету. А потом торчал в аптеке, потягивая
кофе под бумажным гофрированным навесом, пока мне не выдали мои лекарства в
рождественском зеленом пакетике.
На обратном пути я застрял у витрины парикмахерской: "Декоративные
изделия из кухонных отходов. Коллекция миссис Ковальской 3538 Пирс авеню". И
разложены мозаики из спичек и окурков, пепельница из консервной банки,
кожура грейпфрута, обработанная камедью, плетка из целлофана, разрезальный
ножик, инкрустированный осколками стекла, и две от руки раскрашенные иконки.
Полосатый столб медленно вращался в своем стеклянном ящике. Веселый Тигр
затаился в бутылочных джунглях, парикмахер читал газету. Я отвернулся и
прошел со своим пакетиком мимо, мимо серых колонн, в неподатливую,
стукнувшую по почтовым ящикам дверь, в печальную пасть подъезда.
Наверху я честно обработал старика. Выбил из миссис Алмстад кружку
апельсинового сока, накормил его лекарствами, растер спиртом. Во время
массажа он крякал от удовольствия и приговаривал, что я на самом деле куда
сильней, чем на вид. Отношения потеплели. Но в беседу я не вступал.
Помалкивал, чтоб снова не ляпнуть лишнего. Если начну говорить - примусь
объяснять свое положение, оправдываться в безделье. Сам старый Алмстад эту
тему не затрагивал. Собственный родитель, надо сказать, меньше со мной
церемонится. Уж он бы наверняка открыл расспросы по этому поводу, а мистер
Алмстад и не заикнулся.
Я опустил рукава и собрался уходить, но тут теща объявила, что оставила
мне на кухне стакан сока. Не обед, конечно, но все-таки. Я пошел на кухню и
обнаружил полуразделанную курицу, которая, сжав желтые когти и склонив
голову в созерцании собственных кишок, обрызгивала кровью раковину. Тут же
стоял стакан апельсинового сока. В нем плавало рябое перо. Все это я вылил в
сток. В шляпе и шарфе пошел в гостиную: оставил там пальто. Мистер и миссис
Алмстад ворковали в спальне. Я стал смотреть в окно.
Солнце затянуло; пошел снег. Он крапил черные поры гравия, скользил
тонкими лентами с крыш. Мне с третьего этажа видно было далеко.
Ближе -трубы, серый дым светлей серого неба. Прямо подо мной - нищая толчея
домов, складов, щитов, кульвертов, тупое сверканье световых реклам,
машины -припаркованные, снующие, и редко где - черный чертеж дерева. Все это
я оглядывал, прижавшись лбом к стеклу. Это мой тяжкий долг - смотреть и
решать с самим собою вечный вопрос: в чем же тут хоть частица того, что
где-то еще или давно когда-то говорило в пользу человека? Сомнений быть не
может - эти щиты, улицы, трассы, уродские, слепые, связаны с внутренней
жизнью. Но как тут не усомниться? Человеческие жизни, конечно, прилажены к
этим домам и улицам, но в то, что все это - скажем, дома - есть некая
проекция, аналогия и что люди создали, то трансцендентным каким-то образом
они собой и являют, - в это я ну никак не могу заставить себя поверить. Нет,
тут есть, конечно, есть разница, просто она от меня . ускользает -разница
между вещами и лицами, даже между делами и лицами. Иначе люди, которые тут
живут, действительно были бы отражениями окружающих предметов. Я не хочу, я
изо всех сил их стараюсь не осуждать. Для чего же я, спрашивается, ежедневно
читаю газеты? За их делами, политикой, кабаками, киношками, налетами,
разводами, убийствами я постоянно стараюсь нащупать явственные, общие,
человеческие черты. Это, кстати, в моих собственных интересах. Я сам во все
это втянут. Как ни крути - это мое поколение, мое общество, мой мир. Мы -