"Генрих Белль. Чем кончилась одна командировка" - читать интересную книгу автора

придумано - обсуждать этот рейнский воляпюк[6], которому грош цена". Ему так
же, впрочем, как и председательствующему, спор о каком-то словце рейнского
диалекта представлялся смешным и никчемным. В этом чуждом диалекте, о
который, как ему казалось, "можно язык сломать", он, впрочем, временами
замечал сходство с английским произношением, и слово "happening" напомнило
ему английское слово "halfpenny". Когда защитник попросил запротоколировать
этот диспут об "а" и "е", на что председательствующий с улыбкой дал свое
согласие, прокурор расхохотался, но тут же сделал серьезное лицо и обратился
с вопросом к обвиняемому: всерьез ли он заявил, что продрог, ведь стоял
жаркий июньский день, двадцать девять градусов в тени. Груль отвечал, что
ему всегда холодно, когда жарко.
Второй вопрос защитника, правда не занесенный в протокол, поверг
Кирфеля - это было заметно всем и каждому - в полное смущение. Правда ли,
что оба Груля пели, постукивая трубкой о трубку, и правда ли, что он,
Кирфель, "на этой стадии пожара" еще слышал пощелкивание, как то показали
другие свидетели? Кирфель - ему, видно, нелегко давалась ложь - обернулся,
покраснел, взглянул на Штольфуса, словно взывая о помощи, а тот в свою
очередь, словно испрашивая снисхождения для Кирфеля, вопросительно взглянул
на Гермеса. Адвокат, видимо желая пойти навстречу Кирфелю, заметил, что
ответ на этот вопрос крайне важен для его подзащитных в смысле
"благоприятствования", к тому же он тесно связан с вопросом о написании
слова "happening", и если Кирфель, проявляя заботу о благе обвиняемых,
умалчивает об этих подробностях, то он, Гермес, должен его заверить, что
эффект получается обратный, а покажи он правду, это пошло бы им на пользу.
Тут Груль-старший попросил слова и стал уговаривать Кирфеля, фамильярно
называя его "дядюшкой Генни", не мучить себя, не стесняться, надо же ему
после стольких лет беспорочной службы обеспечить себе и беспорочный уход в
отставку, а потому пусть говорит "в открытую". Кирфель, впоследствии
отозвавшийся об этой сцене как о "весьма тягостной", запинаясь и подыскивая
слова, начал свое показание: да, он видел, как обвиняемые постукивали
трубкой о трубку, и слышал, что они при этом пели. Спрошенный, происходило
ли это постукивание в определенном ритме, он отвечал уже несколько
развязнее: да, это было ритмическое постукивание - он, Кирфель, как
известно, вот уже сорок лет состоит в церковном хоре и, конечно, хорошо
разбирается в литургических песнопениях[7], постукивание трубок происходило
в ритме ora pro nobis[9]. Что же касается пощелкивания, тут ему больше
ничего "установить не удалось". Пощелкивание слышали только те, кто первым
прибыл на место происшествия, а именно: коммивояжер Эрбель из Воллерсховена
под Хузкирхеном и школьники Крихель и Боддем из Дульбенховена, на основании
чьих показаний это и было занесено в протокол. Гермес с большой теплотой
поблагодарил Кирфеля. Прокурор тотчас же осведомился, был ли
запротоколирован весь "этот вздор", о котором свидетелю Кирфелю, как
человеку разумному, надо думать, очень нелегко было говорить. Кирфель
отвечал, что показания обоих школьников, как уже сказано, были
запротоколированы, остальное может дополнить разве что свидетель Эрбель.
Прокурор тихим голосом, вежливо, но назидательно осведомился, не забыл
ли господин председательствующий о замечании, которое сам же сделал Грулю за
курение на скамье подсудимых. Д-р Штольфус поблагодарил его за напоминание и
с отеческой строгостью в голосе попросил обвиняемого Груля объяснить
наконец, о чем он, собственно, думал, закуривая свою трубку, - всем ведь