"Генрих Белль. Чужой монастырь" - читать интересную книгу автора

автобуса с бутербродом в руке сидел впереди на своем месте, раскрытая газета
лежала на баранке, термос стоял рядом. Я слышал, как пели дети в школе: "Во
славу Господа и труд и отдых наш..." В хоре детских голосов я различил
низкий красивый голос учительницы. В гостинице Гребеля открылась
светло-зеленая средняя дверь, я подошел к ней, прислонил велосипед к стене,
снял портфель и чемоданчик с багажника и вошел в темную прихожую. Деревянная
вешалка, на верхней полке лежала зеленая шляпа, запах кофе справа, - высокая
грузная женщина в бордовом платье приветливо обратилась ко мне на
тарабарском местном диалекте: "Надеюсь, молодой человек, вам будет у нас
хорошо". Она не назвала меня "господин доктор", я почувствовал себя
свободнее, бросил шапку, шарф и перчатки рядом с зеленой шляпой, снял
пальто, поставил чемодан и крепко зажал под мышкой портфель. Мой
многоопытный коллега Кронель, отец учителя из Хургенбаха, поучал меня: "Ни
на секунду не выпускайте из рук документы; эти люди способны на все, когда
им приходится иметь дело с управлением финансов; и еще: если вам придется
разговаривать по телефону, никаких цифр, никаких фамилий; в этих деревнях
принято считать телефонные коммутаторы законным источником информации".
Госпожа Гребель щелкнула выключателем, открыла дверь в гостиную и распахнула
ставни; наконец я смог ее разглядеть: примерно пятидесяти лет, краснощекая,
с грубыми чертами лица. "Вы, наверное, сперва подкрепитесь?" - спросила она.
Я кивнул и потер руки, не выпуская из-под мышки портфель: на одном из столов
стояли кофейник, корзиночка с хлебцами, джем, а на бело-голубом с цветочками
блюде лежал сырокопченый окорок. "О, - сказал я, - спасибо. С
удовольствием".
У сестер Германс мое появление не вызвало, как я ожидал, нервозности,
рассеять которую я был не только готов, но и заранее радовался этому; они,
мол, будут подобно вспугнутым курам порхать вокруг меня, опасаться и
одновременно пробовать задобрить; хриплыми голосами называть ревизию
бесчестьем ("Уже целых пятьдесят лет, нет, со дня основания прадедушкой
нашего магазина, мы всегда соблюдали правила"), а я, словно один из
племянников, выполняющий столь неприятные обязанности, обусловленные
служебным, вполне очевидным долгом, начну их успокаивать, одновременно и
защищая задачи налогового управления, и отгораживаясь от него ("Без налогов
не обойтись, вы же понимаете, уличное освещение, школы"); будут строить из
себя бедняков ("Конечно, есть более подходящие жертвы для налоговой ревизии,
но так уж повелось: большую рыбу на волю, рыбешку - в неволю"). Ничего
похожего не произошло. Бросив беглый взгляд на витрину (школьные тетради,
рождественские детские календари, календари для проповедников, несколько
авторучек в подарочной упаковке, домино, игра "Не сердись, парень"), я вошел
в лавку. Почтенная дама, чуть старше сорока, как обычно, отнюдь не нервозно
выравнивала и без того ровные стопки тетрадей и горки коробок с конфетами.
Нежное лицо обрамляли густые, темные, чуть тронутые сединой, пожалуй,
слишком тяжелые волосы; глаза смотрели скорее с любопытством, чем с
недоверием; я видел, что, быстро оглядев меня с ног до головы, она сдержала
улыбку, взяла стопку тетрадей, встряхнула, выровняла края и положила снова
на место. Я подошел поближе, представился и так и не понял, было ли ее
изумление естественным или наигранным, когда она широко раскрыла глаза и
сказала:
- Ах, так это вы налоговый инспектор, а я подумала... - Она замолчала,
сложила руки.