"Генрих Белль. На каком это языке - Шнекенредер?" - читать интересную книгу автора

она на испанский лад произносила "о"; а вот и кастрюля с дымящимися
макаронами; разве испанцы едят макароны? А мексиканцы? Едят макароны? А как
же называются те, что едят так много макарон? "Отче наш", "Аве Мария" -
проклятье, что там творится за этим небесно-голубым прямоугольником, на
молитву не похоже, или они при этом еще и молятся? Это несомненно католики.
Очевидно - как чудесно, что ему пришло в голову это слово "очевидно" -
очевидно, там все-таки закусочная... да, именно так это называется, и
заодно... ах, он вспомнил и слово "заодно"... одна из тех штук, в которых
обычно происходит то, что происходило сейчас за входом, который вовсе не
вход. Одного он не может, того, что делала женщина, сказавшая "ос", -
говорить, вот этого он не мог, нет, или все: стоны, хихиканье, хохот,
молитвы не имеют вообще никакого значения? Может, там что-то вроде молельни
или исповедальни? Да, то, что делала женщина, сказавшая "сколько ос", -
называется "говорить"... говорить он не мог... ему пришлось отнять от глаз
эти штуки, которыми хватают, веки стали слишком тяжелыми, как свинцовые
жалюзи, и он читал на бутылках и рекламных плакатах это проклятое "ос..."...
так много... "ос". А как же он мог видеть этот небесно-голубой прямоугольник
до того, как поднял веки? Он это видел раньше, а штука, которой говорят,
называется рот, во рту язык... Он схватился за рот, но хватать было нечего,
ничего не чувствуется... однако он мог ощущать запахи, слышать, видеть,
наконец, но говорить не мог, а язык, на котором говорят люди, которые тоже
едят макароны, как же он-то называется? Совершенно ясно, главные едоки
макарон - итальянцы, но те, на чьем языке он говорил бы, если бы мог
говорить, тоже едят макароны, белые макароны, дома тоже их подавали... белые
макароны, белая машина, белая постель, белая операционная, зеленые шапки,
скорее даже колпаки, одинокие глаза; голубоватый свет за голубым
прямоугольником, прежде... прежде чем началось то, что он представлял себе
совсем иначе. Ведь прежде чем он опустил веки, прежде чем исчез рот, он
все-таки прошел через этот голубой прямоугольник - голубоватый свет от плохо
ввинченной лампочки, плохой контакт, это он еще помнил - плохой контакт:
улыбающиеся трупы в голубоватом зыбком свете... Лучше всего дома, в
постели... постель? Желтое белье, синие подушки, оранжевый абажур ночника, а
возле кровати... кто бы это мог быть? Жена, его жена? А есть ли она у него?
Должна быть, ведь есть же те, что бывают вместе с женой... как их, да, дети,
все-таки у него есть жена и дети, у нее есть дети, и у него есть дети, один
или одна... а как называется то, что делают... чем занимаются... чем
зарабатывают деньги? Чем он зарабатывал деньги? В дороге... он часто был в
дороге на своей - это он вроде бы помнил... как называется то, что видишь,
открыв ворота гаража: красный крест? нет, белая машина, без красного креста.
Как он на машине попал в Мексику? А в эту закусочную? Ворота гаража, дверь
гаража, нет, не дверь, ворота... дверь, наконец-то он вспомнил, теперь не
надо так обстоятельно описывать небесно-голубой прямоугольник в розовой
раме. Дверь куда проще. Дверь гаража... нет, так нельзя сказать. Здесь за
дверью наливают из котлов супы и соусы и все, что написано на бутылках и
плакатах, все кончается на "ос". Кто он, испанец, мексиканец? Тогда откуда
макароны и как зовут женщину, с которой у них дети? Как ее зовут? Ведь он с
ней очень давно. Одно ясно: штуки, которыми хватают, - пальцы, а пальцы на
руках. Дверь, пальцы, руки, а красная штука на белой машине называется
крест, и, конечно же, он был за этой дверью, кто-то вдвинул его туда и
кто-то выдвинул оттуда. Где-то далеко-далеко плавало разбитое вдребезги