"Генрих Белль. Когда кончилась война ("Город привычных лиц" #7) " - читать интересную книгу автора

первые (уже получившие хлеб) были лишь в замешательстве; я пытался смотреть
в дверь, на тополя и вязы наполеоновских времен, на эту аллею с просветами,
затянутыми голландским небом, но попытка сделать вид, что меня все это не
касается, не удалась; я боялся, что меня отлупят; драться я не очень-то
умел, но даже если бы и умел, меня это все равно не спасло бы, они меня так
и так разделали бы под орех, как тогда, в лагере под Брюсселем, когда я
сказал, что предпочитаю быть мертвым евреем, чем живым немцем. Я вынул
сигарету изо рта, отчасти потому, что курить в эту минуту мне показалось
смешным, отчасти же потому, что боялся потерять ее в свалке, и поглядел на
Сопляка, который сидел рядом, красный как рак. Потом Гугель, следующий за
Эгелехтом, взял себе кусок и тут же сунул его в рот, и все остальные
последовали его примеру; осталось всего три куска хлеба на шинели, когда
вперед вышел человек, которого я еще толком не знал; в нашу палатку он попал
только в лагере под Брюсселем; он был в годах, на вид лет пятидесяти,
невысокого роста, с серым, испещренным шрамами лицом; в наших яростных
спорах он никогда не участвовал, стоило нам схватиться, как он тотчас
выходил из палатки и принимался шагать вдоль колючей проволоки, и по виду
его было ясно, что это занятие ему не внове. Я даже не знал, как его зовут.
На нем была сильно выгоревшая форма колониальных войск и совершенно штатские
полуботинки. Из глубины вагона он двинулся прямо на меня, подошел вплотную,
остановился и сказал неожиданно мягким голосом:
- Возьми хлеб.
Я не взял, он покачал головой и сказал:
- У всех вас проклятый дар придавать всему символический смысл. Это
хлеб, всего лишь хлеб, и женщина подарила его тебе... Ну, бери же!...
Он взял кусок с шинели, вложил его в ладонь моей бессильно висевшей
руки и крепко стиснул мои пальцы. У него были темные, но не черные глаза, и,
судя по лицу, он много намотался по тюрьмам. Я кивнул и сделал усилие, чтобы
удержать хлеб; вздох облегчения пронесся по вагону; Эгелехт взял свой
ломоть, а за ним и старик в колониальной форме.
- Проклятье, - сказал он, - двенадцать лет я не был в Германии, но
постепенно я все же начинаю понимать вас, безумцев.
Прежде чем я успел сунуть хлеб в рот, поезд остановился и мы вышли.

Большое аккуратное свекольное поле; несколько часовых-бельгийцев с
фламандскими львами на околышах и на петлицах бежали вдоль поезда и кричали:
- Выходить!... Всем выходить!...
Сопляк не отходил от меня ни на шаг, он протер свои очки и прочитал
название станции:
- Вееце... Тебе что-нибудь приходит на ум?
- Конечно, - сказал я. - Вееце расположен северней Кевелара и восточнее
Ксантена.
- Ах, - воскликнул он, - Кевелар - Генрих Гейне.
- Ксантен - Зигфрид, если ты это забыл.
"Тетя Элен, - думал я, - Вееце. Почему мы не доехали до Кельна?" От
Вееце ничего не осталось, кроме нескольких кирпичных развалин, красневших
между деревьями. Тетя Элен держала в Вееце лавку, большую деревенскую лавку,
и каждое утро она совала нам несколько монеток, чтобы мы покатались на
лодках по Ниерсу или отправились бы на велосипедах в Кевелар. По
воскресеньям - проповеди в церкви: предавались анафеме контрабандисты и