"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

Она приедет как раз к обеду.
О цветах я забыл; мне пришлось ехать с самой окраины обратно в город,
хотя поблизости надо было произвести еще один ремонт и, таким образом, можно
было дважды поставить в счет расстояние до места и время, потраченное на
езду. Я ехал быстро, потому что было уже половина двенадцатого, а поезд
приходил в 11.47. Этот поезд я знал; по понедельникам я часто возвращался с
ним в город, навестив отца. По дороге на вокзал я попытался представить себе
девушку.
Семь лет назад, в тот последний проведенный дома год, я несколько раз
видел ее; этот год я был у Муллеров ровно двенадцать раз: каждый месяц я
относил Муллеру тетради по иностранным языкам, которые, в очередь с другими
учителями, просматривал отец. На последней странице, в самом низу, стояли
аккуратные росчерки трех учителей иностранных языков: "Му" - что значило
Муллер, "Цбк" - Цубанек и "Фен" - так подписывался мой отец, фамилию
которого - Фендрих - я ношу.
Наиболее ясно вспоминались мне темные пятна на доме Муллера: на зеленой
краске вплоть до окон первого этажа виднелись черные, похожие на облака,
подтеки сырости, которая подымалась от земли; фантастические узоры казались
мне похожими на карты из какого-то таинственного атласа; к лету пятна
подсыхали по краям и их окружали белые, как плесень, разводы, но даже в
летний зной в этих облаках можно было различить темно-серое ядро. Зимой и
осенью сырость - черная и кислая - переползала через белые, словно
плесень, края и расплывалась, как чернильная клякса на промокашке. Я хорошо
помнил также самого Муллера, неряшливого, в домашних шлепанцах, помнил его
длинную трубку, кожаные корешки его книг и фотографию в передней, где Муллер
был снят молодым человеком в пестрой студенческой шапочке, а под этой
фотографией было витиеватым почерком написано, кажется, "Тевтония" или же
название какой-то другой корпорации на "...ония". Иногда я видел сына
Муллера; он был на два года моложе меня и когда-то учился со мной в одном
классе, но уже давно меня обогнал. Ширококостный, коротко подстриженный, он
походил на молодого буйвола; со мной он старался пробыть не более минуты;
этому доброму малому были, очевидно, неприятны наши встречи, потому что в
разговоре со мной ему с трудом удавалось избежать всего того, что, по его
мнению, могло меня задеть: сострадания, высокомерия или неприятной,
неестественной фамильярности. Поэтому он ограничивался тем, что, встретив
меня, хриповатым, но бодрым голосом говорил "добрый день" и показывал мне
дорогу в комнату отца. Всего лишь дважды я видел маленькую девочку лет
двенадцати-тринадцати; в первый раз она играла в саду с пустыми цветочными
горшками; она построила башню из сухих светло-красных горшков у зеленой, как
мох, стены и испуганно вздрогнула, когда женский голос крикнул: "Хедвиг!";
казалось, ее страх передался башне из цветочных горшков - горшок, стоявший
на самом верху, скатился вниз и разбился на мокром темном цементе двора,
В другой раз я встретил девочку в коридоре, который вел в комнату
Муллера: она устроила в бельевой .корзине постель для куклы; светлые волосы
рассыпались по ее худой детской шейке, которая в сумраке коридора показалась
мне зеленоватой. И я слышал, как, склонившись над невидимой куклой, она
мурлыкала себе под нос какую-то не известную мне песенку, в которой через
определенные промежутки времени повторялось одно-единственное слово:
"Зувейя... зу... зу... зузувейя", - и когда я проходил мимо нее в комнату
Муллера, она взглянула на меня, и я различил ее лицо: оно было бледное и