"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

кухню и возвращалась с полным кувшином подливки; подливка была желтая,
словно сера, такая ослепительно желтая, как солнце на лубочных картинках. И
мы съедали все: и суп и пудинг и подливку, - и ждали, не откроется ли
окошко в третий раз: иногда нам перепадал еще кусок хлеба, и раз в месяц
сестра Клара раздавала сигареты из своего пайка, каждый из нас получал по
одной или по две штуки этих бесценных белых палочек, - но в большинстве
случаев, открывая окошко, сестра Клара говорила, что у нее больше ничего
нет. Каждый месяц группы людей, которых сестра Клара кормила таким образом,
перетасовывались; и мы могли попасть в группу, имевшую право приходить
четыре раза в неделю, причем этот четвертый день падал на воскресенье, а по
воскресеньям иногда давали картошку с мясным соусом; т я с таким страстным
нетерпением ждал конца месяца, чтобы попасть в другую группу, словно узник,
ожидающий конца своего заключения.
С тех пор я ненавижу слово "недорогой", ибо всегда слышал его из уст
моего хозяина; Виквебер принадлежит к числу людей, которых принято называть
"порядочными"; человек энергичный, он знает свое дело и по-своему даже
добродушен. Когда я поступил к нему учеником, мне еще не исполнилось
шестнадцати. Он держал в то время двух подмастерьев и четырех учеников и,
кроме того, еще мастера, правда, большей частью занятого на маленькой
фабрике, которую Виквебер как раз тогда открыл. Виквебер - видный мужчина,
здоровый и веселый, и даже в его набожности есть что-то вызывающее симпатию.
Вначале я его просто невзлюбил, но спустя два месяца я ненавидел его уже
только за то, что из его кухни доносились запахи кушаний, которых я никогда
в жизни не пробовал: свежих пирогов, жареного мяса, горячего сала; голод,
этот зверь, копошившийся в моих внутренностях, не выносил запахов съестного,
он начинал бунтовать, и что-то кислое и горячее подымалось во мне; я
ненавидел Викве-бера потому, что с утра приносил с собой на работу всего два
ломтика хлеба, склеенных красным повидлом, и кастрюльку с холодным супом;
предполагалось, что я подогрею его где-нибудь поблизости на стройке, но
большей частью я проглатывал суп уже по дороге в мастерскую. Когда я
приходил на работу, в моей сумке для инструментов гремела пустая посуда, и я
надеялся лишь на то, что какая-нибудь клиентка даст мне кусок хлеба, тарелку
супа или еще что-нибудь съедобное. Обычно мне действительно кое-что
перепадало. Я был тогда застенчивым парнем, очень тихим, высоким, худым, и
никто, казалось, знать не знал о том, что во мне притаился волк. Однажды в
моем присутствии обо мне говорила женщина, не предполагавшая, что я ее
слышу, она хвалила меня и под конец сказала: "У него такая благородная
внешность!"
"Хорошо, - подумал я тогда, - значит, у меня благородная внешность",
-- и я начал более внимательно разглядывать себя в зеркале, которое висело в
умывальной нашего общежития; я рассматривал свое бледное продолговатое лицо
-- то вытягивая губы вперед, то опять поджимая их, - и размышлял: значит,
так выглядят люди с благородной внешностью. И, обращаясь к своему
собственному лицу, смотревшему на меня из зеркала, я громко говорил: "Хорошо
бы пожрать чего-нибудь!.."
В то время отец всегда писал, что он приедет ко мне,; чтобы посмотреть,
как я живу; но он так и не приехал. Когда я бывал дома, он расспрашивал меня
о жизни в городе, и я должен был рассказывать о "черном рынке", об
общежитии, о моей работе; он беспомощно качал головой, и, если я говорил
ему, что голодаю, - я редко заговаривал на эту тему, но иногда у меня