"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

невольно вырывалось, - отец бежал на кухню и приносил все, что у него было
съедобного: яблоки, хлеб/ маргарин, а иногда он становился у плиты и нарезал
на сковородку холодные картофелины, чтобы угостить меня жареной картошкой;
однажды он вернулся из кухни растерянныйг с кочаном красной капусты в руках.
- Больше я ничего не нашел, - сказал он. - По-моему, из этого можно
приготовить салат.
Но кусок застревал у меня в горле. Мне казалось, будто я совершаю
несправедливость, будто я все неправильно описываю, казалось, что мои
рассказы о жизни в городе не соответствуют действительности. Я называл ему
также цены на хлеб, масло и уголь, и каждый раз он ужасался, но, по-моему,
каждый раз все забывал, хотя иногда все-таки посылал мне деньги и писал,
чтобы я купил себе хлеба. Когда от отца приходили деньги, я шел на "черный
рынок", покупал двух- или трехфунтовую буханку самого свежего хлеба, потом
садился на какую-нибудь скамейку или же забирался в развалины, разламывал
буханку пополам и ел, отрывая своими грязными руками куски хлеба и запихивая
их в рот; иногда от мякиша шел пар, внутри хлеб был совсем теплый, и
мгновениями мне казалось, будто я держу в руках что-то живое и разрываю его
на части, и я вспоминал человека, который читал нам лекцию об экспедиции на
Северный полюс и рассказывал, как люди разрывали на куски живую рыбу и
проглатывали ее сырой. Бывало, что, оставляя немного хлеба, я завертывал его
в газетную бумагу и клал в сумку с инструментами, но стоило мне отойти шагов
на сто, как я останавливался, снова вынимал хлеб и, стоя на улице, съедал
все до крошки. Если я покупал себе трехфунтовую буханку, то так наедался,
что отдавал кому-нибудь свой ужин в общежитии, а сам сейчас же укладывался в
кровать и лежал совсем один наверху, в спальне, завернувшись в одеяло и
почти осоловев от сытости, потому что желудок мой был переполнен сладким
свежим хлебом. Я ложился часов в восемь вечера, и мне предстояло спать целых
одиннадцать часов, ибо сна мне тоже никогда не хватало. Возможно, отец был в
то время безразличен ко всему, кроме болезни матери; во всяком случае,
приезжая домой, я избегал слова "голод" и всяких упоминаний о своих
горестях, так как видел воочию, что у отца было гораздо меньше еды, чем у
меня; лицо у него пожелтело, он исхудал и смотрел на все отсутствующим
взглядом. Потом мы отправлялись навестить мать; и когда я сидел возле ее
кровати, она тоже обязательно предлагала мне что-нибудь поесть, все, что ей
удавалось урвать от своего больничного пайка или от передач, которые ей
приносили: фрукты, бутылку молока или кусок пирога. Но я не мог ничего есть,
зная, что у матери туберкулез и ей нужно хорошо питаться. Мать настаивала,
уверяя, что еда испортится, если я ее не съем. А отец говорил: "Клара, ты
должна есть, ты должна поправиться". Мать плакала, повернувшись к стене, а я
не мог проглотить ни куска из того, что она мне предлагала. Рядом с матерью
лежала женщина, в глазах которой тоже было что-то волчье, я знал, что эта
женщина готова съесть все, что не доест мать; я чувствовал прикосновение
горячих ладоней матери к моей руке, видел в ее глазах страх перед алчностью
соседки. Мать умоляла меня поесть, говоря:
- Дорогой мальчик, ешь, я ведь знаю, что ты голоден, я знаю, как
живется в городе.
Но я только качал головой, гладил ее руки и молча молил, чтобы она
перестала меня упрашивать; улыбнувшись, она не заговаривала больше о еде, и
я знал, что она поняла меня. Я говорил ей:
- Может, дома тебе было бы лучше, может, тебе было бы лучше в другой