"Генрих Белль. История одного солдатского мешка" - читать интересную книгу автора

его даже поцелуем, а какой-то господин в пенсне, перевесившись через
балюстраду перрона, очень отчетливо бросил ему несколько латинских слов,
из которых Стобский разобрал только одно - "тандем" [наконец (лат.)]. В
поисках разъяснения он обратился к своему непосредственному начальнику -
ефрейтору Хабке. Тот пробормотал что-то невразумительное насчет
"велосипедов", уклонившись от иной, более подробной информации по данному
вопросу. Так, не успевая опомниться, принимая и раздавая поцелуи, щедро
одаряемый цветами, шоколадом и сигаретами, Стобский переправился через
Одер, Эльбу, Рейн и спустя десяток дней, темной ночью, выгрузился на
каком-то грязном бельгийском вокзале. Его рота собралась во дворе
ближайшего крестьянского хутора, и капитан в потемках что-то прокричал;
Стобский так и не понял, что именно. Потом появился суп с лапшой и
кусочками мяса, который в тускло освещенной риге быстро перекочевал из
походной кухни в котелки, а затем с великой поспешностью был вычерпан
солдатскими ложками. Унтер-офицер Пиллиг еще раз обошел посты, провел
беглую перекличку, и через десять минут рота шагала в потемках на запад.
Там, в этом западном небе, бушевали знаменитые громовые раскаты и время от
времени вспыхивали багровые зарницы. Начался дождь; рота сошла с мощеной
дороги, почти триста пар ног зашлепали по грязи проселка. Все ближе
подступало это подобие громовых раскатов, голоса офицеров и унтер-офицеров
становились все более хриплыми, в них появились какие-то неприятные нотки.
У Стобского разболелись ноги, очень разболелись, да и устал он, очень
устал. И все же он тащился вперед, мимо темных деревень, по грязным
дорогам, а громовые раскаты с каждым шагом казались все более несносными,
все меньше походили на настоящую грозу. Неожиданно голоса офицеров и
унтер-офицеров сделались на удивление мягкими, почти нежными, а слева и
справа послышался топот бесчисленных ног, шагающих по невидимым в потемках
дорогам и проселкам.
Вдруг Стобский понял, что его рота находится в самой гуще этого подобия
грозы, так как грохот слышался уже и за спиной, а багровые зарницы
вспыхивали со всех сторон; и когда раздалась команда "Рассредоточиться!",
Стобский бросился вправо от дороги следом за ефрейтором Хабке. Он слышал
крики, взрывы, выстрелы, и голоса офицеров и унтер-офицеров опять были
хриплыми. Ноги у Стобского не переставали болеть, они очень, очень болели,
и, предоставив ефрейтора самому себе, он опустился на сырой луг, пахнувший
коровьим пометом, и в голове у него мелькнула мысль, которая в переводе с
польского соответствовала бы известному изречению Геца фон Берлихингена.
Он снял стальную каску, положил оружие возле себя на траву, ослабил ремни
на выкладке, вспомнил свои любимые промасленные колесики и заснул под этот
отчаянный грохот войны. Ему снилась родная мать - полька, она пекла в
теплой кухне блины, и так странно ему было видеть во сне, что все блины,
как только начинали румяниться, с треском лопались и на сковороде от них
ничего не оставалось. Матушка все быстрее и быстрее выливала черпаком на
сковороду тесто, маленькие блины все сливались в один большой и лопались,
только-только зарумянившись. Матушка вдруг как обозлится - Стобский даже
улыбнулся во сне, ведь наяву она никогда не сердилась по-настоящему, - да
как опрокинет все содержимое миски на сковороду! И он видит огромный,
пухлый желтый блин во всю сковороду, блин растет, поджаривается,
раздувается. Матушка, удовлетворенно ухмыляясь, берет длинный кухонный нож
с широким лезвием, подводит его под блин, и вдруг бац! - страшный взрыв...