"Генрих Белль. Путник, придешь когда в Спа..." - читать интересную книгу автора

не мог нарисовать вазу или воспроизвести какой-нибудь шрифт. Но где же мои
проклятия, где моя ненависть к этим тоскливым тусклым стенам? Ничто во мне
не заговорило, и я молча покачал головой.
Снова и снова я рисовал, стирал нарисованное, оттачивал карандаш... и
ничего, ничего...
Я не помнил, как меня ранило, чувствовал лишь, что не могу пошевелить
руками и правой ногой, только левой, и то еле-еле; это оттого, думал я,
что всего меня очень туго спеленали.
Я выплюнул сигарету в пространство между набитыми соломой мешками и
попытался шевельнуть рукой, но от страшной боли опять закричал; я кричал
не переставая, кричал с наслаждением; помимо боли, меня доводило до
бешенства то, что я не могу пошевелить руками.
Потом я увидел перед собой врача; он снял очки и, часто моргая, смотрел
на меня; он ничего не говорил; за ним стоял пожарник, тот, что дал мне
воды. Пожарник что-то шепнул врачу на ухо, и врач надел очки, за их
толстыми стеклами я отчетливо увидел большие серые глаза с чуть
подрагивающими зрачками. Врач долго смотрел на меня, так долго, что я
невольно отвел глаза. Он сказал:
- Одну минуту, ваша очередь сейчас подойдет...
Затем они подняли того, кто лежал рядом со мной, и понесли за классную
доску; я смотрел им вслед; доска была раздвинута и поставлена наискосок,
между нею и стенкой висела простыня, за простыней горел яркий свет...
Ни звука не было слышно, пока простыню не откинули и не вынесли того,
кто лежал только что рядом со мной; санитары с усталыми, безучастными
лицами тащили носилки к дверям.
Я опять закрыл глаза и подумал: ты непременно должен узнать, что у тебя
за ранение и действительно ли ты находишься в своей старой школе.
Все здесь казалось мне таким холодным и чужим, как если бы меня
пронесли по музею мертвого города; этот мирок был мне совершенно
безразличен и далек, и хотя я его узнавал, но только глазами. А если так,
то мог ли я поверить, что всего три месяца назад я сидел здесь, рисовал
вазы и писал шрифты, на переменах сбегал по лестнице, держа в руках
принесенные из дому бутерброды с повидлом, проходил мимо Ницше, Гермеса,
Того, Цезаря, Цицерона, Марка Аврелия, потом шел по нижнему коридору с его
"Медеей" и заходил к швейцару Биргелеру выпить молока, выпить молока в
этой полутемной каморке, где можно было рискнуть выкурить сигарету, хоть
это и строго воспрещалось? Наверняка они понесли того, кто лежал раньше
рядом со мной, вниз, куда сносили мертвецов; быть может, мертвецов клали в
мглистую каморку, где пахло теплым молоком, пылью и дешевым табаком
Биргелера...
Наконец-то санитары вернулись в зал, и теперь они подняли меня и
понесли за классную доску. Я опять поплыл мимо дверей и, проплывая,
обнаружил еще одно совпадение: в те времена, когда эта школа называлась
школой св.Фомы, над этой самой дверью висел крест, его потом сняли, но на
стене так и осталось неисчезающее темно-желтое пятно - отпечаток креста,
четкий и ясный, более четкий, пожалуй, чем сам этот ветхий, хрупкий,
маленький крест, который сняли; ясный и красивый отпечаток креста так и
остался на выцветшей стене. Тогда новые хозяева со злости перекрасили всю
стену, но это не помогло, маляр не сумел найти правильного колера, крест
остался на своем месте, светло-коричневый и четкий на розовой стене. Они