"Генрих Белль. Путник, придешь когда в Спа..." - читать интересную книгу автора

злились, но тщетно, крест оставался, коричневый, четкий на розовом фоне
стены, и думаю, что они исчерпали все свои ресурсы на краски, но сделать
ничего не смогли. Крест все еще был там, и если присмотреться, то можно
разглядеть даже косой след на правой перекладине, где много лет подряд
висела самшитовая ветвь, которую швейцар Биргелер прикреплял туда в те
времена, когда еще разрешалось вешать в школах кресты...
Все это промелькнуло в голове в ту короткую секунду, когда меня несли
мимо двери за классную доску, где горел яркий свет.
Я лежал на операционном столе и в блестящем стекле электрической лампы
видел себя самого, свое собственное отражение, очень маленькое,
укороченное - совсем крохотный, белый, узенький марлевый сверток, словно
куколка в коконе; это и был я.
Врач повернулся ко мне спиной; он стоял у стола и рылся в инструментах;
старик пожарник, широкий в плечах, загораживал собой классную доску и
улыбался мне; он улыбался устало и печально, и его бородатое лицо казалось
лицом спящего; взглянув поверх его плеча, я увидел на исписанной стороне
доски нечто, заставившее встрепенуться мое сердце впервые за все время,
что я находился в этом мертвом доме. Где-то в тайниках души я отчаянно,
страшно испугался, сердце учащенно забилось: на доске я увидел свой почерк
- вверху, на самом верху. Узнать свой почерк - это хуже, чем увидеть себя
в зеркале, это куда более неопровержимо, и у меня не осталось никакой
возможности усомниться в подлинности моей руки. Все остальное еще не
служило доказательством - ни "Медея", ни Ницше, ни профиль киношного
горца, ни банан из Того, ни даже сохранившийся над дверью след креста, -
все это существовало во всех школах, но я не думаю, чтобы в других школах
кто-нибудь писал на доске моим почерком. Она еще красовалась здесь, эта
строка, которую всего три месяца назад, в той проклятой жизни, учитель
задал нам каллиграфически написать на доске: "Путник, придешь когда в
Спа..."
О, я помню, доска оказалась для меня короткой, и учитель сердился, что
я плохо рассчитал, выбрал чрезмерно крупный шрифт, а сам он тем же
шрифтом, покачивая головой, вывел ниже: "Путник, придешь когда в Спа..."
Семь раз была повторена эта строка - моим почерком, латинским прямым,
готическим шрифтом, курсивом, римским, староитальянским и рондо; семь раз,
четко и беспощадно: "Путник, придешь когда в Спа..."
Врач тихо окликнул пожарника, и он отошел в сторону, теперь я видел все
строчки, не очень красиво написанные, потому что я выбрал слишком крупный
шрифт, вывел слишком большие буквы.
Я подскочил, почувствовав укол в левое бедро, хотел опереться на руки,
но не смог; я оглядел себя сверху донизу - и все увидел. Они распеленали
меня, и у меня не было больше рук, не было правой ноги, и я внезапно упал
навзничь: мне нечем было держаться; я закричал; пожарник и врач с ужасом
смотрели на меня; передернув плечами, врач все нажимал на поршень шприца,
медленно и ровно погружавшегося все глубже; я хотел опять взглянуть на
доску, но пожарник загораживал ее; он крепко держал меня за плечи, и я
чувствовал запах гари, грязный запах его перепачканного мундира, видел
усталое, печальное лицо - и вдруг узнал его: это был Биргелер.
- Молока, - сказал я тихо...