"Нина Барановская. По дороге в Рай или Беглые заметки о жизни и творчестве Константина Кинчева..." - читать интересную книгу автора

писать о человеке созидающем по принципу "он пришел туда-то, он сказал
то-то, он поступил так-то". А почему пришел именно туда, сказал именно это,
поступил именно так? Чем живет человек, о чем он думает, чем мучается, что
читает, кого любит, что ненавидит? Вот это, по-моему, самое главное.
Из-за этого и начались мои сомнения. Я решила расторгнуть договор,
объяснив издателю, что другой человек справится с этой задачей лучше меня.
Ибо тому автору, который менее знаком с Константином Кинчевым, который
ничтоже сумняшеся будет анализировать его творчество, наплевав на все
"красные платья Лэн", будет проще. А мне... Мне придется писать об одном из
немногих людей, которых я считаю своими друзьями. Обнародовать то, что даже
хорошо знакомым людям я старалась о нем не рассказывать. Ну, сплетничать,
что ли... Или писать полуправду. Точнее, только половину той правды,
которую, если не всегда знаю, то час чувствую. И вот я думала: а какое у
меня право копаться в глубинах души человеческой да еще и делать их
всенародным достоянием? С другой стороны, а умолчать - какое такое у меня
право?
Все эти мысли раздваивали меня, рвали на части. И я твердо решила:
ничего писать не буду. Пусть пишут другие. Им будет проще.
Но наступил август. Август 91-го... 19-го числа я, как, наверное, и
все, проснулась под текст постановления ГКЧП - его зачитывали по радио. Но
сквозь сон подумалось, что это какая-то пьеса из разряда социальных гипотез,
что-то вроде "Невозвращенца" Кабакова. Правда была настолько чудовищной, что
не укладывалась в сознании. Согласитесь, мы все же беспечный народ. Вроде,
ждем всегда худшего, а когда беда приходит, удивляемся: мол, ждали беды, да
не такой же!
Но поверить пришлось. И ужас, леденящий, мертвящий, пронизал насквозь.
- Да, теперь будет еще труднее жить,- говорил мой старый отец.
А я вдруг поняла, что это чушь. Труднее? Да просто не жить... Моим
близким, моим друзьям... Конец всем планам, идеям, размеренным будням,
наконец. И это еще ничего. Конец всем нам. Рано или поздно. "Я не думал, что
я буду в первой волне репрессированных, - говорил спустя несколько дней
после переворота режиссер Марк Захаров.- Не в первой и, наверное, не во
второй. Ну, может быть, в четвертой..." Тогда многие думали примерно так же.
Пусть даже не в четвертой, а в сто двадцать пятой волне... Моя семья, мои
друзья... главное, понятна была неизбежность такого исхода.
Мы жили на даче, с моим отцом и сыном. Несмотря на весь ужас, я все
благодарила Бога, что у сына отпуск и он со мной. Хотя бы несколько дней. А
муж был в городе, в Питере. И зная его характер, можно было рассчитывать
только на самое худшее. Все утро 19-го с единственного телефона в нашем
поселке я пыталась дозвониться до города. Телефон был мертв. Несколько дней
спустя мы прочитали в одной из газет, что междугородняя связь в Питере была
отключена по приказу местной "чрезвычайки", и начальник междугородного узла
на свой страх и риск включил связь лишь в 12 часов. Оставалось только ждать
и надеяться.
Вечером по телевидению выступил Собчак. Мы обрадовались ему как самому
родному человеку. Потом прибежала соседка и сказала, что прорвался по
телефону муж, что он жив и здоров, что 20-го на дачу не приедет. "Он сказал,
что завтра ему нужно поработать", - сказала она. А радиостанция "Свобода"
передавала о том, что к Ленинграду движутся войска. И мерещилось страшное:
озверелый солдат, разбивающий фотокамеру, когда муж решил "поработать". И