"Наталья Баранская. Подселенка и кошка " - читать интересную книгу автора

Оглянулись, а никакого котенка нет. Стали искать, звать - кис-кис-кис да
кис-кис-кис. Нет как нет.
А вечером, как начала Дарья постель раскрывать, глянь, за подушкой у
стенки котенок спит. Так и остался у нее. Она говорила: "Кошечка мне душу
согревает, это господь мне послал по моему одиночеству". Я-то божественному
не подверженная, но про себя подумала: "Есть богу время кошками заниматься,
у него с людьми работы небось хватает". А Дарья, если взаправду сказать, то
и не одинокая - у нее сын живой, только давно от нее отделился, - к жене
ушел.
Лидка тогда, из больницы вернувшись, первые дни была добрая, а потом
давай ворчать - взяли кошку не спросившись, я, может, против, от кошек, мол,
грязь. Дарья обещалась из комнаты Мурку не выпускать, и Лидка затихла.
Что вдруг эта Лидка озверела, Дарья Ивановна понять не могла. Ясно, что
Лидкиных рук дело (не призналась ведь Лидка, так за целый год и не
призналась).
А вообше-то семейные подселенок не любят. Подселенки - они кто? Все
больше старухи одинокие послевоенные - как Дарья, как я. А старухи чистоту
держать неспособные, трудно им, а когда и лень... А потом... что говорить -
семейным на нас завидно: мы люди свободные, сидим, дышим, разговоры
разговариваем, посмеемся когда промеж себя... Ну, и спать рано ложимся, и
встаем, когда захотим. А семейным дышать недосуг, у них забот полон рот.
Зима прошла, подсохло, солнышко пригревать стало, и начали мы бродить
туда-сюда. Пошла я как-то пройтись к березкам. Гляжу, Дарья на ящике старом
сидит и плачет. Увидела меня - отвернулась. Иду обратно, Панька Ездунова с
Шуркой-наборщицей мне навстречу. "Что это, - говорю, - Дарья в березках
сидит и плачет?" А Панька мне: "Так она ж у Мурки на могилке плачет".
Посмеялись мы втроем, а я про себя подумала: "Склероз у нее шибко
развивается, у Дарьи то есть".
И правда, через полгода она и померла. Врачи точно признали - склероз,
еще признали сердце и легкие, а в спине измененье позвонков. Да и пора Дарье
было! Она из всех нас, кто на скамейке дышал, самая старая - семьдесят
восемь лет (нам-то всем только под семьдесят).
Хоронили ее прилично: вперед отпевали в церкви Успенья Богородицы, от
нас неподалеку, потом свезли в крематорию и там сожгли. На похороны ездили
Шура-прачка, Паня Ездунова, Иван Кузьмич да Лидка с Генкой. А я не поехала.
И Шура-наборщица не поехала.
Шура-прачка и Паня Ездунова очень хотели посмотреть Дарьиного сына и
сноху. Я их спросила потом, а они говорят: "Ничего особенного, сын - мужчина
в годах, сноха тоже женщина в годах". Еще были двое парней и молодуха с
детьми. Может, внуки ее с правнуками. У кого теперь спросишь? Вроде бы Дарья
говорила, что пока внуков нянчила, они со снохой ладили, а как те подросли,
стали ругаться и расскандалились совсем. Даже не ездили к ней сюда. Как сын
перевез ее на новую квартиру, так, может, навестил ее от силы раза два.
На другой день после похорон Иван Кузьмич меня спросил: "А вы что ж,
Ефросинья Гавриловна, не поехали в крематорию?" (Про церкву-то и не
помянул.) А я ему говорю: "Неохота мне, Иван Кузьмич, лишний раз туда
ездить. Я уж тогда поеду, когда без меня не обойтится будет".
Вся наша скамейка рассмеялась, "У нас, - говорят, - Фросенька умеет
ответить!" Уважают они меня очень.
В тот же день к вечеру вышла я подышать. Никого нет, сижу одна. Вдруг