"Оноре де Бальзак. Воспоминания двух юных жен" - читать интересную книгу автора

испытываю, слушая Гарсиа в "Отелло"[43]. Для тебя все это китайская грамота,
ты не слыхала Гарсиа, но ты знаешь, как я ревнива! Как жалок этот Шекспир!
Отелло увенчан славой, он одерживает победы, командует войсками, он у всех
на виду, он разъезжает по свету, оставляя Дездемону одну, предпочитая ей
дурацкие государственные дела, - а она спокойно сносит все это?! Такая
овечка заслуживает смерти. Пусть тот, кого я соблаговолю полюбить, посмеет
только заняться чем-нибудь, кроме любви ко мне! Я считаю, что дамы былых
времен были совершенно правы, подвергая рыцарей долгим испытаниям. По-моему,
молодой болван, недовольный тем, что владычица его сердца послала его за
своей перчаткой в клетку со львами, очень дерзок и вдобавок очень глуп: в
награду он, без сомнения, получил бы прекрасный цветок любви; он имел на это
право и посмел утратить его, наглец! Но я болтаю, словно у меня нет важных
новостей! Мы, вероятно, вскоре отправимся в Мадрид, чтобы представлять там
интересы короля: я говорю "мы", поскольку собираюсь ехать с отцом. Матушка
хочет остаться здесь, и отец берет меня с собой, чтобы иметь в доме женщину.
Дорогая моя, ты, верно, не находишь в этом ничего удивительного, меж
тем здесь кроется нечто чудовищное: за две недели я раскрыла семейные тайны.
Матушка готова поехать с отцом в Мадрид, если он согласится взять в качестве
секретаря посольства господина де Каналиса[45] при посланце Его Величества.
Быть может, в Испании я выйду замуж; наверно, отец надеется, что там меня
возьмут без приданого, как твой старичок-гвардеец берет тебя. Отец предложил
мне ехать с ним и прислал ко мне своего учителя испанского. "Вы хотите
выдать меня в Испании замуж?" - спросила я. В ответ он лукаво взглянул на
меня. С некоторых пор наш посол повадился дразнить меня за завтраком; он
изучает меня, а я скрытничаю и морочу ему голову. Ведь он, чего доброго,
считает меня дурочкой. Недавно он стал расспрашивать, что я думаю о некоем
молодом человеке или о неких барышнях, с которыми я встречалась в разных
домах. В ответ я пустилась в глупейшие рассуждения о цвете их волос, росте,
наружности. Отец был разочарован моей бестолковостью и мысленно бранил себя
за расспросы. "Право, батюшка, - добавила я, - я говорю не то, что думаю на
самом деле: матушка недавно напугала меня - она сказала, что, описывая свои
впечатления, я нарушаю приличия". - "В кругу семьи вы можете смело говорить
все, что думаете", - отвечала матушка. "Если так, - продолжала я, - то пока
мне представляется, что все молодые люди интересанты, но ничем не интересны,
они больше заняты собой, чем нами; но по правде сказать, они не умеют
скрывать свои чувства: не успеют они окончить разговор с девушкой, как с их
лица сползает любезная улыбка; верно, они воображают, что мы слепы. Человек,
который с нами разговаривает, - любовник, человек, который с нами уже не
разговаривает, - муж. Что касается барышень, то они так жеманны, что об их
нраве можно судить единственно по танцу: только их стан и движения никогда
не лгут. В особенности же меня ужаснула грубость великосветских людей. Когда
дело доходит до ужина, начинает твориться то, что я могу сравнить, как это
ни дерзко, лишь с бунтом черни. Учтивость плохо скрывает всеобщий эгоизм. Я
не так представляла себе свет. Женщины значат в нем так мало - быть может,
это отголосок теорий Бонапарта

Суббота.

Милая моя Рене, это еще не все. Вот что я хотела тебе сказать: должно
быть, люди очень старательно прячут ту любовь, которая рисовалась нашему