"Оноре Де Бальзак. Мнимая любовница" - читать интересную книгу автора

молодого человека, разочаровавшегося в политике, зато вновь обретшего вкус
к беспутству и наслаждениям. Его принимали за студента. В ту эпоху
следствием позорной правительственной реакции явилось унижение польской
нации, которую республиканцы чаяли возвысить. Странная борьба "Движения"
против "Сопротивления" - два слова, которые через тридцать лет никто не
поймет, превратила в забаву то, к чему должно было отнестись с уважением;
побежденный народ, которому Франция оказала гостеприимство, в пользу
которого устраивали праздники, в пользу которого по подписке пели и
танцевали - словом, народ, который в ту пору, когда Европа ополчилась на
Францию в 1796 году, предоставил Франции шесть тысяч солдат, и каких
солдат! Не делайте отсюда вывода, что я осуждаю императора Николая и
оправдываю Польшу или наоборот. Прежде всего глупо заниматься
политическими рассуждениями в повести, цель которой позабавить или
заинтересовать. Кроме того, Россия и Польша были в равной мере правы:
первая стремилась к единству государства, вторая - к былой свободе. Скажем
мимоходом, что Польша могла завоевать Россию не оружием, а мирным путем,
повлияв на нее своим бытом и нравами, подобно китайцам, которые в конце
концов окитаили татар и, надо надеяться, когда-нибудь окитаят англичан.
Польша должна была ополячить Россию. Понятовский попробовал это сделать в
наименее спокойной области империи; но этот дворянин, ставший государем,
не был понят своими подданными, должно быть, потому, что и сам себя не
понимал. Как не возненавидеть несчастных людей, которые послужили поводом
для ужасной лжи как раз тогда, когда весь Париж вышел на улицу, требуя
оказать помощь Польше? Поляков сочли приверженцами республиканской партии,
закрыв глаза на то, что Польша - республика аристократическая. С этой
минуты буржуазия с презрением отвернулась от поляков, которых перед тем
превозносила до небес. Стоит только подуть ветру восстания, и парижане,
какой бы ни был в это время режим, легко переходят от одной крайности к
другой. Только такими зигзагами парижского общественного мнения можно
объяснить то, что в 1835 году народ, считающий себя самым умным и учтивым
на свете, живущий в центре просвещения, в городе, где Процветают искусства
и литература, превратил в презрительную кличку слово "поляк". Увы,
существует два типа поляков-эмигрантов - поляки-республиканцы, сыны
Лелевеля, и поляки-аристократы, которые принадлежат к партии,
возглавляемой Чарторыйским. Эти два типа поляков так же враждебны друг
другу, как вода и огонь. Но разве они в этом виноваты? К какой бы нации ни
принадлежали эмигранты, в какой бы стране они ни нашли приют, такая вражда
в их среде неизбежна. Родину и ненависть уносят в сердце своем. Два
французских священника, эмигрировавшие в Брюссель, питали друг к другу
лютую ненависть; когда одного из них спросили о ее причине, он ответил,
указав на своего собрата по несчастью: "Он янсенист". Изгнанник Данте
охотно бы заколол противника белых. Вот где надо искать причину нападок
французских радикалов на князя Адама Чарторыйского, достойного всяческого
уважения, а также неприязни к некоторой части польской эмиграции со
стороны Цезарей от торговли и Александров от промыслов. Итак, в 1834 году
все парижские острословы изощрялись в шутках по адресу Адама Мечеслава
Лагинского. "Хоть он и поляк, а симпатичный", - говорил Растиньяк. "Все
поляки корчат из себя вельмож, - говорил Максим де Трай. - Но Лагинский по
крайней мере платит карточные долги; я начинаю верить, что у него были
поместья". Не в обиду изгнанникам будь сказано, но легкомыслие,