Игорь РОСОХОВАТСКИЙ ЗАКОНЫ ЛИДЕРСТВА[16]

Что-то мешало думать. Мысли не выстраивались в цепочку, а шли вразброд, толкая и сбивая одна другую. Я встал, сделал несколько взмахов руками, приседания. И вдруг замер прислушиваясь. Понял, почему не мог работать. Меня отвлекали звуки, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери в тамбур. Они были очень слабые, почти сливались с равномерным гулом и свистом компрессоров, поэтому плохо различались, восприни-маясь как часть общего шума. Но сейчас, когда я перестал работать и прислушался, они проступили в шуме, как проявленные отпечатки. Это были шаги — то медленные, шаркающие, то убыстряющиеся.

Так ходил дядя Вася, уборщик, сорокалетний холостяк. Я несколько раз громко окликнул его. Никто не ответил, но шаги затихли.

Пройдя небольшой тамбур, я открыл дверь в первое отделение вивария. Шаги могли доноситься только отсюда. Дяди Васи не было. Из большой клетки на меня глянули настороженные глаза. Затем длинные волосатые руки схватились за решетку.

— У-ух! А-ух!

— Все в порядке, Том, старина, — сказал я как можно спокойнее. — Ты не узнал меня?

В глазах большого пепельно-бурого самца шимпанзе медленно погасли злобные искры. Все еще угрожающе ворча и оглядываясь, он с достоинством удалился к самкам, забившимся в угол.

Том явно был «не в настроении», как говорила Таня. Что разозлило его?

Я бросил взгляд на часы. До ее прихода оставалось минут сорок. Придет — пусть разбирается. С мальчиками в кино бегает, а ты тут дежурь за нее. Обрадовалась, что нашелся такой старый, тридцатилетний дурень…

Поскользнувшись, я едва не упал. Пришлось схватиться за прутья решетки. И в тот же миг из другой клетки донеслись новые звуки, мало похожие на те, что издают обезьяны. Мне показалось, будто кто-то смеется.

Там находился молодой подопытный самец шимпанзе — носитель полигена «Л». Препарат должен был стимулировать целый комплекс физиологических и психических качеств, в том числе стремление к лидерству.

Я наклонился и поднял с пола раздавленную кожуру банана. Старый Том не был чистюлей и швырял кожуру куда попало.

На всякий случай проверил другие клетки и убедился, что, кроме обезьян, в отделении вивария никого нет.

Я вернулся в манипуляционную к своим бумагам и заставил себя заняться ими. Придумал хитрость: чтобы работа пошла, начал с самого легкого — подсчитывал по формуле содержание азота в кислоте. Затем перешел к более сложным вычислениям. И дело уже сдвинулось с мертвой точки, как внезапно со стороны вивария донесся протяжный вой. Он поднялся до высокой ноты и оборвался… Затем раздался с новой силой.

В следующую минуту я проскочил через тамбур и вихрем ворвался в виварий. В большой клетке катался по полу темный косматый клубок, в котором с трудом можно было узнать Тома. Его пасть была открыта, из нее хлестала пена. Том раздирал на себе кожу, выдирал клочьями шерсть.

«Взбесился? — мелькнула мысль. — А самки?»

Я помчался к телефону.

Через несколько минут прибыли ветврач и санитары. Но Тому врач уже помочь не мог.

— Отравление, — диагностировал врач. Длинные висячие усы делали его лицо унылым. — Однако что это такое?

Он наклонился и поднял длинный тонкий прут. На его конец был насажен огрызок банана. Другой конец прута находился за решеткой клетки, около него валялась кожура.

Я готов был поклясться, что, когда заходил сюда раньше, прута в клетке не было.

— Посмотрите, пожалуйста, Борис Петрович.

На банане виден был желобок, а в нем — несколько капель сизой жидкости. Врач еще раз понюхал банан и брезгливо поморщился.

— Хлорофос, — сказал он. — Несколько дней назад им здесь выводили тараканов. Допустим, были нарушены правила безопасности. Но как он попал в таком количестве под кожуру?

Дверь вивария открылась, пропустив нескольких людей. Первым к врачу, слегка переваливаясь, подошел заместитель директора института Евгений Степанович. Его полное розовощекое лицо выглядело встревоженным.

— Почему оказались здесь вы, Борис Петрович? Где дежурная лаборантка?

— У нее кто-то заболел, — забормотал я.

— Как только она появится, попросите ее ко мне, — сказал он и пошел к выходу.

Санитары убрали труп Тома из клетки, врач остался осматривать обезьян. Я подошел к клетке Опала. Мой подопытный шимп в отличие от остальных обитателей вивария почти не проявлял признаков беспокойства. Он лакомился яблоком из своих запасов. Опал представлял для меня постоянный источник огорчений. После введения полигена «Л» реакции шимпа почему-то не усилились, как я предполагал, а затормозились, умственная деятельность ослабилась. Тупость этого существа стала беспредельной. А ведь я выбирал его — еще детеныша — для опытов по объективным показателям анатомического строения, физиологии: правильная форма черепа, широкая грудная клетка, крепкая мускулатура… И полиген сработал — об этом свидетельствовали показания энцефалографа, анализы крови, лимфы, секреторных жидкостей, появление на шее более темной шерсти — так называемого «кружевного воротничка». Некоторый всплеск умственной деятельности наблюдался у него только в первый год после введения полигена. Затем наступил кризис, произошел пока необъяснимый парадокс — энцефалограф по-прежнему показывал активизацию работы мозга, а я наблюдал притупление умственной деятельности, замедленность реакций. На уроках «языка жестов» Опал почти не отвечал на вопросы, самые несложные задания выполнял хуже контрольных обезьян, которым не вводили полиген. Я даже сомневался, можно ли его теперь переводить к самкам вместо Тома. Сможет ли он выполнять функции лидера — вожака и защитника — даже в небольшой группе самок? Однако выбора у меня не было… К тому же необходимо завершить опыты, проверить, как проявит себя полиген во втором поколении шимпанзе.

Внезапно Опал насторожился, приподнялся.

За моей спиной послышались шаги, и я вздрогнул. Они в точности напоминали те, что я слышал совсем недавно, из манипуляционной.

Я резко обернулся. К клетке в своем засаленном синем халате подходил дядя Вася. На его губах блуждала всегдашняя полусонная улыбка. Он поздоровался и хотел было уйти, но я подошел к нему вплотную:

— Вы еще не закончили работы?

— Как не закончить? Я уходил, но меня вызвали. Сказали надо прибрать тут. Жалко Тома… — Улыбка медленно, как бы, нехотя, слиняла с его желтого, в складках, изжеванного лица.

— Откуда вас вызвали? Где вы были?

— В общаге, где ж еще? В преферанс с коллегами резались.

— Это вы травили тараканов здесь?

— А кто ж еще?

— Где вы держали хлорофос?

— Вон в том зеленом бачке, я ж его и красил, и надпись белилами вывел согласно инструкции. Чтобы случаем не спутать с чем другим…

— Ладно, идите.

Что-то похожее на облегчение отразилось в его вылинявших глазах…

Дверь открылась. Невысокий, худощавый, остролицый человек стремительно шагнул ко мне, не дав даже поздороваться.

— Борис Петрович, все знаю. В общих чертах Покажите, где вы нашли кожуру банана.

Это было в его манере — забывать здороваться и сразу приступать к делу, выхватывать детали, которые другим кажутся несущественными.

Я указал место, где поскользнулся на кожуре.

— Как она попала сюда?

— Том мог выбросить.

— Или банан здесь чистили прежде, чем дать Тому. Ближе к клетке Опала.

«Ну и что?» — мог бы я удивиться, если бы не знал так хорошо нашего директора. Виктор Сергеевич умел делать совершенно неожиданные выводы из сопоставления деталей, на которые обычно не обращают внимания. В этом, помимо прочего, и заключался его «феномен».

Став на место, где я обнаружил кожуру, он оглядывался по сторонам.

— А как ведет себя ваш Опал?

— Опал, как обычно, без успехов. — Или их не замечают.

— Был бы рад, Виктор Сергеевич, если бы вы их заметили, — не удержался я от плохо замаскированной подначки.

Словно восприняв мои слова совершенно серьезно, он устремился своими легкими птичьими шагами к клетке Опала и постучал по прутьям согнутым указательным пальцем.

— Извольте, голубчик, показаться! Послышалось яростное рычание.

— Ого, а он не любит фамильярностей.

Никогда не видел я Опала таким разъяренным. Его глаза утратили тусклость, в них вспыхнули багровые огоньки. Он колотил себя в грудь, выкрикивая угрожающее:

— Ух! У-ух!

— Проявляет характер, — одобрительно сказал Виктор Сергеевич, склонив набок голову, приглядываясь к Опалу.

Так же мгновенно, как и взъярился, шимп затих.

— А это уже нетипичное поведение, — раздумчиво проговорил директор. — Поздравляю, Борис Петрович. Ваш питомец делает некоторые успехи.

Опал отступил в глубь метки, повернувшись к нам спиной, поросшей необычно длинной шерстью.

— Вот и кончилась его реакция, — разочарованно сказал я.

— Кончилась ли? — как эхо откликнулся Виктор Сергеевич, не сводя взгляда с шимпа. Затем спросил: — А как другие?

— Коровы дали прибавку в весе и надое — до килограмма молока дополнительно. Быки тоже прибавили в весе, но стали слишком агрессивны. Качество шерсти овец заметно повысилось, а вот вес стал почему-то снижаться…

— Не спешите переводить Опала в большую клетку, — без всякого перехода сказал Виктор Сергеевич, почему-то повышая голос.

— Но как же самки? И потом…

— Поместите туда другого самца.

Шевельнулась косматая голова Опала с большими ушами. Мне показалось, что он прислушивается к нашему разговору. Возможно, его насторожили громкие интонации.

— Виктор Сергеевич, — робко начал я, — может быть, временно прекратить опыты с полигеном «Л» на обезьянах? Начало, сами видите, неудачное. Лучше потом…

— Потом? Боитесь дать козыри оппонентам? Осторожничаете? В вашем возрасте рановато.

Я не мог даже предположить, что на нее так подействует смерть Тома. Сначала она испугалась, полные губы задрожали, она прихватила нижнюю острыми желтоватыми зубами. И вдруг по щекам покатились мутные горошины, оставляя темные следы.

— Он был такой послушный, — говорила она, всхлипывая. — такой сильный и послушный… Когда я делала им прививки, он словно понимал, что это надо. Диана пыталась меня укусить, так он дал ей затрещину. Нельзя было мне уходить на этот паршивый фильм!

— Явилась наша Татьяна, — послышался бархатный баритон, и через порог вивария переступил Евгений Степанович. — Мне сообщили, что дежурить здесь должны были вы.

Таня согласно кивнула. Требовалось мое срочное вмешательство:

— Я уже говорил, что у нее родственница…

— Я в кино была, Евгений Степанович, — сказал она, и в мокрых ее глазах блеснул непонятный мне вызов.

— А Борис Петрович по доброте душевной отдувайся тут за вас. Об этом вы подумали?

— Спасибо, что напомнили. Отдуваться буду сама. Борис Петрович не знал, куда я пошла.

Впервые, сколько я ее знаю, она солгала. Ради меня. Возникло теплое чувство к этому взъерошенному птенцу. Но зачем она так беспричинно дерзит заместителю директора?

Евгений Степанович круто, на каблуках, повернулся и ушел.

Я укоризненно покачал головой:

— Что с вами, Таня?

— А, не до него! У меня, Борис Петрович, предчувствие, будто смерть Тома только начало наших бед. Что-то еще должно случиться…

В моей тридцатилетней жизни, естественно, было всякое. Здесь, в институте, я встретился с лаборанткой Верой, работавшей в нашей лаборатории.

Когда в лаборатории появилась Таня, я поначалу не обратил на нее никакого внимания. Заморыш из интеллигентной семьи. Бледное матовое лицо, серьезные глаза с ироническими искорками. Длинные стройные ноги, но угловатая походка подростка. Никакого сравнения с Верой — та несла свое ладное тело как на праздник.

И вот однажды, когда я колдовал с проводкой на задней стенке шкафа термостатов, случайно услышал разговор обо мне,

— …Нахваливаешь все своего Бореньку, а я замечаю, что на тебя Николай Трофимович око кладет, — говорила Верина подружка.

— А, пускай себе.

— Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание — на тебя.

— Э, что там внешность. Вон Толик покрасивше его.

— Так Толик — слесарь.

— В таком деле, сама знаешь, и слесарь может академиком оказаться.

— Чего ж зеваешь?

Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью, срывающийся голос:

— Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!

— Чего ж так? — с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.

— Вы же о людях, а не о лошадях толкуете.

— О людях, о людях. Лошади зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься.

— Не угрожайте, не боюсь.

Я узнал голос: новенькая, Таня.

— Не связывайся. Она горячая по молодости. Ничего, это проходит.

Пересмеиваясь, они собрались, переобули туфли и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, хотя можно было уже вылезать.

В тот день я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев.

На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил…

Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал. Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле зрения показалась часть клеточного ядра…

Чье-то теплое дыхание защекотало затылок.

— Не помешаю, Борис Петрович? Срезы удались?

— Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на собрание сочинений…

Меня уже «понесла нелегкая» Я всегда волновался, был в каком-то приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня Ведь мы вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад и не помышляли замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы точно знали не только ЧТО нужно перестроить в гене, чтобы вызвать перестройку в организме, но и КАК это сделать. Уже были готовы отлаженные приборы и выверены методы генной инженерии — этой «науки богов», как назвал ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Да, мы могли уже по заказу получать существо мужского или женского пола, заказывать цвет глаз, волос, строение скелета, тип темперамента. И я, рядовой боец «науки богов», чувствовал себя в некоторые минуты демиургом. Конечно, я никому не говорил об этом своем настроении, я берег его от отрезвляюще-насмешливых слов и глаз, даже от собственного скептицизма. Только иногда мои романтические наклонности — прорывались в присутствии близких людей, вот как сейчас, в присутствии Тани.

— Нам говорили на лекции по генетике, что каждая клетка хранит в себе информацию о строении всего организма.

— Избыточная сложность с точки зрения техников. Но только так клетка может бесперебойно функционировать в сложнейшем сообществе, называемом организмом. Единый принцип — частица содержит в себе целое. А в результате в каждой вашей клетке, Татьяна, — возможность вашего воссоздания. Не видите в этом ничего символического?

— Каждая клетка человека несет в себе всего человека, — отозвалась девушка.

Я оторвался от микроскопа и повернулся к ней. Большие глаза потемнели, налились печалью и раздумьем. И устремлены они были в какую-то глубь, куда не заглянешь с микроскопом.

Случайно я встретил Виктора Сергеевича одного в коридоре после работы. — Формулы обработали? — спросил он.

— Заканчиваю. ВЦ задерживает.

— К Александру Игоревичу обращались?

— Он обещал. Но там очередь…

— Пойдемте, я гляну, что вы уже сделали и что осталось, — и, не ожидая моего ответа, ринулся в лаборатории.

Он быстро просматривал лист за листом, иногда делал пометки.

— Проверьте еще раз это соединение. В чистом виде и с бензольным кольцом. А потом уже включайте в препарат.

— Уйдет уйма времени.

— Кто же говорит, чтобы вы его проверяли на обезьянах или коровах. На математических моделях! А параллельно — на мышах.

— В ВЦ очередь, — робко напомнил я.

— Математику учили? Вам сейчас нужна простейшая модель. Сами не в силах ее составить? Сколько раз повторять: без математики в современной биологии делать нечего. Тем более в генной инженерии. Это все равно что копать котлован под фундамент высотного дома лопатой. — Он фыркнул от огорчения. — Вы же были неплохим математиком в университете. Думаете, я забыл? И не спорьте. Начните сами, а я помогу. Начните сегодня же.

Я невольно взглянул на часы, и он начал злиться:

— Ну, не в буквальном же смысле. Вчера. Завтра. В течение ближайших двух дней.

— Хорошо, Виктор Сергеевич, но вот здесь, посмотрите… Реакция доведена до конца, а ткань не изменилась так, как предполагали…

Он прищурился, поймал меня в прицел глаза, стал рассматривать:

— О-о, начинающий хитрец! Желаете, чтобы за вас подумали? Притворяетесь, что сами не знаете ответа? Исчерпаны возможности этой ткани, батенька. Ищите обходные пути. Не всегда прямой путь — кратчайший Замените, например, для начала фермент группы «зет» ингибиторами…

Я откинулся на спинку стула. Именно это предполагал сделать я. Но догадка стоила мне недели напряженных размышлений и поисков. А он вот так просто — за минуту. Ну что ж, говоря его словами, если в твое распоряжение попала мозговая машина повышенной мощности, используй ее до конца.

— Виктор Сергеевич, посмотрите и этот лист. Вот здесь тоже ничего не выходит…

— А здесь за вас посчитал Александр Игоревич в самом начале. В рекомендациях было записано. Забыли, потеряли? Разыщите!

Ну и память у него! Феноменальная! Страницы сложнейшего текста с математическими расчетами помнит наизусть. Но на этот раз он ошибся: я отнюдь не забыл рекомендаций скомбинировать живую ткань с искусственной и применить новый вид пластмассы…

Виктор Сергеевич окинул меня подозрительным взглядом:

— Или не хотите привлекать на помощь химию полимеров? Решили обойтись собственными «демоническими усилиями»? Гордыня вас погубит, добрый молодец.

И от того, что он снова попал в точку, раздражение неумолимо начало расти во мне, как снежный ком, подступало к горлу.

— Мы хотим перестроить живую ткань, а не менять ее на искусственную. В противном случае зайдем дальше, чем предполагали.

Он закинул ногу на ногу, потом вскочил и забегал из угла в угол. Внезапно он круто повернулся ко мне.

— А вы точно знаете, где нужно остановиться?

Неужели он не понимает, куда ведет этот путь? Пагубный путь, на котором нельзя будет остановиться и повернуть обратно? Меня ничто уже не могло сдержать.

— Сначала заменим один участок, затем другой, третий… А что останется? Нет, я не пойду на такой компромисс. Этот путь не по мне!

— Не плюйте в колодец.

— Когда же он пригодится?

— Когда исчерпаются резервы природных структур. А они неминуемо исчерпаются. И сравнительно скоро.

— Даже переделанных и улучшенных нами?

— Даже. Пластичность природных структур имеет предел.

Я молча смотрел на него, придумывая достойное возражение.

— Ну что вы уставились на меня?!

Он всегда злился, когда его недостаточно быстро понимали. Ему казалось, что люди упрямятся и не желают вникнуть в суть. А он сам никак не желал понять, что за его мыслью трудно угнаться, что обычному человеку необходимо дополнительное время, чтобы воспринять и постигнуть его мысль

— Ладно, будем считать, что у вас слишком длинная шея, — ворчливо проговорил он и, раздраженно барабаня пальцами по спинке стула, начал объяснять: — Когда конструктор создает тип автомобиля, он рассчитывает его для определенных условий, хотя и оставляет запасы прочности, мощности. Если вы захотите улучшить модель, сможете заменить шасси, форсировать двигатель — и выжмете дополнительную скорость. Скажем, со ста пятидесяти до двухсот километров в час, до трехсот, наконец. Но если вам понадобится скорость полторы тысячи километров r час, а?

— Создам другую модель.

— Мы же не в детском садике. Это уже будет не автомобиль, черт возьми! Сопротивление среды. Для такой скорости придется менять среду.

Вид у меня, вероятно, был растерянный, и он слегка смягчился:

— Вы впали в амбицию, гордый добрый молодец. Придется начинать с азов. Природа создавала человека для тех же целей, что и дождевого червя или там божью коровку. Борьба за существование, размножение в условиях замкнутого пространства и снова борьба за существование. Да, добрый молодец, и создавала она его по принципу червя, а не творца всемогущего! Не хотите червя, претит вам, так в лучшем случае — шимпанзе, хотя тут нет никакой принципиальной разницы. Те же основы конструкции, обмен веществ, способы питания, взаимодействие с внешней средой, поддержание гомеостаза. А человек взял да и стал из собирателя сеятелем, и для этого ему понадобилось еще стать исследователем и творцом. Так он действовал в процессе самопрограммирования, без наказа матушки-природы… Хотите спросить, почему без наказа? Он был бы зафиксирован в отличиях нашего с вами строения от всего остального животного мира, а его нетути. Итак, без наказа человек решил стать экспериментатором. Как уж тут обойтись той же конструкцией организма?

— Значит, по-вашему, выход в ином: искусственные ткани, искусственный интеллект, а потом — искусственный человек, сигом? Слышал о таких модных идейках.

— Модными идеи становятся в силу целесообразности.

— Но для кого тогда прикажете стараться? Я эгоист, как все люди.

— Не-е-ет, ничего не поделаешь! — Он даже ногой нетерпеливо притопнул. — Тупо сковано — не наточишь. Вы бы думали не как возразить, а как понять. Речь идет именно о сохранении человеческого — лучшего, что в нас есть. Расстается же человек с родным, кровным своим аппендиксом. Меняет челюсть, сердце, почки… Расстанется с большим, когда прижмет, когда поймет…

Он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере — совершенно не считаться с субординацией, особенно если ему казалось, что кого-то обидел.

Походил по лаборатории. Через полминуты спросил:

— А где Татьяна?

— В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит.

— Пойдемте взглянем.

Он так и не уточнил, на кого «взглянем».

Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке.

— Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.

Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:

— Интересно. Очень даже.

Повернулся всем корпусом ко мне:

— У коров и овец изменения стойкие?

— Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген «Л» не срабатывает. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?

Объект нашего разговора приподнял косматую голову, словно прореагировал на мои слова.

— Нет, пока еще рано, — ответил Виктор Сергеевич. — У меня есть соображения. Вот выберу время как-нибудь после работы и понаблюдаю за ним. Если мои предположения верны…

Он так и не сказал, что будет, если его предположения верны, только засмеялся своим мыслям и потер руки. Затем посмотрел на Таню, а обратился ко мне:

— Вы сейчас домой? Пожалуй, немного пройдусь с вами, если не возражаете.

Его автомобиля у подъезда не было. Он часто отпускал шофера, когда задерживался.

Мы пошли втроем по утоптанной скользкой дорожке. Виктор Сергеевич взял нас с Таней под руки и стал вспоминать о коллективной поездке осенью по грибы, о том, как Таня заблудилась в лесу и ее едва нашли. Мы посмеялись, и Таня спросила его о внучке и дочке — я понял из разговора, что она хорошо знакома с ними.

Мы с Таней в тот вечер еще долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на темно-зеленом льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее.

— Откуда вы знаете домочадцев академика? — спросил я.

— Училась с его дочкой в одной школе, — отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: — А почему Виктор Сергеевич пришел с вами в виварий?

Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.

Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.

— Это своеобычность гения, — утверждала Таня. — Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.

— Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.

— Должно? — насмешливо произнесла она. — А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять ее. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?

— Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Необязательно быть гением, чтобы поступать честно.

— Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех…

— Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или… Понимаете?

— Не согласна, — сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. — По отдельности ни одно из названных качеств не дает решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить…

Я смотрел на ее губы, как они выпячиваются и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на ее губы, и мне расхотелось спорить.

— Ладно, — сказал я. — Может быть, вы и правы.

Она удивленно вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился ее поцеловать.

Ранние сумерки залепили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки — то ли далекие фонари, то ли звезды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена «скорой помощи». Я подумал: «Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно…»

По коридору затопали тяжелые шаги. К ним присоединились другие, третьи… Бежало несколько человек. Таня вскочила, распахнула дверь. Донесся чей-то запыхавшийся голос:

— В виварии несчастье!

…Виктор Сергеевич лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперед. Из-под полы белого халата виднелся знакомый серый костюм. На его голову страшно было смотреть. Врач «Скорой помощи» что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос:

— Пропустите, пожалуйста.

Несколько человек гуськом прошли в виварий. Один из них, в милицейской форме, остановился, повернулся лицом к тамбуру и предостерегающе поднял руку:

— Кто может дать показания, останьтесь. Остальных прошу вернуться ч свои комнаты, но из института пока не выходить.

Я не был уверен, что смогу «дать показания», но остался. Таня тоже. Она стояла рядом, прислонившись плечом к моей груди, опустив голову, чтобы не смотреть «туда». Я чувствовал, как дрожит ее плечо, и боялся, что она сейчас упадет.

— Кто может сказать, почему директор оказался здесь? — спросил высокий мужчина, расстегивая пальто и доставая ручку. Сросшиеся на переносице густые брови и горбатый нос придавали ему диковатую суровость.

— Виктор Сергеевич собирался понаблюдать за подопытными шимпанзе, — сказал я.

— Он часто это делал? — Глаза мужчины уставились на меня, словно сфотографировали. И тут же он представился: — Следователь Шутько, Михаил Георгиевич.

Я тоже назвал себя и сообщил ему, что Виктор Сергеевич приходил в виварий не реже раза в неделю, если, конечно, не был в отъезде.

— Это во время вашего дежурства произошло несчастье с обезьяной?

— Да, — сказал я, удивляясь, кто ему уже успел сказать об этом.

— Несчастье случилось в том же отделении вивария?

— Да.

— А когда вы узнали, что директор собирается сегодня прийти сюда?

— Позавчера вечером. Виктор Сергеевич сказал, что зайдет в виварий, но не уточнял когда.

Он отвел взгляд и спросил как бы о чем-то второстепенном:

— Простите, вы пришли сюда из своей комнаты?

Я кивнул:

— С вами там были еще люди?

— С ним была я, — вмешалась Таня. — Михаил Георгиевич, как вы думаете, что это — несчастный случай?.. — Ее голос дрожал от напряжения. Я испугался за нее и за то, что подумает следователь.

Но он очень вежливо и как будто чистосердечно ответил:

— Еще не знаю. На полу у ног директора обнаружена кожура банана. Он мог наступить на нее и неудачно упасть на угол клетки. Подождем заключений эксперта… Вы оба можете идти. Если не трудно, задержитесь еще на полчаса в лаборатории…

Уходя, я бросил взгляд «туда». Санитары укладывали труп на носилки. На полу резко белел очерченный мелом контур…

Вскоре в лабораторию пришли двое: следователь Шутько и с ним какой-то белобрысый. Пушистые волосы нимбом обрамляли его круглое лицо.

— Хочу задать вам обоим еще несколько вопросов, — сказал Михаил Георгиевич.

— Пожалуйста, — несколько поспешно ответил я.

Таня перестала возиться с колбами и села на стул рядом со мной.

— Между вами, Борис Петрович, и директором перед его смертью не случилось ссоры? — спросил следователь. Оставалось только удивляться, как быстро работает наше институтское «информбюро».

— Мы спорили, а не ссорились. Это не одно и то же.

— Пожалуйста, расскажите, о чем вы спорили, так сказать, осветите проблему.

Его вопрос вызывал у меня раздражение. Как я смогу «осветить проблему» для этих двоих? Понадобится, как минимум, несколько часов. И что они поймут?

Все же я начал рассказывать. Минут десять они слушали, не перебивая, затем круглолицый заметил:

— Можете опустить вводную часть, мы знаем, чем занимается генная инженерия. В пределах научно-популярных статей.

— Олег Ильич по образованию биолог, — пояснил Шутько. Я нарочно сократил свой рассказ до минимума, оставив несколько фраз.

— Михаил Георгиевич! — шагнула к следователю Татьяна. Ее шея была вытянута и напряжена, отчего казалось удлиненной. Следователь обернулся к ней и по выражению ее лица понял вопрос. Не ожидая, пока она его выскажет, ответил:

— На несчастный случай мало похоже…

Мы возвращались с кладбища в институтских автобусах. Отзвучали прощальные речи, торжественные фразы, печальные слова друг другу. Теперь каждый ушел в себя, избегая слов. Где-то вилась, сквозила, объединяя всех, тревожная мысль: как будет после него, без него? Впереди сидели Александр Игоревич со своей женой — она тоже работала в нашем институте. Сбоку от меня — Евгений Степанович. Когда я поворачивал голову, наши взгляды иногда встречались.

За Евгением Степановичем сидел вспотевший и вконец вымотанный хлопотами Владимир Лукьянович Кулеба, еще один заместитель директора — по хозяйственной части. Все в институте знали, что академик его не любил, но терпел как умелого хозяйственника и снабженца.

Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что оба они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем. Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового?..

В этот день я провожал Таню домой. В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали, мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за все время нашего знакомства не надо было прятаться за словами. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось ее преодолеть. С Верой я с самого начала вел себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость.

Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она оперлась на нее тяжело, шепнула:

— Извини, устала.

Она сказала «извини», а не «извините». Мокрый снег летел а лицо, и я злился на мокрый снег, потому что он сейчас был некстати.

На знакомом перекрестке Таня остановилась.

— Провожу тебя до дома.

— Нет. До дома — до подъезда — до квартиры — через порог, — скороговоркой произнесла она. — Сам виноват, рассказывал о прежних знакомых, спаивавших тебя семейным чаем с вареньем. А у меня этого не будет.

— Обязуюсь чаю в рот не брать. В твоем доме, — поспешно уточнил я.

— Нет, иди. Когда-нибудь в другой раз

И, привстав на цыпочки, ткнулась холодным носом и губами в мою щеку.

Следователь Шутько не заставил себя долго ждать. Он появился в лаборатории как-то незаметно, несмотря на немалый свой рост, поговорил с профессором, с Таней, потом подошел ко мне:

— Совсем ненадолго оторву вас от дела, Борис Петрович. Вы упомянули в прошлый раз, что в тот день, когда погиб шимпанзе, слышали в виварии шаги…

— Я употребил тогда слово «почудились». А на самом деле никого в виварии не оказалось. Кроме животных, разумеется.

— Почудились? Только шаги?

— Нет. Показалось, будто включили транспортер, открывали дверь клетки. Но в институте постоянно работают механизмы: кондиционеры, насосы…

— Все же те звуки чем-то отличались от обычных? Иначе вы бы их не выделили.

— Допустим. Но это могли быть какие-то перебои в работе тех же кондиционеров. Напоминаю, когда я заглянул в виварий, там никого из людей не было.

— Никто не мог спрятаться? Где-нибудь за клеткой?

— Исключено. Коридоры и вообще вся площадь вивария хорошо просматриваются.

— Да, я убедился в этом, — подтвердил следователь и, словно извиняясь, добавил: — Но как бы то ни было, шимпанзе был отравлен. А затем там же убили человека.

— Убили?!

— Абсолютно точно. На груди трупа обнаружены кровоподтеки. Его толкнули в грудь, и он, падая, ударился головой о прутья клетки…

Я пересказал Тане наш разговор. Она восприняла его, как я и ожидал.

— Все-таки убийство. Предчувствие не обмануло, — опустила голову, ссутулив плечи.

Я снизу заглянул ей в глаза. В них были растерянность и страх.

— Ты кого-то подозреваешь?

Она отрицательно покачала головой.

— Вот если бы обезьяны могли говорить… Знаешь, я замечала, что они тоже чего-то боятся…

Я уже понял, что она хочет сказать.

— Послушай, Таня, — зашептал я. — Попробую поговорить на языке жестов с Опалом Вдруг что-то прорежется?

У меня оставалась слабая надежда на то, что полиген «Л» все-таки сработает хотя бы в пределах «обезьяньей азбуки». Ведь ученым удавалось обучать и обычных шимпанзе многим жестам, входящим в язык глухонемых. И я добился некоторых успехов в обучении Опала. Непосредственно перед кормежкой я брал руку шимпа и похлопывал его по животу. Через пять-шесть повторений он усвоил этот жест, означающий «хочу есть», и воспроизводил его. Опал усвоил еще жест «давай играть», научился приветствовать меня поднятием руки. Но дальше обучение пошло туго. Я переживал это, как сокрушительную неудачу с полигеном. Только поддержка Виктора Сергеевича спасала меня от полного разочарования.

А затем у коров и овец полиген «Л» стал давать обнадеживающие результаты, и у меня возникла надежда на то, что после некоторого времени он сработает и у шимпанзе. И вот сейчас отчаянная надежда проклюнулась снова. Ведь если бы чудо произошло, то, усвоив язык жестов, Опал мог бы рассказать, что случилось в виварии…

Новым директором неожиданно назначили не Александра Игоревича, как многие предполагали, а Евгения Степановича. Произошло это тихо, буднично. Сообщила мне новость Таня. При этом у нее так вытянулось лицо, что я поспешил опросить:

— Ты огорчена?

— Нет, конечно. С чего бы мне огорчаться? Евгений Степанович — ученик Виктора Сергеевича, член-корреспондент, руководит фундаментальными исследованиями. Все правильно.

Но ее «конечно» сказало мне больше, чем остальные слова.

Вскоре меня вызвали к новому директору. Евгений Степанович был не один. Направо от него восседал замдиректора по админхозчасти Владимир Лукьянович Кулеба, и в этом я увидел плохой знак для себя.

Евгений Степанович попросил меня рассказать, на каком этапе находится проверка эффективности полигена «Л».

— Это у вас листы с формулами? — кивнул Евгений Степанович на рулон в моей руке.

Я раскатал рулон на столе и напомнил ему о предположениях, разработанных еще под руководством Виктора Сергеевича и при участии Александра Игоревича.

— И что же, предположения подтвердились? — спросил директор.

— Большинство. У подопытных овец полиген вызвал и прибавку в весе, и резкое повышение качества шерсти. Можно даже утверждать, что получен новый вид шерсти — необычно влагоустойчивый, даже влагоотталкивающий…

— Об успехах знаю, — прервал меня Евгений Степанович. — Обратите особое внимание на те параметры, где предположения не подтвердились. Возможно, следует изменить какие-то участки основной формулы, ввести дополнительные компоненты. Все ли ее участки экспериментально выверены?

— Конечно. Сначала промоделированы в машине. Этим занимался лично Александр Игоревич…

— Это серьезно, — одобрил директор. — Александр Игоревич — настоящий ученый, правда…

— Правда, мягко выражаясь, большой фантазер, — вставил Владимир Лукьянович, уперев жирный подбородок в воротник.

Я удивленно взглянул на директора: неужели не одернет наглеца? Однако Евгений Степанович пропустил его «вставку» мимо ушей.

— Должен заметить, Борис Петрович, что наши неудачи, в том числе с усилением умственной деятельности у шимпанзе, можно было предугадать. Вам помешал недостаток опыта, что, учитывая вашу молодость, простительно…

Я резко вскинул голову, вот как? Это что-то новое.

— Во-первых, вы не учли консервативности механизмов считывания наследственного кода. («Об этом он писал докторскую диссертацию», вспомнил я и даже попытался отыскать взглядом папку, в которой она хранилась в заветном шкафу.) Во-первых, одно дело математически промоделировать опыт, а другое — осуществить его в живом материале.

— Мы это делали неоднократно, — возразил я.

— Поэтому следует еще раз проверить некоторые компоненты полигена, — словно не слыша моего ответа, произнес он и ткнул коротким толстым пальцем в развернутый лист. — Например, вот этот. Причем я лично попрошу вас попутно испытать, способен ли он исправлять у потомков врожденные дефекты…

— Серповидную анемию.

— Рад, что вы с полуслова поняли всю важность задачи.

— Но это другое направление. Потребуется изменить всю методику.

— Ну что ж, измените. Зато докажете, что не напрасно хлеб едим.

— Евгений Степанович, вы, прекрасно знаете, в каком направлении я вел поиски. Между прочим, с благословения дирекции института…

— Бывшей, — вставил Владимир Лукьянович.

Тон, которым это было сказано, покоробил директора, Владимир Лукьянович заметил неудовольствие шефа и зашел с другой стороны:

— Для ваших экспериментов государство выделяет немалые деньги. Оно вправе ждать практической отдачи.

— Государство — это вы? — уже не в силах сдерживаться, спросил я.

— Владимиру Лукьяновичу не так просто выбивать деньги и аппаратуру, — примирительно проговорил Евгений Степанович. — Нам важны сроки.

— Для первого этапа массовой проверки в совхозе понадобится полгода.

— А денег?

— Четыреста тысяч. Два ТФ-синтезатора стоят триста тысяч. И еще сто тысяч на содержание подопытного стада.

— Ни дать, ни ждать, — скороговоркой произнес Владимир Лукьянович. Я понял: ни столько дать, ни столько ждать они не смогут.

— Сколько сможете? — обратился я к директору, словно его зама в кабинете и вовсе не было.

Полное лицо Евгения Степановича выразило озабоченность, складки у щек углубились.

— Наш разговор повернул не в ту степь, Борис Петрович. Вы можете продолжать свои опыты, но необходимо испытать полиген в первую очередь для выяснения возможностей лечения наследственных заболеваний.

— То есть для того, чем сейчас занимается ваш отдел?

— Эту задачу ставит перед нами академия. Как вам, может быть, известно, наш институт академический.

Я понял, что мои планы рушатся — средства в его руках.

— Но, Евгений Степанович, если полиген принесет плоды, ваш отдел сможет их использовать в нужном вам направлении, — взмолился я.

Он тяжело и шумно вздохнул:

— Сколько времени упустим…

— Скольких несчастных не спасем, — как эхо откликнулся Владимир Лукьянович. Внезапно на его лице мелькнула хитрая жирная усмешка: — Новое направление опытов, между прочим, ускорило бы ваше продвижение на новую должность…

Многие старые сотрудники потом утверждали, что такого бурного собрания не было за все годы существования института. Уже с самого начала я отметил, что почему-то в президиуме рядом с Евгением Степановичем нет Александра Игоревича. Его место занимал Владимир Лукьянович. Перед ним на столе лежало несколько сколотых скрепками бумажек. Он накрыл их своими руками в веснушках и золотистых волосках. Руки чуть подрагивали, иногда постукивали пальцами, бдительные, настороженные, как два сторожевых пса.

— Все-таки вы, Владимир Лукьянович, не ответили на мой вопрос, — не унимался какой-то сотрудник из лаборатории ферментов. — Как могло случиться, что некоторым одиночкам предоставлены отдельные квартиры в «гостинке», а мы с женой вынуждены ютиться в общежитии?

— Простите, я уже отвечал на идентичные вопросы, — сказал Владимир Лукьянович. — Что можно добавить? — Он обвел взглядом зал, повернулся к сидящим в президиуме, как бы обращаясь к ним за поддержкой, чуть дольше задержал вопросительный взгляд на директоре. Потом медленно, будто нехотя проговорил: — Вот по такому же точно поводу нам передали из академии анонимное письмо. — Наконец-то он взял в руки сколотые скрепкой бумаги, которые придерживал с самого начала собрания.

В анонимном письме говорилось о злоупотреблении служебным положением со стороны Александра Игоревича, когда он по поручению директора курировал жилищный вопрос. Одним из примеров злоупотреблений называлось выделение отдельной комнаты в общежитии одинокому тридцатилетнему холостяку якобы для того, чтобы он мог в любое время водить к себе девочек. И этим холостяком был… я.

Тотчас взгляды десятков людей скрестились на мне. Кажется, я побагровел, на лбу выступили капли пота, в виске начал стучать настойчивый молоточек: тук-тук, тук-тук.

— Уверен, что анонимка просто лжет, и ни Александр Игоревич, ни молодой наш сотрудник ни в чем подобном не виновны, — пророкотал директорский баритон.

— Конечно, конечно, — согласился Владимир Лукьянович. — Лжет, как все анонимки. Сейчас Борис Петрович нам это подтвердит.

Мне пришлось встать. Удар пришелся ниже пояса. Рефери открыл счет. То, о чем писалось в анонимке, было гнусным наветом. Но внешне все выглядело безукоризненно. Я, действительно, по настоянию Александра Игоревича жил один в комнате, предназначенной для двоих. Как объяснить присутствующим, что, во-первых, тогда в этой комнате над второй постелью обвалилась штукатурка, до ремонта должно было пройти не менее двух месяцев, и только на это время меня поселили одного, что, во-вторых, Александр Игоревич настаивал на этом по просьбе Виктора Сергеевича, поскольку я выполнял срочную и очень сложную работу, связанную к тому же с печатанием на машинке?.. Да, удар был рассчитан точно.

— Выходите сюда, Борис Петрович, на трибуну, — позвал Владимир Лукьянович, — чтобы все слышали о наглой клевете.

На меня нашло оцепенение. С высоты трибуны лица в зале слились в сплошную глазастую массу.

— Дело в том, — начал я, с удивлением слыша, что мой голос стал совершенно чужим, каким-то сдавленным, деревянным, — да, я, действительно, живу один в комнате на двоих…

По залу прошел шумок, не предвещающий ничего хорошего.

— …Но поселили меня по просьбе Виктора Сергеевича… Вот, Евгений Степанович, наверное, помнит…

— Виктора Сергеевича не советую вспоминать по такому поводу, — взвился директорский баритон. — Не смейте использовать его светлое имя для прикрытия темных делишек!

— Да не в том же смысле… — Я хотел рассказать об упавшей штукатурке над второй кроватью, о том, что меня поселили временно, до ремонта, потом забыли, а я не напоминал…

— Знаем, в каком смысле, — заскрипел голос Владимира Лукьяновича. — Эх, дорогой наш Борис Петрович, Борис Петрович, а я так за вас распинался, уверен был, что в анонимке неправда…

Я махнул рукой и пошел, иссеченный взглядами, к выходу из зала. На улице меня догнала Таня. Запыхавшись, пошла рядом, бросая быстрые взгляды и стараясь это делать незаметно. Косо летели снежинки, подгоняемые пронзительным ветром из подворотен. Ветер продувал меня всего насквозь, оставляя пустоту.

В институте неожиданно появился зоотехник из подшефного совхоза. При виде его у меня мелькнула мысль о сговоре с директором и Владимиром Лукьяновичем, но обветренное, с медным оттенком лицо Дмитрия Севериновича было таким усталым и невеселым, что я отбросил ее.

— Плохие вести? — спросил я.

— Хорошего мало.

— Мои прогнозы не подтвердились?

Он расправил широченные, начинающие заплывать жирком плечи:

— Еще как подтвердились! Коровы и бычки набрали точно такой вес, как на схеме. И надой увеличился на столько же. И устойчивость к холоду, к заболеваниям…

— А овцы?

— Не хуже. Угрожавших им раньше эпизоотии и в помине нет. Шерсть высшего качества! Настриг — почти в два раза больше. Вот привез вам тетрадь. Все записано по часам, заприходовано, как положено, выделена разница с контрольной группой. Положа руку на сердце, а вторую — на тетрадь с данными, могу поклясться, что после введения вашего полигена «Л» получаем существо идеальной породы!

— Выходит — удача. Что же вас не устраивает? — Нам ведь нужно улучшить стадо.

— А оно складывается из единиц — из «существ идеальной породы», как вы изволили выразиться.

— Беда в том, что они идеальны только каждый сам по себе. А в стаде все это превращается в полную противоположность.

— Ничего не понимаю.

— Долго рассказывать. Езды до нас, сами знаете, часа три. Поехали?

Через полчаса мы уже мчались с зоотехником в его «Ниве» по разросшейся окраине Киева. Выехали на автостраду. Вот и знак «поворот направо» и под ним надпись: «Совхоз «Перспектива».

Мы повернули направо. Показались здания ферм. Внезапно на нас стремительно ринулось диковинное животное. Вначале мне показалось, что это племенной бык вырвался на свободу. Но почему у него такие закрученные рога? Затем я заметил болтающееся тяжелое вымя. Корова! Но какая рослая. И как мчится, угрожающе опустив голову.

Чтобы избежать столкновения с разъяренным животным, Дмитрий Северинович заложил крутой вираж. Корова пронеслась мимо. За ней промчался на мотоцикле какой-то рабочий. Звук, вырывающийся из глотки коровы, заглушал рев мотоцикла и вовсе не походил на знакомое всем мычание. Возможно, так трубят зубры на весенних турнирах самцов.

— Ну вот и первая встреча с благодарными подопытными. К счастью, благополучная, — проговорил зоотехник. — А теперь пойдемте к другим представителям идеальной породы, на фермы.

Печальное зрелище представляли помещения ферм. То тут, то там поломанные, иногда разнесенные в щепки загородки, сорванные двери, скрученные автопоилки и трубы. Животных совсем мало. В огромном загоне, рассчитанном готов на двадцать, — одна корова. Такая же большая и могучая, как та, что пыталась таранить «Ниву». Шерсть лоснится, полное вымя свисает почти до пола. Рога очень длинные и острые, и взгляд какой-то свирепо-осмысленный, вовсе не коровий. С таким животным лучше держаться начеку и на расстоянии.

— А ее, промежду прочим, кому-то надо доить, — сказал зоотехник. Я невольно поежился, а он мстительно улыбнулся: — Теперь рассказывать легче, теперь вы меня поймете, уважаемый товарищ ученый. Вое животные с полигеном «Л» такие, как эти. Ясно? Заболеваний не боятся. Холод переносят отлично. Вес, как видите, набирают замечательно. Одним словом, каждое само по себе — представитель идеальной породы. А стада из них не получается. Они же все лидеры — никто никому ничего не уступит. Не только быки, но и коровы, и овцы забивают друг дружку насмерть. Содержать их можно только в отдельных загонах. Во сколько же это обойдется? Пожалуй, оно «съест» прибыль от улучшения породы, а то и перекроет ее. Значит, надо снять агрессивность.

Я вспомнил слова Виктора Сергеевича: «Подсказка есть во всем. Надо уметь ее искать и находить».

Несколько месяцев наш институт словно и не работал. Все были заняты тем, что обсуждали перемены. А они происходили чуть ли не ежедневно

— Слышали, Смушенко ушел из второго отдела?

— Антонюк удрал от Александра Игоревича. Говорит: бесперспективно. Вроде бы переходит в другой институт.

Это были солидные ученые, не боявшиеся раньше отстаивать свое мнение. Но сейчас они считали борьбу проигранной.

Как-то я встретил Александра Игоревича. Он остановился, поздоровался. Мы оба чувствовали неловкость. Мешки под его глазами набрякли, суровые складки пролегли у твердых губ.

— Правильно вы тогда сориентировались, Борис Петрович, что не перешли к нам. Желаю вам завершить начатое. Все-таки найдите минутку, забегите ко мне, Я передам вам некоторые расчеты. Могут пригодиться. За сношения со мной пока не казнят.

— Спасибо, Александр Игоревич, но я не «сориентировался». Просто характер такой маниакальный. Начал — заверши.

— Для дела хорошо, для здоровья — другим концом. Язву не заработайте.

Я вспомнил, что говорили, будто у него открылась язва желудка. Присмотрелся внимательней: к обычной смугловатости его лица прибавилась желтизна, и нос казался больше, оттого что лицо похудело, заострилось. Стало жалко его, захотелось как-то выразить сочувствие.

Он, видимо, уловил, как я потянулся к нему, и причину понял, слегка отстранился, не разрешая себя жалеть.

— Не тяните с визитом, сентиментальный добрый молодец. Будьте здоровы. — На том и откланялся.

«Почему «не тяните»? — подумал я. — Пугает? На него не похоже…»

Я понял, что мне надо делать. Немедленно. Не откладывая.

Всю дорогу до директорской приемной не мог отделаться от его «не тяните». Оно привязалось ко мне, как назойливый мотив песни.

В приемной меня ожидал сюрприз. Вместо сухопарой Капитолины Ивановны за столом с пультами телефонов сидела Вера. Она похорошела, налилась опасной, уверенной в себе бабьей силой. Длинные ресницы притеняли усталую синеву глазниц и притягагельно-зовущий блеск глаз, гипюровая блузка была застегнута до подбородка, но одна пуговичка пониже будто бы случайно расстегнута, и нескромный посетитель мог увидеть дразнящую впадинку между двумя снежными холмами.

— Извините, а Капитолины Ивановны нет? — на всякий случай уточнил я.

— На пенсии, Борис Петрович. Я вместо нее. Не устраивает?

Застыли, словно еще не все высказав до конца, чуть приоткрытые, притворно беззащитные, влажные губы. Взлетели брови, взмахнули ресницы, в глазах — одновременно покорность и вызов.

— Мне нужно к Евгению Степановичу.

— Вызывал?

— Да как сказать…

— По какому вопросу?

— По личному.

— Уважаемый младший научный сотрудник Борис Петрович, завтра у нас прием по личным вопросам. Вот ведь расписание перед вами.

В голове вызванивает: «не тяните», «не тяните»…

— Мне нужно сейчас.

Она склонила набок голову с пышной копной ухоженных волос, удивленно разглядывая меня.

— От вас такого не ожидала, Борис Петрович. А как же дисциплина, распорядок дня? Помнится, вы говорили: «главное — работа», о примере для новеньких лаборанток заботились…

«Издевается, стерва!»

Я рванулся к двери. Она опередила меня, вскочила так, что юбка затрещала, схватилась за ручку. Стояла совсем близко, наклонясь ко мне, обдавая знакомым запахом и жаром своего тела, вызывающе щурилась.

В это время дверь открылась изнутри кабинета. Евгений Степанович, уже одетый в пальто, стал свидетелем нашей силовой борьбы.

— Что такое?

Я не дал Вере слова вымолвить.

— Евгений Степанович, должен вам сказать, что Александр Игоревич имел весьма косвенное отношение к моему поселению в общежитии. Я уже говорил, что распорядился лично Виктор Сергеевич. Вы должны помнить.

— Вот именно, «уже говорили». И я недвусмысленно выразил отношение к этому.

— Александр Игоревич никаких законов не нарушал…

Он решительно отстранил меня:

— Мне некогда. Придете в часы приемы. Верочка, будут звонить — вернусь через час.

«Мои слова не имеют никакого значения. Все уже решено бесповоротно», — подумал я.

Вышел из приемной после него. Успел еще услышать вдогонку:

— Вот так-то, Боренька, не обломилось. Что же к Танюше своей не обратишься за помощью? А она может…

Тогда я решил, что ее слова о Тане всего-навсего еще одна издевка. До того, чтобы понять истинный смысл ее слов, было еще ой как далеко.

Евгений Степанович уехал на симпозиум во Францию и на две недели исполняющим обязанности директора назначил… Кулебу. Новость поразила всех сотрудников института, породив множество догадок и предположений. А сам Владимир Лукьянович в эти дни шествовал по коридорам, как увенчанный лаврами победитель. И походка, и вся его осанка изменились.

Вера расцвела пуще прежнего, продолжая играть «в пуговички». Ко мне относилась с плохо скрытой насмешливой снисходительностью. Во всяком случае, именно эти нотки прозвучали в ее голосе:

— Борис Петрович, Владимир Лукьянович просит вас пожаловать к нему сегодня после обеда. В четырнадцать пятнадцать.

И по этой категоричной добавке я понял, что и временный хозяин большого’ кабинета не очень-то уважает неудачливого соискателя ученой степени. Впрочем, и упомянутый соискатель относился к нему не лучше.

Мое отношение к новому директору и все опасения полностью разделяла Таня.

— Как его могли назначить на это место, хоть и и.о.? — удивлялась она. — Знаешь, даже в президиуме академии недоумевают…

— Они же утвердили приказ директора.

— Те, кто удивляется, не утверждали. Утвердил кто-то один.

— Этим «одним» был всего-навсего президент.

— Президент уехал на месяц.

— Вице…

— Приказ подсунули ученому секретарю, выбрав минуту. К тому же, говорят, действовали через его жену, тряпичницу…

В директорской приемной Вера заставила меня просидеть почти час, игриво извиняясь и впуская в кабинет все новых «срочных» посетителей. Наконец мое терпение истончилось до туго натянутой струны. Я резко встал со стула, и она все поняла без слов.

— Сейчас выйдет посетитель, и вы войдете… — И совсем другим тоном: — Хотелось побыть с тобой хоть так, Боренька…

Притворяется. Зачем?

Все-таки злость мигом улетучилась. Неужели сохранилась где-то в душе привязка к этой?.. Невольно вспомнились горькие слова Виктора Сергеевича о микродолях вещества, которые часто управляют нами…

Владимир Лукьянович грузно поднялся из-за стола, пошел мне навстречу с протянутой рукой. Где-то он высмотрел этот церемониал и теперь подражал ему, изображая большого радушного начальника. Указал мне раскрытой ладонью на кресло напротив. Я удобно умостился в кожаных емкостях, предполагая, что разговор будет не из коротких.

— Ну вот, Борис Петрович, не так давно мы с вами виделись здесь же, на этом самом месте. Может быть, вы изволите доложить о результатах опытов?

— Простите, но о них я доложу директору, когда он вернется.

— Евгений Степанович поручил это дело мне. К его приезду я должен подготовить отчет. Так что уж извольте…

— Результатов пока нет, Владимир Лукьянович. То есть нет ожидаемых.

— Сколько времени вам еще понадобится?

— Не берусь определить точно, чтобы вторично не ошибиться.

— Ценю откровенность. Наиболее дефицитное качество в наше время. Правда, в очереди за ним не стоят. Знаю о ваших затруднениях и постараюсь помочь. — Он хотел выглядеть заботливым всепонимающпм «батей», который и обласкать и — пожурить может, и облагодетельствовать и низвергнуть. — Так вот, Борис Петрович, мы вам поможем с устройством быта. Вы — нам, мы — вам, откровенность за откровенность, по-отцовски скажу: выбор ваш одобряю. На первых порах мы вам в гостинке квартиру выделим.

— Но я еще не женат.

— Не будем формалистами. Это, как я понимаю, вопрос короткого времени. А по основной работе, — он осклаблился, — я вам подкину те самые синтезаторы, в которых вы вот так нуждаетесь, — он провел ладонью по горлу. — Дал бы еще тогда, когда вы просили, если бы сам решал.

«И был директором», — мысленно продолжил я его фразу.

— У вас будут ТФ-синтезаторы, Борис Петрович. Новейшие, с иголочки, импортные. Будет и остальное — все, что потребуется. Создадим новые условия и в совхозе. Там тоже будут довольны. Но ответьте мне, Борис Петрович, можно ли рассадить этих ваших лидеров в отдельные стада? Пусть они властвуют каждый в своем стаде и не воюют. А некоторые показательные экземпляры следует содержать индивидуально, как вы думаете? Ведь они будут смотреться и каждый поодиночке, насколько я понимаю, и произведут впечатление на членов комиссии? Мне рассказывали, что шерсть на овцах — высшего качества, шик. Комиссия придет и уйдет, аки смерч. А вы потом будете спокойно работать уже в новом качестве. Возможно, даже руководителя лаборатории. Тут вам и возможности новые откроются. Зеленый свет по всей линии. Понимаете? А сейчас я хочу, чтобы эта наша работа поскорее дала практические результаты, с которыми не стыдно показаться не только в академии, но и в Совмине.

Да, он говорил не только от своего имени, но и от имени Евгения Степановича. Сам он никогда бы до этого не додумался. И разговор со мной они специально перенесли на время отъезда директора, чтобы Евгевий Степанович оставался как бы ни при чем, ведь он мог и не знать, о чем будет говорить со мной его заместитель

Я все понял. Они хорошо рассчитали. Почему же мне не ухватиться за протянутую руку? Почему, в свою очередь, слегка не схитрить и не убаюкать его обещаниями, так сказать, не заверить руководство? Ведь он берет ответственность за весь марафет перед комиссией на себя.

Но даром ничего не дается. И если я сейчас схитрю и хоть немного сойду со своей дороги, я уже не смогу вернуться на нее. Потому что буду уверять других в том, в чем сам не уверен, и в конечном счете, изменив себе, стану другим,

— Со всей откровенностью, как вы просили, Владимир Лукьянович, скажу вам, что я не буду обманывать комиссию «практическими результатами нашей работы».

Он сразу понял, что переубеждать меня бесполезно. Встал со стула и пересел в кресло напротив — в директорское кресло.

— Позволю себе заметить, Борис Петрович, все сроки истекли. Мы снимем вашу тему с довольствия… с финансирования.

Его лицо застыло под ледяной маской, подражая лицу Евгения Степановича. Аудиенция окончилась.

Работать становилось невмоготу. То, что не отпускают средств на аппараты для моих опытов — еще полбеды. Но неприязнь ко мне переносилась и на других сотрудников лаборатории. На очередном субботнике сотрудники нашей лаборатории были названы победителями в соревновании, а в приказе о благодарности за участие в субботнике нас не оказалось в списке.

Все это не могло не сказаться на работе лаборатории.

На прежнем уровне держался только отдел Александра Игоревича. Там с успехом создавали в памяти вычислительной машины различные генетические модели, и другие отделы и лаборатории подтверждали в эксперименте их расчеты.

Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. Ежедневные мелочные придирки вконец измотали и озлобили. По выражению Тани, я «созрел для будки дворового пса».

А затем состоялась защита докторской диссертации любимчиком заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были четко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надежных «варягов».

После защиты Рожва закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.

Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:

— Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом показаться на теплоходе…

— Ну и друзья у тебя школьные, — проворчал я. — Как на подбор, детки или жены именитых людей, каких-то тузов козырных.

— Такой район — такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо еще, что позволено выбирать любимых.

— Значит, приносишь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.

— Если хочешь, пойдем со мной.

Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник?

— Каждый заслуживает того пути, который выбирает, сквозь зубы сказал я. — Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!

И ушел. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем. Кому в наше время нужна такая верность? Кто ее оценит?

…Тем же вечером я пришел к речному вокзалу. Возбужденно чирикали воробьи. Теплый ветер нес букеты запахов. Сквозь удушливую гарь причаливающих и отплывающих теплоходов различался запах речной воды, похожий па запах рыбы. Музыка возникла внезапно. Вальс. Сейчас там, в ресторане, закружатся пары…

Я пришел, чтобы наконец-то полностью избавиться от еще одного наваждения в своей жизни, чтобы увидеть Таню танцующей с кем-то из дружков — или теперь уже — последователей и учеников Рожвы, а среди них немало таких же записных красавцев, как их патрон. Я пришел, чтобы своими глазами запечатлеть, как она уедет с одним из них на теплоходе, и он будет, обнимая, — бережно поддерживать ее. Я чувствовал тяжесть своих тренированных кулаков, а в горле клокотала бешеная ярость. Поделом мне! Забылся? Кто ты такой? Передержанный холостяк, заурядный тип, неудачник с претензиями…

Невольно я пошарил взглядом по земле и увидел камень. Увесистый булыжник, неизвестно кем занесенный сюда. Если размахнуться им вон в то освещенное окно, откуда доносится музыка, где веселятся и танцуют предавшие меня люди…

Нет, я не нагнулся к камню. Вовремя вспомнил насмешливые слова Виктора Сергеевича о микродолях веществ, которые иногда командуют нами. Хотел бы я видеть в зеркале свое перекошенное лицо. Демиург? Да чем я сейчас отличаюсь от бычка или шимпа, над которыми сам же провожу опыты? Вот как все может обернуться. Когда Госпожа Жизнь дернет за веревочку, марионетка послушно выполняет свой танец. Но я не хочу быть марионеткой, не стану выполнять ее команд, пусть сколько угодно дергает за невидимые нити, выдавливая микродоли секреторных веществ и желчи. Вот так-то, Госпожа, на-кась, выкуси! Не подчиняюсь. Ни здесь, на вечерней набережной, залитой волнами танцевальной музыки, ни там, в институте. Я продолжу вопреки всему свое дело и вырву у вас секрет, связанный с вашей сокровенной азбукой наследственности. Я узнаю, почему лидеры не могут существовать в стаде, и переделаю ваши законы..

— Борис Петрович? — послышался за моей спиной знакомый, с хрипотцой, голос.

Александр Игоревич. Наверное, вышел из ресторана.

— Только пожаловали, запоздалый добрый молодец?

— Случайно здесь оказался, — забормотал я.

— Ну, так уж и случайно. А я там кое-кого заметил…

— Там нет моих друзей.

До него все-таки дошло: что-то случилось. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо.

— Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: «Не вини коня, вини дорогу, и друзей не торопись менять?..»

— Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: «На земле друзей не так уж много».

— Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы — и ко мне. А?

Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть.

— Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано Вы же помните, как начиналось…

Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.

— Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?

Его голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:

— Здорово нам с вами повезло, Борис Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж. много работали с академиком…

Его лицо с правильными чертами снова приблизилось.

— У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: «Так свет умерших звезд доходит…» Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет. «Как свет умерших звезд». И не только в науке… А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..

От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия. Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.

— Пошли и мы. Прокатимся! — Он рубанул воздух ребром ладони.

Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина Когда он приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:

— А вы?

— А вы? — в тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. — Между прочим, Борис Петрович, сей товарищ слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную… Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество…

— Можно и без отчества, — отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: — А вы о чем-то не договорились?

Александр Игоревич шутливо погрозил ему:

— Психолог… — И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. — Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими догадками? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность.

Олег Ильич с интересом посмотрел на меня:

— Извините, Борис Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос — а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?

— Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.

— Обиделись? Он, действительно, не связан со следствием. Но я уже давно, так сказать, вращаюсь в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку.

— Так поделитесь с нами!

— Рано, — серьезно, даже хмуро ответил следователь.

Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал.

Он появился сразу же после обеда, ловко переступая на суставчатых ногах, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов — его глаза — размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок.

Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:

— Добрый день.

Мы промолчали.

— Зовут меня ДЭФ-восемнадцать С, или просто ДЭФ. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.

Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил ДЭФа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории — и я подозревал, до кого персонально.

ДЭФ подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:

— Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.

Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена?

Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными каждодневными делами, усиленно делая вид, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.

Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:

— Извините, Борис Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.

Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:

— Спрашивайте.

Он был приторно вежлив:

— Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них — математика девятнадцатого века.

Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, чем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шел к цели напрямик:

— Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена «Л». Возможно, я сумею в чем-то помочь вам.

— Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.

— И вы ничего не имеете добавить?

— Абсолютно ничего, — почти весело проговорил я и, с невинным видом спросил: — А вы разбираетесь и в живой природе?

— Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?

— А вы не полагаете?

— Двойники-люди — основа моей личности — не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни — аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…

— У вас напыщенный слог, — заметил я.

— Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что во мне личности разных люден. Один из них был поэтом.

— Удобная позиция на все случаи… «жизни» — едва не вырвалось у меня.

Мы помолчали.

— У вас больше нет ко мне вопросов? — спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.

Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина — очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет, ей важна лишь заключенная в словах информация,

Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал:

— Кажется, вы меня невзлюбили, сударь.

— А почему я должен был вас взлюбить?

— Ну да, мы такие разные. Но если бы я был скульптурой или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди?

— Иногда беседую, — ответил я, вспомнив об Опале.

— Как с равными?

«Вот до чего можно дойти, — подумал я, — этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить». Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности в стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя — три буквы: КИК, Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт — высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ 18 С, как наш шеф торопил своего приятеля…

Я стряхнул с себя оцепенение Пора кончать «беседу», не то она заведет в еще большие дебри.

— Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…

— Извините мою назойливость, — просительно сказал он. — Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…

— А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?

— Да, — отозвался он. — К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.

— Что же еще?

— Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я — только первый этап…

Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.

— Кто будет вторым?

— Сигом.

— Вы уверены, что это удастся?

— Уверен. Если только… — он чуть запнулся, и я это отметил. — …если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое… — Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.

— Других ограничений нет?

— Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…

— Не беспочвенные, — не удержался я.

— Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…

«Он прав, — думал я. — Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»

Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:

— И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.

— Прощайте, сударь, — сказал он. — Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.

Прошло меньше месяца — и я снова оказался в знакомой приемной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый.

Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.

За директорским столом сидел человек лет пятидесяти в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он коротко поздоровался, сказал:

— Попрошу подробней рассказать о ваших взаимоотношениях с директором и — особенно — с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.

Дверь кабинета наполовину открылась, пропустив Олега Ильича. Он взглядом испросил у сидящего за столом разрешения присутствовать и сел сбоку, вне моего поля зрения. Может быть, так у них было принято. Его приход не смутил меня, скорее разозлил — после нашей последней встречи у речного вокзала осталась какая-то настороженность, недоговоренность, и к сближению она не располагала.

Я рассказывал только то, о чем меня просили, — только о взаимоотношениях с директором и Кулебой, не упоминая о своих выводах и оценках. Пусть сами их делают.

Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил За холодным блеском линз угадывались пытливые глаза.

— Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, — послышался сбоку голос Олега Ильича.

«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, — подумал я. — А, не все ли равно?»

Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег.

— Изобретательство поневоле задерживало основную работу?

— А где же было взять аппаратуру? — со злостью спросил я.

Опять послышался голос сбоку:

— И еще вы забыли рассказать, Борис Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.

Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря.

Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:

— Можно узнать, в чем меня обвиняют?

— Обвиняют не вас, а директора и его заместителя, которого он пригрел и защищал. Вас же вызвали как свидетеля.

— И пострадавшего, — добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда

Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.

— Предвидели, что вас ожидает?

— Это было нетрудно.

— Борис Петрович, прежде, чем мы расстанемся, должен вас предупредить…

«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии:

— Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе?

Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич.

— Почитываете детективы, Борис Петрович?.. Предупреждение вам иного рода. Вы, несомненно, заметите в виварии новые датчики. Не удивляйтесь. Мы сочли необходимым поместить там автоматические телекамеры, микрофоны и другие сигнализаторы.

Я пожал плечами:

— Если это не помешает опытам…

— Не помешает.

Он встал и подал мне холодную твердую руку. В коридоре лабораторного корпуса я едва не столкнулся с Александром Игоревичем. Он подозрительно уставился на меня:

— Вы оттуда?

— А вы туда?

— Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован, а Евгений Степанович отстранен от директорской должности?

Он остался доволен произведенным впечатлением.

— Того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…

Ему позарез необходимо было выговориться, и он не скрывал этого:

— Вы не представляете, что за тип Владимир Лукьянович. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах. Его дразнили «орангутаном», затем переименовали в «фавна» — это когда он стал за девчонками бегать… При его внешности, сами понимаете, на быстрый успех надеяться трудно, требуются быстрые ноги и незаурядная наглость. Ведь он, к тому же, и учился неважно, и способности были весьма посредственные. А выделиться хотелось. Вот уж кому не надо было вводить полиген «Л». В этом человеке стремление к лидерству подавляло все остальное, хоть и пытался он скрывать жажду власти.

— А Виктор Сергеевич?

— Что — Виктор Сергеевич? Владимир Лукьянович был доставала классный. Это он тогда для института экспериментальную установку «Зитта» добыл. Всегда был в курсе всех новинок. И еще одно немаловажное обстоятельство: он сумел к Евгению Степановичу в полное доверие войти. Тот его продвигал, защищал перед Виктором Сергеевичем, за что в конце концов поплатился…

Я шел по знакомым улицам, любовался открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолетов, устремленных в закатное небо

Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья, и даже свечи каштанов в зеленых подсвечниках вызывали глухое раздражение. В чем дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним — арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?

Ага, нет запаха акации. Она еще не цветет.

Я напряг воображение — и появился запах акации.

Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести ее в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть все, а чего-то не хватает…

Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнаженной рукой, защищая меня от назойливого насекомого.

Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах Со мной не было Тани. Без нее город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой — не поможет.

Вспомнил ее всю — с тонкой шеей и легкой приподнятостью нижней губы. Вот на том перекрестке мы прощались, дальше провожать она не разрешала. Теперь перекресток пуст.

И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей..

Я круто повернулся и пошел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга — это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты — это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии — нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня перед соблазном…

Я спешил, запыхался, будто кто-то подстегивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие.

Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.

Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.

Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.

Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное — Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.

— Опал! — закричал я изо всех сил. — Опал, нельзя! Пусти!

Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.

На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по-человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице.

— Опал, отпусти!

Грохнул выстрел. Затем еще один.

Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы.

Таня и дядя Вася упали на пол.

Это было последнее, что я увидел тогда…

Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из нее невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, услышал далекий голос:

— Вот и хорошо, что вы очнулись.

Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над ее краем появилась темная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:

— Выпейте, пожалуйста.

Напиток был горьковатый, обжигающий губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилавший глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал, как чужой:

— Долго я здесь? Что со мной?

— Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, сразу.

Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение:

— Не подымайтесь так резко.

— Что случилось в институте? Девушка, лаборантка, Она жива?

— Жива. Успокойтесь.

— Где она?

— Здесь, в больнице. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите ее.

Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.

Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги я не мог.

Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.

— Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните.

Я задремал, повторяя, как заклинание: «Жива, жива… Таня, жива…»

…Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.

Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвердые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в легкий шторм.

— Упрямец какой! — с одобрением заворчала сестра. — Ладно уж, провожу вас к вашей девушке… Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.

Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шел грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам — друг Евгения Степановича, один из вице-президентов Академии наук. Что ему здесь нужно?

Академик, задумавшись, направился было к выходу, но случайно поднял на меня взгляд и остановился:

— Не ходите сейчас к ней. Завтра. Еще лучше — послезавтра.

Откуда он знает, кто я и куда направляюсь? Виделись всего раз во время посещения им института. Виктор Сергеевич тогда привел его в нашу лабораторию, представил сотрудников, сказал о каждом несколько слов. Но мог ли он запомнить меня? Чепуха! Он ежедневно видит сотни таких… Голова закружилась сильнее. Я спросил:

— Как она?

— Лучше, но очень слаба. Если бы не Василий Георгиевич…

«Кто это Василий Георгиевич? — подумал я. — Наверное, дядя Вася».

Академик между тем отстранил сестру, взял меня под локоть. Я уперся:

— Хотя бы взглянуть.

— Нет! — почти крикнул он.

— Но, позвольте, вы же не врач, — начал злиться я. — И вообще… «При чем здесь вы?» — хотел спросить, но он опередил меня:

— Я отец Тани.

«Ну да, вот оно что, Таня Михайленко, дочь академика Михайленко. Вот откуда она знает начальство, их детей и внуков…»

Больше я не сопротивлялся. Послушно шел с ним, продолжая думать: «… А я обижался, что не приглашает в дом. Ларчик открывается просто».

Академик довел меня до моей палаты, слегка подтолкнул:

— Поправляйтесь. Завтра зайду за вами, вместе ее навестим.

Не успел я улечься в постель, как в дверь палаты тихо постучали. Уже знакомая мне сестра просунула голову:

— К вам посетитель. Можете принять?

В палату с портфелем в руке вошел следователь Олег Ильич, кивнул как старому знакомому, развел руками:

— Извините, Борис Петрович, служба. Придется задать вам еще несколько вопросов, чтобы закончить следствие об убийстве академика Слепцова. Помнится, вы говорили, что полиген «Л» должен был вызвать активизацию умственной деятельности у шимпанзе, и высказывали опасение, что он не подействовал так, как планировалось…

— Помню, — сказал я. — Лучше бы не помнить.

— Я сделал выписки из лабораторного журнала, — продолжал он. — Но остаются некоторые неясности. Как вы думаете, почему шимпанзе решил убить Слепцова?

— Решил… убить?!

— Да. Он заранее подготовил ловушку — веревку и доску, чтобы поймать человека и ударить его о прутья клетки. Когда он отравил хлорофосом вожака Тома, мотивы понятны — устранение соперника. Он рассчитывал вместо него попасть в клетку к самкам. Неслыханная изобретательность даже для шимпанзе…

Олег Ильич кинул на меня быстрый взгляд: как реагирую?

— Но вот зачем ему понадобилось устранять Слепцова?

Я вспомнил, что после смерти Тома мы стояли у клетки Опала, и Виктор Сергеевич не согласился перевести его в большую клетку на место вожака. Но как мог Опал понять его слова? Даже при всей его изобретательности…

И внезапно будто что-то кольнуло в груди. А наши занятия по «языку жестов»? Опал понял не слова, а жесты, мимику, такую богатую у Виктора Сергеевича.

Я вспомнил весь тот проклятый день: и как академик ответил мне, когда я рассказал о странном поведении шимпа, и как оставался в виварии понаблюдать за Опалом, как сверял энцефалограммы и результаты химических анализов. Неужели он догадывался, что шимп притворяется? Ответа мне уже не получить… Я знал, что придется еще долго, очень долго вспоминать и никто не спасет меня от этих воспоминаний. Пожизненная казнь — вот как это будет называться…

Придя в институт, я направился в виварий. Что так неудержимо влекло меня сюда? Какая привязка оказалась сильнее муки, боли, отвращения, связанных в памяти с этим местом? Мне не узнать о ней, ибо она пружинно скрыта в подсознании и способна оттуда управлять тем, что называют сознательной деятельностью. Когда-то я читал, что убийцу неумолимо влечет на место преступления. Даже невольного убийцу…

В большой клетке суетились обезьяны. Они узнали меня и заверещали, протягивая руки за подарками.

Клетка Опала была пуста. Концы проводов висели, как змеи, караулящие добычу. Я почему-то осторожно переступил через совершенно пустое пространство у клетки и только потом вспомнил, что там когда-то был очерчен мелом контур тела.

Я стоял, взявшись двумя руками за прутья решетки, уткнувшись в них лбом, и смотрел в угол, где часто сидел Опал. Именно в том углу под соломенной подстилкой — мне рассказал Олег Ильич — нашли приспособления: куски проволоки и дерева, связанные обрывками веревки, с помощью которых шимпанзе доставал и подтягивал к себе то, что ему было нужно. С помощью этих же орудий он ухитрился добыть хлорофос и забросить отравленный банан в клетку Тома. Пожалуй, он мог бы претендовать на патент изобретателя. Горе существу, если изобретательность родится в нем прежде, чем нравственность. А в нашем мире часто случается именно так. И в этом — одна из причин величайших трагедий…

Я повернул голову на звук знакомых шаркающих шагов. Дядя Вася, Василий Георгиевич, подошел ко мне. Я крепко пожал ему руку, и он понял, что для словесной благодарности у меня просто нет нужных слов.

— Как коллега, скоро выйдет? — спросил он.

— Не скоро.

Я видел, что дядя Вася хочет о чем-то еще спросить меня, но не решается, и помог ему:

— Хотите узнать о моей работе?

— Точно так. Об Опале. Выходит, он соображал почти как человек?

— Нет, дядя Вася, до человека ему было далеко.

Он обрадовался:

— Вот и я говорю коллегам — разве ж человечность в таких делишках проявляется, чтобы как лучше сфинтить да схимичить, или пакость всякую изобрести. Это и зверюга сможет, особливо ежели вашего полигена или чего другого хлебнет…

Он явно расположен был пофилософствовать, но дверь тамбура открылась, стукнув по ограничителю, и в виварии появился, чуть согнувшись, чтобы не удариться головой о светильник, человек в синем халате. Вместе с ним вошла тревога. Быстрыми порывистыми движениями он мне кого-то напомнил. Крупные правильные черты лица, взгляд прицельно внимательный, острый. «Раз увидишь — и ни с кем не спутаешь», — подумал я.

— Борис Петрович… — сказал вошедший так уверенно, будто заглянул в мой паспорт и спрашивал просто так, для порядка.

— Здравствуйте, товарищ директор, — проговорил дядя Вася, сделал мне какой-то знак и поспешно ретировался.

— …Я искал вас в лаборатории. Во время вашего вынужденного отсутствия познакомился с формулой полигена «Л». Интересно.

— А мне уже нет, — признался я.

— Напрасно.

Он не давал времени обдумать его слова:

— …Внес некоторые коррективы. Хочу, чтобы вы продолжили работу. Посмотрите.

Мгновенно достал из кармана блокнот, большим пальцем перевернул несколько страниц.

— …Предлагаю изменить четыре фермента. Вот таким образом.

Невольно мой взгляд прикипел к формулам. То, что он предлагал, было… Да, оно могло оказаться именно тем решением, к которому я безуспешно пробивался все это время.

— Говорите, критикуйте.

Что ж, если он желает… Если ему ничего не стоило за считанные дни изменить то, над чем я работал до изнеможения месяцы. И не только я… Нет, вовсе не поэтому (хотя и поэтому тоже), а просто, чтобы не поддаться иллюзиям, я стал возражать:

— Если в кровь поступит меньше тестотерона, а в кишечник — меньше желчи…

— Не с того конца. Избыток фомопсирозы возместит потери.

— Ослабленная деятельность гипофиза…

— Не будем терять времени. Вы же видите, мы активизируем его другим гормоном, а тормозить будем за счет вот этого кофермента.

Безукоризненно ровный длинный палец ткнул в другое место формулы.

Однако в меня уже вселился бес упорства, что новому директору, видимо, было на руку. Темные глаза смотрели понукающе.

— Вот еще…

Он мгновенно разбивал одно мое возражение за другим.

Я пожал плечами:

— Не знаю, как вам удается… Но в моих опытах агрессивность неизбежно вызывала неприемлемые стычки внутри стада, а уменьшение агрессивности вело к пассивности всего организма, всех его систем, к замедленности физиологических процессов и в результате — к снижению жизнестойкости. Я же не случайно назвал определенную совокупность генов и ферментов полигеном «Л»…

Недосказанности просто не существовали для него. Достаточно было произнести несколько слов, как он уже воспринимал мысль собеседника. Снова и снова я вспоминал Виктора Сергеевича. Нет, пожалуй, и он не выдержал бы сравнения.

— Вы хотите сказать, что наткнулись на кажущееся неразрешимым противоречие природы, которое выражается, между прочим, и в законе лидерства: существует оптимальное число лидеров для каждой популяции. Если их становится больше, популяция погибает.

— Кроме человеческой, — вставил я.

Он понял мое желание спорить, и его красивое холодное лицо чуть отеплила улыбка:

— Разумеется. В человеческом обществе социальные законы, как известно, действуют сильнее биологических. Вы прекрасно знаете, что мы говорим о мире животных, из которого вышел и человек.

— И теперь пытается переделать мир, из которого вышел и к которому по-прежнему принадлежит. Но, как вы правильно заметили, мы наталкиваемся на неразрешимые противоречия…

— Во-первых, я сказал «кажущиеся неразрешимыми». Во-вторых, вы не оставляли попыток их разрешить. Именно поэтому вы мне подходите, и мы сработаемся.

«Как он похож временами на Виктора Сергеевича, — думал я. — Похож — и не похож. Есть в нем что-то притягательное и что-то настораживающее…»

Я присматривался к нему, чувствуя, как меня начинает бить дрожь, и стараясь, чтобы он не заметил. Откуда эти мощные плечи и безукоризненно правильные черты, эта поразительная быстрота мышления. Неужто?..

Тревожная догадка опалила меня гак жарко, что, кажется, пробилась румянцем к щекам Через секунду все мое лицо пылало «А если это тот, о котором я спорил с Виктором Сергеевичем? А если это искусственное существо, синтезированное в лабораториях, — сигом? Неужели только так можно преодолеть барьер, вырваться из-под власти законов живой природы, неистребимо записанных химическим и физическим языком в самой нашей структуре, в веществе, из которого созданы наши организмы, в импульсах, которые бегут по нашим нервам, в гормонах, которые разносит кровь? Вырваться — и стать истинными лидерами, властелинами над самой природой, изменить ее так, как нам нужно, и повести за собой туда, куда захотим? Но ведь был же человек Виктор Сергеевич, просто человек! Разве сам факт его существования не доказывает, что люди могут обойтись без сигома?..»

— Что с вами, Борис Петрович? Душно? Почудилось что-то? Вы еще не совсем оправились после болезни, пойдемте.

Он увлек меня через тамбур в коридор. Его ботинки гулко стучали по каменному полу, а мне казалось, что они сотрясают все здание…