"Дмитрий Балашов. Воля и власть (Роман) ((Государи московские; #8)" - читать интересную книгу автора

подручника, а тут уже ничего не содеешь противу, ежели... Ежели только
набольший тот сам не изменит земле! О таковом думалось, впрочем, трудно.
Да и как посудить? Во своем дому хозяин не станет же зажиток и добро
губить! Так и князь! Нет, не верилось, не укладывалось, что набольший,
глава земли, может стать предателем своего языка. Николи того не бывало!
Хотя и бывало! В иных землях, в той же Византии греческой... Ох! Не пошли,
Господи, и нам того наказанья когда-нибудь!
- В Дмитрове заночуем! - высказал, взглядывая на небо и приметно
темнеющий окоем. <Осень. Как-то сын будет без меня? Князь нравен,
нетерпелив... Вона, как с Новым Городом дело повел! А коли и с Ордою
умыслит такожде? Пождать, пождать надобно! Не противу, а вместях с Ордою,
вкупе деять! Подчинить, да не отринуть, вота што надобно! Поймут ли?
Содеют ли по годному? А то - всю жисть трудишься, у могилы ждешь: кому
передать свечу? Ан, быват, и некому передать, и все на ниче!> И таково
горестно зрети перед концом, уже на убыли сил, безлепицу и глупую гордыню
молодости, не способной воспринять ни опыта предков, ни добытой великими
трудами мудрости родительской.


* * *

В Твери они сразу попали словно в разоренное осиное гнездо или в
муравейник. Князь был еще жив, но находился в монастыре и при смерти.
Захлопотанная, зареванная Анна повисла на шее у отца, всплакнув по случаю.
Кошка некоторую небрежность княжат воспринял спокойно, в отличие от
Ивана, надувшегося, как индейский петух. Однако и он прихмурился, когда
выяснело, что великого князя им никак не повидать.
Михаил отказывался принимать кого-либо, да и верно, был очень плох.
Федор Кошка все-таки прорвался, использовав все свое влияние, волю и
церковные связи. Через самого владыку Арсения выхлопотал разрешение на мал
час посетить умирающего.
И вот - лавра Святого Афанасия. Ограда, у которой не редеют толпы
народа. Тесно застроенный двор, с кельями в два жила*. И наконец крыльцо,
строгий придверник, миновать коего было весьма непросто. И он - Михайло.
Бледный, ужасно старый, худой, в монашеском платье и с запахом смерти,
исходящим от бессильного тела. Медленно перевел взгляд - неотмирный,
нездешний уже. Кошка перепал: а вдруг не узнает?! Но князь, вглядевшись,
узнал, и бледный окрас улыбки коснулся иссохших ланит.
- Федор... Пропустили тебя! - сказал не то дивясь, не то утверждая.
- Как видишь!
Федор поклонил князю земно, перекрестился на иконы, твердо сел у
ложа. Он не боялся смерти, предчувствуя, что и его век не долог уже.
- Помнишь, в Орде... - Михайло говорил трудно, замирая почти на
каждом слове. Морщил лоб, ему уже трудно было связать мысль в словесное
обличье.
- Я был не прав? - вопросил после долгого молчания Михайло.
Федор смотрел на умирающего прихмурясь. Отверг:
- Ты был прав! То, что достигается без труда, мало ценят!
Помолчали. Глаза у князя посветлели. Он явно вглядывался во что-то,
явленное ему одному.