"Дмитрий Балашов. Воля и власть (Роман) ((Государи московские; #8)" - читать интересную книгу автора

любимых... Да еще до мерзкого запаха собственного тела. Дуня, слава Богу,
делает вид, что не замечает ничего, и заботливо перестилает ему, с помощью
прислуги, раз за разом постель. Князь лежал в белье: в полотняной рубахе,
пестрядинных домашних портах и вязаных узорных носках, приподнятый на
алом, тафтяном, высоком подголовнике (так легче было дышать), укутанный
сверху курчавым ордынским тулупом, как любил, как укрывался в путях и
походах, глядел на колеблемые огоньки свечей и крохотную звездочку
лампадного пламени под большими, тверского и суздальского писем, иконами
домашней божницы. Временем задумчиво взглядывал на Евдокию, на ее
стоический лик, угадывая непрестанные ее печалования о детях, о зажитке, о
нравном старшем сыне Иване. Самый старший, Александр, недолго жил и умер
поболе тридесяти летов назад, и уже десять лет, как скончался и второй,
тоже Александр, прозванием Ордынец, сидевший на Кашине. Это после его
смерти Иван стал старшим среди братьев: Василия, Бориса и Федора, женатого
на дочери московского боярина Федора Андреича Кошки, с которым Михаил
когда-то познакомился в Орде. Как недавно... и как давно все это было!
Драться всерьез, драться за великий стол Владимирский Михаил
прекратил четверть века назад. Все последующие поездки в Орду, робкие
попытки получить ярлык у нового хана - все то не в счет. Сам знал уже, что
уступит, уступил с того памятного дня, когда под Тверью врубался сам в
дружины идущих на приступ московских ратей*, многажды кровавя саблю и ни
во что ставя собственную жизнь. С той страшной осады, когда ни литвины, ни
татары не подошли на помочь и он подписал мир с Дмитрием, мир и отречение
от вышней власти, с часа того Михаил уже взаболь не спорил с Москвой.
И когда третье лето тому назад Иван Всеволодич Холмский* отъехал на
Москву, приславши взметные грамоты*, Михаил не стал ни зорить его волости,
ни занимать своими боярами его городов, предоставя времени содеять то, что
ранее содеял бы обязательно сам и на силу.
Иван Всеволодич, будучи на Москве, женился на сестре великого князя;
и это Михаил воспринял спокойно, стараясь не задумывать о том, что
Холмский удел может отойти к Москве. Бояре были в недоумении, он же
попросту начал понимать с возрастом, что иные тайны судеб народных не
подвластны людскому хотению, а идут, капризно извиваясь, по каким-то
своим, свыше начертанным законам, и все усилия человеческой мудрости
способны разве изъяснить прошлое, но никак не грядущее, о коем можно токмо
гадать по прикиду: ежели, мол, произойдет такое-то событие, то из того
возможет проистечь такое-то следствие, и опять - ежели... А ежели нет,
то... И так далее.
И теперь вот, предчувствуя грядущие споры и свары в Тверском
княжеском доме, поскольку не примыслами, но переделом своих вотчин будут
жить его потомки, доколе их не поглотит Москва, он все-таки обдумывал
душевую грамоту, долженствующую укрепить единодержавие в земле Тверской,
подобно тому, как укрепляли единодержавие государи московские. К чему?
Зачем? А - надо было! Ибо всякое действование, обгоняющее Господнее
течение времен, как и действование, отстающее от этого течения, пытающееся
удержать в неизменности прошлое, всякое действование таковое - суета сует
и всяческая суета, неугодная Владыке Сил.
Ради Евдокии, спокойствия ее, поторопился с грамотою. Велел позвать
дьяка, бояр, тверского владыку Арсения, настоятеля Отроча и иных
монастырей.