"Дмитрий Михайлович Балашов. Младший сын (Роман, Государи московские, 1)" - читать интересную книгу автора

до Володимера, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрья, князя
владимирского...
О, великая земля Русская, о, сладкая вера христианская!
Горели деревни. Ветер нес запах гари, горький запах, мешавшийся со
смолистым сосновым духом и медовыми ароматами лугов. Сухой и тонкий, он
лишь слегка, незримо, вплетался в упругую влажность ветра, и все-таки от
него, от этого легкого и горького привкуса, першило в горле и сухо
становилось во рту, ибо это был запах беды, древней беды народов и
особенной беды деревянной, дотла выгорающей в пожарах русской страны. И
это же был запах огня, жизни! Но почему так рознятся запахи дыма костров и
пожарищ? О жилом, о тепле, о ночлеге и хлебе говорит дым костра, и о
смерти, скитаниях, стуже - горький чад сгорающих деревень.
На вершине холма, на коне, что, потягивая повода и тревожно раздувая
ноздри, нюхал ветер, тянувший гарью из-за синих лесов, сидел, глядя
тяжелыми, в отечных мешках, зоркими глазами туда же, куда и конь, и еще
дальше, за синие леса, за озера, в далекие степи мунгальские, русский
князь. Он лишь на миг скосил глаза, когда внизу вырвалась вдруг из леса,
ломая грудью ельник, ошалевшая от огня и страшного запаха дыма кобыла, и
тотчас, следом за нею, выскочил на опушку и побежал по склону холма,
кособочась, босой старик, с отдуваемой ветром бородой, в серо-белой
некрашеной рубахе и таких же серо-белых, отбеленных солнцем холщовых
портах. Мужик бежал, щурясь на бегу из-под ладони, зорко и опасливо глядя
вверх, туда, где, темный противу солнечной стороны, стоял на коне князь и
чередой тянулись, щетинясь остриями копий и шеломов, ратники княжой
дружины. Кто-то из ратных, не выдержав, порушил ряд и поскакал впереймы,
норовя раньше мужика ухватить за повод одичавшую лошадь...
Князь с холма продолжал глядеть вперед. Он знал эту дорогу. Долго
будут тянуться, провожая, еловые да сосновые боры, березовые колки,
дубовые и кленовые рощи, деревни и города, пашни и перелески, где
остались, в чаще лесов, родной Переяславль, княжий стол, златоглавый
Владимир. А там, за Муромом, за Окою, шире и шире пойдут поляны в
разноцветье трав, по брюхо коню, чернее земля на пашнях, а там, за
последними, потерянно прячущимися в приовражьях русскими землянками,
начнутся степи, а за ними шумный и разноязычный Сарай, не поймешь: то ли
торг, то ли город, то ли стойбище татарское?.. Где рев верблюдов, табуны
коней, амбары, лавки, пыль, иноземные купцы и, среди всего, жалкие глаза
русских полоняников. А там, за широкой, как море, рекой Итиль, по-русски
Волгой, опять степи, чужие, мунгальские, где уже и не встретишь русского
лица, только седой серебряный ковыль под ветром ходит волнами до края неба
да изредка промаячат по этому морю плывущие караваны. А там, дальше,
редкие сосновые перелески да пески, и цветные, рыжие, красные, зеленые и
синие холмы, и снова степи день за днем, месяц за месяцем, и сухая пыль,
то жаркая, то ледяная, и горы в мареве, и лица чужие, плоские,
широкоскулые, будто трава их рождает так, целиком, в оружии, на диких
степных конях. И совсем далеко ставка великого кагана, степной город,
составленный из расписных юрт и лаковых разборных дворцов, готовый
ежеминутно сняться с места и в реве, в ржании, в глухом и тяжелом,
потрясающем землю стуке бесчисленных копыт плыть на новые земли и страны,
рушить царства, губить города... Город, откуда так трудно возвращаться
живым... Князь смотрел, каменея, за синие леса, за широкие степи, великий