"Театр на Арбатской площади" - читать интересную книгу автора (Могилевская Софья Абрамовна)
Глава седьмая О том, как Санька очутилась за кулисами театра
Сперва Санька глазам своим не поверила. Да как же так?.. Да быть не может!.. Ведь только что раздавалась его ругань вперемежку с визгливыми выкриками Домны. И вдруг будто сквозь землю провалился. Нет мальчишки! Зато Домна орет пуще прежнего.
Она повертела головой, пошарила глазами. Нигде. Пропал, Ни слуху ни духу. Да как же он поспел? И как проворно!
Ошалело она поглядела на Федора.
— Ты чего? — спросил тот, удивившись Санькиному растерянному виду.
— Убежал ведь…
— Кто?
— Да мальчишка давешний, Алексашка…
— И полтину унес?
— Всю, начисто.
— Экий пакостник! Коли попадется, не пожалею…
А Санька вдруг заплакала. Нет, не полтину пожалела. Ну их, деньги, — пришли и ушли… Не в том дело. Ведь его, мошенника, от всего сердца приветила. И отдала бы ему по-доброму деньги. Бери, ежели тебе так надобны, да не воруй! А как ей теперь расплатиться с Федором за сбитень?
— Полно, не реви, — принялся утешать ее Федор. — Ревом не вернешь…
— Да я не о деньгах, — всхлипывая, ответила Санька. — Тебе-то чем отдавать? Ведь у меня больше ни полушки…
Федор махнул рукой.
— Да не горюй. Пустое дело! Тебя Александрой звать?
— Саней, — еще раз всхлипнув, но уже потише, ответила Санька.
Федор усмехнулся. И были в этой усмешке и жалость, и теплота, и еще такое хорошее, что словами не передашь. Саня, смутившись, залилась румянцем и поскорее смахнула последние слезинки. Сказала:
— Пойду домой…
— Куда спешишь? Подожди…
— Поздно. Батюшка прогневится.
— Мать заступится.
— Нет у меня матери. Мачеха теперь…
Федор еще теплее поглядел на Саньку:
— Вот ведь как у нас с тобой — и я сиротинушка.
Санька оживилась:
— Тоже мать померла?
— Мать жива. Отца нет. Убили еще давно, когда наши с Наполеоном под Аустерлицем воевали…
Санька с сочувствием помотала головой, хоть ни о чем таком Знать не знала.
Помолчав, сказала:
— Спасибо, хоть ты на меня не серчаешь… — И прибавила: — За сбитень.
— А я на тебя вовек серчать не стану.
Вдруг засмеявшись, — а ресницы еще чуть влажные от слез, а на щеках от слез еще бороздки не просохли, — Санька воскликнула:
— А вот и не зарекайся! Может, когда и прибьешь…
И Федор засмеялся, на нее глядя:
— Все может статься.
Домой бы надобно скорее, да какой тут дом, когда охоты нет и шагу сделать к дому…
А Федор, посмотрев на Саню и что-то хитрое в уме прикинув, поболтал чайник со сбитнем. И, словно сокрушаясь, воскликнул:
— Эхма, ничего не продал!
Санька всполошилась:
— Из-за меня? Ой, как же ты теперь?
— Придется в театр сходить. Там актеры живо разберут. Любят мой сбитень… А желаешь, Саня, поможешь мне в торговом деле? Будем актерам вместе сбитень продавать. Желаешь, а?
Не очень хотелось Саньке идти в какой-то там театр. Но вроде бы виноватой чувствовала себя перед Федей. И согласилась. Получше утерла глаза и щеки концом своего пунцового платка, подхватила в одну руку кружки для сбитня, в другую — один из двух чайников с горячим сбитнем и потопала за Федором к высокому чудному дому со множеством дверей.
Эх, девушка, девушка, а не лучше ли тебе повернуть домой? Оно, может, и лучше, да, видно, такая дорожка в жизни. А на беду или радость, о том судить придется после…
До начала спектакля было еще далеко, хотя в те годы спектакли начинались рано и продолжались долго. За вечер представлялись обязательно две пьесы: какая-нибудь трагедия, а к ней в придачу комедия или водевиль. Зрители тех времен любили — уж ежели посетить театр, так наглядеться досыта.
Когда Санька и Федор подошли к театру, из-за раннего сравнительно часа на площади было пусто. Еще не стояли вереницей кареты, а подъезжали лишь немногие экипажи и, высадив возле белых колонн ездоков, медленно отъезжали в сторону.
Как раз подкатила щегольская карета и остановилась у театрального подъезда. С козел соскочил нарядный лакей в ливрее с золотыми позументами и распахнул дверцу. Из кареты одна за другой выпорхнули две молодые барышни. Подобрав подолы длинных, до земли, платьев, они обе пробежали от кареты к подъезду. Туфельки у них были атласные, на плечах легкие прозрачные шарфы. Головы убраны веночками из шелковых цветов, а на шейках жемчуга.
— Глаз не отвести, — прошептала Санька, — до чего же распрекрасны!
— Где ж распрекрасны-то? Румяна да белила, вот и вся их красота!
При этих словах Федор поглядел на Саньку, да такими глазами, что Санька хочешь не хочешь, а поняла: лучше тебя все одно не сыскать в целом свете!
Санька покраснела: ишь какой нашелся любезник!..
А вслед за барышнями из кареты стала вылезать старая барыня. Тоже в шелках, тоже разнаряженная, на плечах тяжелая шаль в турецких узорах. Эту высаживал лакей. Поддерживая под локоть, повел от кареты к двум барышням.
— Княгиня, — небрежно ответил Федя. — Запамятовал, как величают…
И опять поглядел на Саньку, и опять Санька так поняла Федора: по мне, что графиня, что княгиня, а с тобой не сравню! Ты краше всех.
Санька отвела глаза.
А потом все чаще стали подъезжать кареты, коляски да брички. Из иных выходили люди попроще, видно, из купечества. А иные подходили к театру и вовсе пешком.
— Посмотрели — и ладно! — сказал Федор. — А то, поди, до начала и не раскупят…
Федор, а за ним и Санька, оба проскользнули в одну из боковых дверей и сразу оказались в темноте. Со света ни зги не видно.
— Не отставай, гляди в оба, тут заблудиться можно, — сказал Федор.
Санька сама понимала, что никак ей нельзя без Федора в таком незнакомом месте.
Откуда-то сбоку сюда доносились непонятные звуки: не то говор людской, не то гул деревьев, когда их клонит ветер. И еще что-то похожее на звуки пастушьей свирели или на тонкий птичий посвист. Или вроде того, как звенят капли, когда ранней весной скатываются с ледяных сосулек и падают в лужу: блям, блям, блям…
Но Санька понимала, что это и не пастушья свирель, и не посвист лесных птах, и не звон весенней капели. А что это были за звуки, понять не могла.
Она ощупью пробиралась за Федором, за его голосом, который ее направлял:
— Сюда, сюда иди… Тутотка не споткнись, порожек… Сейчас придем…
И правда, теперь стало повиднее. Горела толстая сальная свеча, прикрепленная где-то наверху. Санька осмотрелась: не очень тут приглядно! Громоздясь, стояли какие-то холсты, густо и грубо размалеванные. Старые стулья, столы. И много разной рухляди и дребедени. И пыль тут была в достатке, и паутина кое-где свисала. В общем-то, неказисто…
Здесь Федор и начал свою торговлю. Заговорил негромким, но слышным, певучим голосом:
— А кому сбитня… Горячего, имбирного, медового! За кружку — полушку! За Две кружки — две полушки! А три — задарма, ежели деньги на бочку! Налетай, набегай, забирай…
И тут увидела Санька: на голос Федьки со всех сторон стали сходиться люди. Бог ты мой, да люди ли? В белых длинных одеждах, в каких никто никогда сроду не ходит. Лица же у всех размалеваны — страхота! Да не румянами, не белилами, а желтой, синей, серой краской. Один чуднее другого. Свят, свят, свят, не черти ли из преисподней? Куда же Федька ее привел?
Но люди, которые подходили и справа и слева, окружив Федю со всех сторон, были обыкновенными людьми. Сбитень пили, похваливали, просили еще наливать. И голоса у всех были людские:
— А ну-ка, Феденька, еще…
— Хорош, хорош сбитень! Удался…
— Налей-ка, надо перед началом орган промочить.
— Вовремя явился… А почему вчера не был?
— Он знает, когда являться, своего не упустит. Вчера французский был спектакль, они сбитня не пьют.
— Налей, Федор, друг любезный! Твой напиток подобен нектару! Эх…
Федя наливал каждому, на всякое слово отшучивался, а сам нет-нет да и глянет на Саню: видишь, мол, как меня тут знают? За своего почитают.
Это Санька и сама видела: Федор был на своем месте. Всем знаком. Но еще заметила Санька и другое: каждому Федя наливал дополна, иной раз до того щедро, что и через край. Не помышлял, чтобы кому-нибудь не долить. А иному и совсем давал без денег.
— Ты уж прости, Феденька, опять ни гроша, а пить до смерти охота!..
— Ладно, когда будет, отдашь.
И Санька одобряла такое поведение. Не сквалыга парень. Саня тоже никогда не была жадной.
Однако по всему было видно, что Федор торопится распродать свой сбитень. Куда-то, видно, спешит. То и дело приговаривал:
— Поспеем ли? В раек ведь лезть… Высоконько!
Раек? Еще одно словцо непонятное. Непонятное, а любопытное. Куда же ему лезть придется? О том, что и ей, Саньке, придется лезть в этот самый непонятный раек, об этом у нее пока и в мыслях не было.
С одним из актеров Федя вступил в разговор. Перекинулся несколькими фразами. Поглядывал на Саньку, как бы похваляясь: видишь, каков я! Много чего знаю…
— Нынче не трагедия ли господина Озерова?
— Его-с! «Эдипа в Афинах» будем представлять.
— А в первой роли не господин ли Плавильщиков?
— Он самый, Петр Алексеевич!
Вдруг Федор наклонился к самому Санькиному уху. Прошептал:
— Сам идет…
— Кто? — шепотом переспросила Санька.
— Первый наш московский трагик — Петр Алексеевич Плавильщиков.
Мимо, тяжело ступая, прошел старик. Был он с седой бородой (борода-то была привязанная, но этого Санька не поняла), с седыми длинными волосами (и на голове его был парик, но и об этом Саня тоже не догадалась). Белые его одежды свободными складками ниспадали с плеч до самых ног. На ногах были сандалии с прикрепленными вокруг щиколоток ремешками.
Только в этом проходившем мимо старце в чудном белом одеянии Санька не признала и не могла признать того барина, которому давеча на Тверском бульваре вернула кошелек, за что была щедро награждена серебряной полтиной.