"Григорий Бакланов. Кондратий" - читать интересную книгу автора

- Ага, - согласился старик, про себя удивясь: солидный человек, а того
не знает, что дерево пересаживают под вечер, а не утром, чтоб солнце весь
день жгло его. И с сожалением смотрел ему вслед: не натощак пили, закуска
была хорошая, что ж он так мучается? Вон уже мысли какие в голову лезут...
Ему бы сейчас молочка холодненького. Но советовать не стал, он уже давно
никому ничего не советовал, если не спрашивали.
Вчера, когда они там колготились и запах жареного мяса доносило сюда,
так что Лайка начала поскуливать, пригрезилось и ему посидеть с людьми у
костра, как бывало. Сквозь всю жизнь светили ему те костры неугасимые, и чем
дальше отходили в глубину лет, тем ярче светили: плохое забывается, хорошее
светит. А в нынешней жизни все больше получалось так: "Ты чего, отец, нам
цену сбиваешь? Ставь бутылку!" И ставил. Не бутылки жаль, но с ними же еще и
выпивать приходилось, нальют полстакана, и пьешь, чтоб не обидеть. А знал,
что за спиной его скажут, как будут друг другу подмигивать: немец.
Жизнь помотала его. И воевал, и в шахте был под завалом, это уже после
войны. Но время лечит, с годами вроде бы все прошло, только в ушах
позванивало и на голове отразилось. Уж на что строги были в те годы
медкомиссии, но его признали инвалидом, и справку эту он берег, хотя
инвалидом себя не сознавал, на жизнь зарабатывал сам. А теперь и вовсе -
сторожил дачу дирижера, как говорили, очень знаменитого, жил при гараже. Две
комнатки, кухонька, а сени и крыльцо - это он уже сам пристроил, хозяйка,
Екатерина Аполлоновна, не возражала. Половину года они находились за
границей, а он и за садом следил, и участок так разделал, что многие
завидовали. Главное, то старику нравилось, что никто ему ничего не
указывает. Подгнили кое-где прожилины у забора, он сменил, употребив на них
сухие сосенки из леса. Не хватило гвоздей, ему со стройки за две бутылки
принесли. Все делал, как себе самому. По весне начала крыша протекать у
каминной трубы, он залатал. Но крута была да мокрая, снег таял, чуть не
сорвался оттуда, когда всползал наверх с листом оцинкованного железа в руке.
Полдня после этого ноги тряслись, стар стал.
Но возвращались хозяева из-за границы, и сразу начинали наезжать гости.
И по целым дням держал он внука взаперти, чтоб люди не пугались его вида.
Глухой и немой с детства, он и ходил враскачку, бочком, бочком, припрыгивая.
Но больше сидел на крыльце, мычал неразумно и кланялся, кланялся; не каждому
приятно смотреть.
Как-то, отъезжая в Москву, сидя уже в машине и занося внутрь полную
ногу в остроносом коротком сапожке, а он вышел проводить от ворот, Екатерина
Аполлоновна сказала празднично: "Вы сегодня непременно включите телевизор:
Дмитрий Ипполитович дирижирует оркестром. Это будут транслировать".
И действительно, показали. Зажмурясь, тот взмахивал над оркестром
белыми, будто в белых перчатках, руками, в пальцах - тонкая палочка, и за
руками его на экране вспыхивал, тянулся, истаивая, белый след: телевизор был
старенький, черно-белый, изображение двоило.
Ипполитыч этот, как дирижировал, зажмурясь, так, зажмурясь, и жил. Уже
год с лишним сторожил он их дачу, когда Ипполитыч впервые разглядел его:
вышел летним днем с террасы, а старик - на дорожке. "Вам кого? Ка-а-тя-а!.."
И еще через год, но уже осенью, старик окапывал с навозом куст смородины, а
Ипполитыч собрался прогуляться с палочкой. Наткнулся взглядом, аж вздрогнул:
"Вам кого? Ка-а-а-тя!.."
И она объясняла ему разумно, кто это, почему здесь.