"Григорий Бакланов. Карпухин" - читать интересную книгу автора

участвовать". Значит, дошло мое письмо. А комбат у нас был такой, что не
отступится. Он за своих людей стоял.
Обрадовался я, конечно, что скрывать. Потому что не виноват я ли в чем,
ни за что меня сюда заперли. Но и oт этих ребят теперь уходить жалко.
Сколько мы тут вместе трудов положили, пока эти доты взрывали, а деревню
будут брать без меня... "Вы мне, - говорю, - разрешите остаться. Возьмем
Новую Алексеевну, черт бы ее брал, вот тогда - пожалуйста". - "Ну что ж,
говорит, - оставайся. Это, - говорит, - по-моему". Да и так тоже подумать:
ведь он мог не сказать мне. Перед операцией каждый лишний человек знаете как
дорог! А он не посчитался, сказал.
В общем, ночью поползли мы к ней. Три часа по снегу ползли, все мокрые.
Что вы думаете - взяли! Которые немцы даже проснуться не успели. И такой
азарт был, мы еще два с половиной километра гнали их и другую деревню взяли.
В ней уж закрепились. Тут регулярные части подошли, сменили нас. Когда роту
в тыл отвели расформировывать, в ней всего тридцать восемь человек осталось,
почти все раненые. Мне вот эту ногу вот здесь из автомата прошило.
Так вы, может, не поверите, ко мне в санбат начальник особого отдела
приезжал извиняться! Честное слово! И командир батальона тоже приезжал ко
мне. Сказал, что ничего, мне это записано в документе не будет, звание мое
вернули и даже наградили меня за операцию медалью "За отвагу". Сказать-то он
сказал, а проверить уже не успел: его на другой день убило. И мне тоже ни к
чему. Знать бы, конечно, а то я в уверенности находился. А уж после войны,
как стали меня опять судить, раскрыли бумаги, а там все мое прохождение
записано. Я, было, туда-сюда, объясняю, как оно и что, а кто ж мне поверит?
Вот и вам тоже рассказываю, а вы слушаете и, может, не верите мне, доказать
мне все равно нечем.
- Ну что вы! - сказал Никонов, слушавший под конец с волнением. - Когда
человек говорит правду, ему не верить нельзя. Вам и раньше поверили бы, если
б это не тогда было.
- Может, так... Жизнь-то она - полосатая. В какую полосу попадешь. А
мне везет: все через раз попадаю и все не в ту полосу. Это все равно как не
успел на зеленый свет проскочить и тебе до конца уж на каждый светофор
натыкаться. Только подъехал - стоп! - красный свет. А те идут в зеленой
волне, им и ветерок в стекла. В общем, второй раз вовсе по-глупому
получилось. Ну, тут правду надо сказать, виноват был. Хоть, может, и не
настолько, а виноват. Получилось так: приходит ко мне сестрин муж, Николай.
"Там, - говорит, - у магазина бочки лежат из-под огурцов. Давай вечерком
подъедем, штучки две махнем, никто не увидит". Время было голодное, сами
знаете, сорок шестой год, - сказал он, не сообразив, что о сорок шестом годе
воспоминания у них разные: в тот год будущий следователь Никонов еще даже в
школу не ходил. - Какое тогда питание? Картошка да капуста, у кого есть. Я
холостой, шофером работал. Шоферам тогда жить можно было: машин-то после
войны вовсе мало осталось. А у сестры - детишек трое. И жили с рубля.
Бывало, когда дров машину скинешь, когда деньжишек одолжишь и не спрашиваешь
после: как-то помогать надо было. Вот он и говорит; давай эти бочки махнем,
а то капусту на зиму солить не в чем. Давай, говорю. Ящики эти, бочки с роду
у магазина навалом лежат, вывезти нe на чем. А то нагрузят несколько машин
тары, свезут за город в овраг, да и сожгут. Сутками, бывало, дымят, жители
их на дрова растаскивают. Я хоть бы и днем нагрузил, никто б мне слова не
сказал, потому что это у нас за грех не считалось. Сам не пойму, чего мы