"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

воду желтых утят, а давно бы пора ей собственных детей нарожать, купать
их. На радостные взвизги дочери подымается улыбающееся в седых волосах,
набрякшее от наклонного положения лицо жены из клумбы роз, откуда чаще
возвышается ее обширный зад. А по дорожкам, обсаженным флоксами
девятнадцати сортов, прогуливается в задумчивости сын, делая жесты руками:
сам с собой разговаривает. Весь он - и внешность, и солидность, и
походка - вылитый доктор наук, не меньше. "Все, все при нем!" -
восхищалась домработница Феклуша, она одна только и восхищалась. И
приходило на ум кем-то сказанное: природа, потрудившись на гениев,
отдыхает в их потомках. В четыре года сын уже бегло читал, когда
съезжались гости, выходил с книгой, и все умилялись. В шесть начал
проявлять склонность к наукам, и вот он тридцатитрехлетний - возраст
Христа! - облысевший, похожий на пятидесятилетнего, а все еще проявляет
склонность к наукам и подает надежды... Елагин вздыхал, отворачивался и
опять вздыхал: не так, не так все задумывалось. Как жить без него будут?
Временами, себе в том не признаваясь, он испытывал физическую брезгливость
к сыну: к его покатой полной спине, к плоскостопной походке, будто лапами
пришлепывает, а не ногами.
После своего негласного научного подвига и всего, что следом
снизошло, он враз как-то ослабел духом. Его не радовало подобострастие
коллег, не в радость было, что жители поселка смотрят на него с
завистливым восхищением, кланяются, ниже пригибая шею, а если он за руку
поздоровается, отходят от него, будто награжденные. Как только он
поселился здесь, некоторые разбежались знакомиться, приглашать в гости,
сблизиться домами. Знали бы они, как до сердечного обморока пугают его
малейшие намеки на то, что сопричастен великому сталинскому свершению.
Слишком хорошо была ему известна судьба авторов некоторых других
гениальных сталинских трудов: не только сами исчезли, имена их стерлись
навеки. И, бывало, проснувшись ночью, леденел, ждал. А несчастная привычка
оглядываться, которая появилась с тех пор... И это при его величественной
внешности.
Всю жизнь, занимаясь вопросами отвлеченными, он любил при случае
писать и говорить о народе-языкотворце, но представлял себе народ в роли
доброй молочницы Клаши, которая по утрам привозит на велосипеде молоко к
ним на дачу, переливает тяжелую желтоватую струю из большого бидона в их
бидон, стоящий на порожке: "И-и пейтя-а, и деткам парное..." И все это с
ясной улыбкой на круглом заветренном лице.
Но однажды, когда бутили фундамент под гараж (очень ему само это
слово понравилось: бутили), увидел он, как рабочие вместо камней спихивают
в траншею свежевывороченный, весь в мокрой глине пень срезанного дерева,
поддели ломами и вот-вот обрушат его. Елагин возмутился, вышел на балкон,
как был - в тяжелом верблюжьем халате с шелковыми шнурами, вышел крикнуть
сверху: "Послушайте, что же вы делаете? Есть ли совесть у вас?.." И тут
услышал внизу визгливый, так что вначале и не узнал его, ликующий Клашин
голос: "За одну лошадь, за две коровы да пару овец раскулачивали в нашей
деревне, ссылали с детишками за Урал, а теперь и машины у их, и дома
каменные, двухэтажные и - не кулаки!.."
Повесив кошелку с бидонами на руль велосипеда, она не то чтобы
пристыдить рабочих, как должна была бы, по понятиям Елагина, она зло
радовалась, Клаша, столько лет носившая им молоко. И еще он лицо ее увидал