"Григорий Яковлевич Бакланов. Меньший среди братьев (Повесть) " - читать интересную книгу автора

забуду его взгляда, когда на берегу, мокрый и голый, такой вдруг худой со
всеми проступившими ребрами, он посмотрел на меня. Он страшился своей
догадки, еще не верил и посмотрел. А я закричал: мол, сколько раз ему
говорилось, и так далее и тому подобное, я криком отпугивал его догадку, и
он, маленький еще, понял. Он понял, что отец струсил, отдал его и не спас
бы.
С тех пор нам непросто смотреть друг другу в глаза, этого уже не
переступить.
Я знаю, когда я умру и он будет меня хоронить, даже тогда это будет
стоять между ним и мною. И в том, что он физически робок, есть моя вина.
Когда мне тоже было лет двенадцать или меньше, мы ехали с отцом на
трамвае. Наверное, я захотел показать храбрость и спрыгнул на ходу.
Трамвай уже останавливался, но я спрыгнул не вперед, а назад. Меня
перевернуло, ударило лицом о мостовую, выбило зуб. Отец спрыгнул за мной
следом.
Вокруг охали, ахали, сбегался народ, а он, не подняв меня, не обращая
внимания, что рот мой полон песка и крови, стоял надо мной, говорил
строго, твердо, весело: "Прыгать надо по ходу трамвая, по ходу, запомни.
Вперед, а не назад!" Он не запретил, не ругал меня, он научил. И я
запомнил на всю жизнь. Его нет, но я помню.


Нас зовут, и мы идем ужинать и смотреть программу "Время". Свет
потушен, в темноте против экрана блестят большие очки нашей невестки Аллы,
а лица у нас четверых синевато-бледные. В большинстве московских домов, в
сотнях городов и деревень смотрят в этот час программу "Время", и у людей
вот такие синеватые лица, и блестят в лучах экрана очки и глаза.
Ужинают все, кроме меня, - в последнее время жена активно борется с
моим избыточным весом, и в этом ей опорой Сеченов. Как выяснилось, он
сказал: надо различать голод и аппетит. И я теперь всегда полуголодный.
Случается, среди дня где-нибудь в центре, например на углу Кузнецкого и
Неглинной, я захожу в пирожковую, съедаю пару жареных пирожков, от которых
все нёбо в свечном сале, запиваю стаканом теплого мутноватого кофе и
вспоминаю при этом, что елось раньше.
Я вижу огромную плиту в большой нашей кухне, как в темноте она ярко
пылает дровами. И множество черных масленых сковородок на конфорках - от
вот таких, в обхват двумя руками, для поджарки, до самых маленьких.
Одинарные, двойные, тройные, на которых пеклись блины. А какие блины
пеклись! Пышные, ноздреватые, укрытые чистым полотенцем, дышащие, их
подавали на стол горой в глиняной миске, ели с растопленным маслом, со
сметаной, с рыбкой, с икрой.
Я вижу наш погреб во дворе, в сарае. Тогда не было электрических
холодильников, и со всего двора сносилось туда на холод все, в огромный
этот погреб. С зимы его набивали снегом и льдом, укрывали соломой, лед в
течение лета оседал постепенно, и под конец спускались вниз по лесенке.
Какие, бывало, пасхи посылала меня приносить из погреба наша бабушка! В
деревянной разъемной форме конусом, во влажной тряпочке, пахнущие ванилью,
с изюмом. Вспомнишь и слышишь этот запах. А мороженое, которое мы сами по
очереди крутили в деревянной, с обручами кадушке - мороженице, набитой
льдом.