"Григорий Яковлевич Бакланов. И тогда приходят мародеры (Роман) " - читать интересную книгу автора

подтяжки, белые с красной полосой, пощелкал ими, сел в кресло
зашнуровывать ботинок. Вот тут, стукнув в дверь и сразу открыв, вошла
Маша. "Наигралась?" - спросил режиссер, затягивая шнурки ботинка у себя на
колене. Двойной номер, откинуто одеяло на кровати, сам - в нательной
рубашке, в подтяжках, и она - прямо со спектакля из театра.
Смутилась ли, увидев постороннего? Нисколько. Сняла пушистую меховую
шубку, повесила - режиссер был озабочен шнурованием ботинка, - и, когда из
сумрака передней вышла на свет, его в сердце толкнуло: лицо, глаза,
волосы... Ирина! Только эта крупней, ярче. Цветной и черно-белый фильм.
Там, в послевоенной жизни, все вспоминалось черно-белым: белый снег,
темные фигуры бедно одетых людей. Как он, бывало, ждал ее на остановке
трамвая. И этот запах хлеба на морозе, когда открывалась дверь булочной.
Только голодный человек знает, как пахнет свежевыпеченный хлеб. А он грел
для нее на груди под шинелью обсыпной калач, представляя заранее, как она
будет откусывать из его руки.
"Наигралась?" - спросил режиссер, справившись, наконец со шнурками. А
он ждал услышать голос. Нет, голос другой, выше, с хрипотцой. Но как
похожи! У каждого человека есть двойник, он знал, а все обмирало в душе,
когда они ехали по Ленинграду и режиссер, лениво полуобернувшись с
переднего сиденья, что-то говорил, не сильно утруждая себя, а во тьме
машины вдруг возникало в свете фонарей ее лицо.
Черное зимнее небо, окованные белым морозом деревья, будто не иней, а
дыхание оттепели осело на них мохнатой светлой белизной, черное и светлое
царство мороза, и переменчивый бледный отсвет на ее лице. И - глаза. Они
светились. Конечно, он видел ее раньше, то ли в фильме, то ли по
телевидению, но сейчас, живая, в глубине машины, по губы упрятанная в
мех... И уже что-то возникло между ними, ток пробежал, он чувствовал. А
режиссер, дымя сигаретой, лениво не договаривал слов, будто засыпал на
полуфразе. Оказалось, едут они к приятелю, и там все закончилось обычной
пьянкой. Чужой в этой компании, он молча наблюдал.
"Почему актеры пьют? - дышал ему в ухо чесночным, огуречным рассолом
сосед по столу. - Чтобы снять нервное напряжение. Разрядка нужна душе. А
тут - доброжелатели, обожатели, все, кому - за честь".
Он спросил нарочно: "А почему маляры пьют?"
"Ну-у, знаете... - обиделся актер. - Сравнили тоже..."
Тут под восторженные крики вошел опоздавший известный ленинградский
актер. С порога щукинским, ленинским жестом, заложив большие пальцы за
проймы жилета, обернулся к воображаемому крестьянину, который будто бы
следовал за ним: "У вас пала ко'ова?" - и - властный жест, как с
броневика: "П'иготовьте нам, пожалуйста, чаю!.." Под общий хохот хозяйка,
пританцовывая, покачивая бедрами, поднесла на тарелочке стопку коньяка.
Хлопнул в дверях, стряхнул, ни капли не стряхнулось на пол. И был
торжественно усажен закусывать.
А уже сдвигали столы к стене, некто, похожий на цыгана, черные с
блеском волосы до плеч, вызывал Машу. Захлопали, захлопали в ладоши. Она
вышла как бы нехотя, движения ее тела были ленивы, она только обозначала
танец, будто в полусне, но маленького с большими кудрями как кнутом
стегнули по ногам, заплясал, себя не жалея, и еще выскочили, заплясали
вокруг нее. И над пляшущими, скачущими, притопывающими, прихлопывающими в
ладони вились, вились освобожденные от широких рукавов, упавших к плечам,