"Лилия Баимбетова. Единорог" - читать интересную книгу автора

Он стоит - улыбчив, нераним.

Лишь на миг в его глазах тоска
Болью обозначилась слегка,
Чтоб он смог презрительней и резче
Выдворить из каждого зрачка
Осквернителя прекрасной вещи.
Кожа у него тонкая и натянута так туго, словно на барабане. Ни малейшей
мор-щинки, даже в углах глаз.
- Я сто лет не ел варенья. А уж такого вообще не ел. Это ты варила?
- Мама.
- Ясно, - пробормотал он.
- Валер, ты, по-моему, засыпаешь.
- Угу. Я пойду сейчас, а то и правда у тебя засну.
- Ты на машине?
- Да.
- Ты врежешься сейчас куда-нибудь. У тебя же глаза слипаются. Может, ты
по-спишь немного, потом пойдешь?
- А можно? Я на диване полчасика полежу.... Лер, ты чудо.
Он лег в большой комнате. Я принесла ему подушку, одеяло, задернула
шторы и ушла в папин кабинет - продолжать раскопки. Валерка заснул сразу же.
В письменном столе я нашла толстую тетрадь в синей обложке.
Мелко-жемчужным подчерком исписаны были страницы, меж ними встречались, то
сухой лист, то цветок, иногда вложены были рисунки или фотографии. С
неожиданным чув-ством я узнала свои детские каракули в пожелтевших листах.
Не сразу я поняла, что это был мамин дневник. Ведь я даже не знаю ее
подчерка, никогда не видела записей, сделанных ее рукой. Невольно я
оглянулась на мамин порт-рет, висевший над дверью, и засмотрелась,
задумалась.
Это большая фотография в металлической рамке; бледная гибкая женщина
взи-рала с нее на меня смутными глазами. Белые волосы ртутной волной
струились по ее плечам. Лицо ее узко, тонко, невозможно. Лицо Джоконды - у
нее почти нет бровей, зато ресницы густые и длинные, белые ресницы, и
кажется, будто на них лег иней. В описании это звучит странно, но она
действительно была невозможно красива. Может быть, потому, что ее красота не
была канонической, обычной, многократно встречаю-щейся красотой. Она была за
гранью красоты и уродства, она походила на ртуть, на лунный свет, на отблеск
воды: гибкая, струящаяся, смугло-бледная, с белоснежной волной волос, с
огромными миндалевидными глазами, где белок отливал сериной, а ра-дужка была
светлее белка. В ней было что-то от негатива, какая-то обратимость цветов.
Ее звали Инна. По паспорту. Инна Владимировна Щукина, в девичестве Чурикова.
Па-па звал ее Нинианой, и меня всегда удивляло, почему именно Инна. Не Нина,
не Анна. Ниниана.
Мне казалось, она никогда меня не любила. А теперь на этих страницах
тут и там я встречала записи о том, как я впервые заговорила, как у меня
резался первый зуб. Но что-то странное есть в этих записях, и я не пойму,
любила ли она меня в самом деле или просто наблюдала за мной, словно за
неведомым зверьком.
Какой у нее подчерк, как ровно и тонко ложатся буквы на обычный
тетрадный лист!