"Впереди разведка шла" - читать интересную книгу автора (Каневский Александр Денисович)

Прощание с юностью

Значит, бежишь из дому?— отец пружинисто ходил по хате, заложив руки за спину.

Да никуда я не бегу. Просто...

Я старался найти подходящие оправдательные слова, но отец снова перебил:

— Что — просто? Вот я — ветфельдшер. Разве плохая профессия? Даже очень нужная. Уважение и почет в селе. А о матери подумал? Растила, растила, а он — на тебе — уезжает!

Я невольно посмотрел на мать, на ее маленькие, но такие проворные руки, привыкшие к любому делу. Сколько они передоили коров, перетаскали воды, выкопали картошки, сшили и перештопали одежды... А добрые мягкие глаза, черные волосы, которые всегда пахли чем-то необыкновенно родным. Смотрел — и желание уехать притуплялось.

— Подумаю...— буркнул и вышел во двор.

А там — буйно цвела сирень, тянулись свечками мальвы, ирисы с сиреневыми гребешками, голубыми чашечками перезванивались вьюнки. И над всем этим многоцветьем гудели трудолюбивые пчелиные семьи, носились важные шмели.

Я шел по тихим улочкам моего родного Мариамполя* и не мог избавиться от одного чувства: скоро предстоит разлука со всем, что так дорого, чему столь многим обязан.

* Ныне с. Марьяновка.

Вдали чернел Кадиевский лес, куда отец ходил на охоту. Лес наверняка помнил остатки той козацкой вольницы, что разбрелась после Запорожской Сечи.

Рядом протекала Деренюха в обрамлении камыша, рогозы, с белыми розетками кувшинок. Не раз я влезал на огромное колесо отжившей свой век мельницы и «ласточкой» летел в воду. Однажды такое геройство чуть не закончилось трагедией. К счастью, на ту пору случился дядя Николай — брат матери, и я, изрядно наглотавшийся воды, пахнущей болотом и тиной, был благополучно вытащен на берег.

И еще была у меня любовь — кузница. Там искрами постреливал горн, пахло кожей мехов, окалиной и водяным паром. Сказочные богатыри в фартуках выделывали с бесформенным железом такое, чего, казалось, и не выдумаешь. А когда наступал у кузнецов перекур, пацанва окружала Петра Надольняка и Григория Островчука, участников гражданской войны, и мы словно становились свидетелями давно отшумевшего времени: перед глазами неслись, сметая все на своем пути, конные лавы, молниями сверкали над вражьими головами клинки... Как-то повстречал свою учительницу — Галину Петровну Куйбеду. Она каким-то истинно женским чутьем поняла мое состояние, положила руку на плечо:

— Случилось что, Сашко?

— Да нет, Галина Петровна. Вот, решил ехать учиться. В город хочу...

— Учиться тебе надо обязательно. Ты ведь способный у нас.

А я бы и не сказал. Усидчивости особой не проявлял, на школьную программу как-то не хватало времени. Но бес любопытства сидел во мне крепко: хотелось все самому испытать, прочувствовать, потрогать собственными руками.

В школе самозабвенно полюбил спорт. На турнике возле клуба так крутил «солнце», что даже степенные старики, задрав вверх бороды, качали головой: «Что вытворяет. Цирк — да и только».

У Ивана Круценко — первого на селе музыканта и песенника — научился играть на мандолине, рисовал, фотографировал, даже соорудил детекторный приемник. Вслушиваясь в эфир, улавливал незнакомые, интригующие названия: Барселона, Герника, Картахена, Астурия... Потом уже из газет узнал о людях, которые ехали в далекую Испанию.

Подбил тогда своего школьного товарища Ваню Качконоженко: собрали нехитрые пожитки и рванули товарняком до Одессы. Думали, там на пароход, и — вива, Мадрид! Однако милиционер в Вознесенске, весьма далекий от романтики подвигов, отправил нас домой.

Милые друзья детства! Не многих я нашел, вернувшись после войны в родное село...

Петя Вивсяный — приемный сын моей бабушки Меланьи — после института ушел на фронт и не вернулся.

Николай, младший брат, сражавшийся в партизанском отряде, рассказал, что Володю Покотылюка застрелил немецкий солдат: тот бросил кусок хлеба военнопленным, которых вели через село.

Летом сорок второго при обороне Севастополя погиб родной брат матери Николай Мостыпанюк. Сгорел в самолете Алексей Ковальчук...

Все это случилось потом. А теперь я шел по селу, и два противоречивых чувства боролись во мне. Жалко было оставлять мать, отца, дорогую сердцу обжитую хату, ореховые деревья, посаженные батей, когда меня еще на свете не было, прохладную тишину над Деренюхой.

А с другой стороны, хотелось посмотреть мир людской, приобрести профессию по душе. Честно говоря, лелеял мечту стать военным, но в военкомате дали от ворот поворот — мал еще годами, надо подрасти.

Вечером повторился предыдущий разговор: отцу так и выпалил — еду в Одессу!

Поглубже спрятал свидетельство об окончании семи классов, комсомольский билет, немного денег, собрал немудреный харч на дорогу и с тем же «испанцем» Ваней Качконоженко поехал поступать в педагогический техникум физической культуры.

Город поразил меня буквально с первой минуты. Куда не ступишь — масса впечатлений! Прямые, как стрелы, улицы, отороченные зеленью каштанов и акаций, Воронцовский маяк, похожий на белую свечу, Приморский бульвар, бронзовый Пушкин, статуя герцога де Ришелье, внучатого племянника небезызвестного кардинала, которому немало крови попортил знаменитый гасконец д'Артаньян.

А далее — Дерибасовская, горластый Греческий базар, Привоз, уютные домики Молдованки, где, по уверениям коренных одесситов, родился сам... Чарли Чаплин.

Как песчинка в море, затерялись мы в водовороте южного города.

Кое-как разузнали местонахождение техникума и пешком — к городскому транспорту еще предстояло привыкнуть— двинулись в нужном направлении. Возле здания техникума толпилось столько ребят, что наши надежды постепенно начали угасать.

Для меня, однако, все сложилось удачно — вступительные экзамены сдал успешно и был зачислен в техникум. А вот Ване не повезло, срезался на самом главном: повис на перекладине, как куль с песком, и приемная комиссия единодушно поставила ему «кол» по физической подготовке. После он поступил в училище пищевой промышленности.

В ту пору жизнь нас не очень-то баловала. Порой приходилось, как говорили одесситы, сидеть и на декокте, то есть на голодном пайке, да и с одежонкой было туговато. Но духом не падали. Молодые, крепкие, неунывающие, мы шли в порт разгружать уголь, овощи, рыбу.

Позже я подвизался в ресторане «Красный» — мыл посуду, таскал ящики и тюки с продуктами. На прожиточный минумум хватало. А вечерами лицедействовал в драматическом кружке, играл в духовом оркестре.

И все-таки подспудно вынашивал мысль стать военным.

В марте 1941 года в техникум явились представители аэроклуба и объявили о наборе желающих обучаться летному делу. Я чуть не подпрыгнул от радости — вот где можно осуществить задуманное! Записался одним из первых.

Первый прыжок! О нем можно говорить только междометиями...

Самолет в небе. Восемьсот метров высоты. Летчик подал команду. Сдерживая волнение, вылез из кабины, встал на плоскость крыла. Страшновато!.. Но махнул на все рукой и с мыслью «будь что будет» шагнул в бездну. Провалился, выдернул кольцо, почувствовал сильный рывок. Ощущение — словно чья-то могучая рука схватила за шиворот. Увидел над собой купол парашюта, счастливо засмеялся.

А первый вылет на УТ-2! Голова кружилась от пьянящего ощущения высоты. Что там мельничное колесо, с которого сигал в воду, или церковная колокольня, на которую тайком лазил с ребятней?! Широта, простор, дух перехватывает от панорамы, открывшейся с высоты птичьего полета.

Игрушечным выглядел маяк на краю мола, уходящего в синеву моря...

Очень быстро втянулся в напряженную летную жизнь, требовавшую неустанного внимания, хладнокровия, усидчивости. Вскоре решил совсем уйти из техникума и стать курсантом авиашколы Осоавиахима. Однако все изменилось в моей судьбе, как и в судьбе многих миллионов советских людей.

В ночь на 22 июня фашистские самолеты обрушили сотни тонн смертоносного груза на Одессу. Первые жертвы, первые разрушения...

Одесса зажила тревожной жизнью прифронтового города. Ее черты посуровели. Улицы ощетинились баррикадами. Их строили старики, женщины, дети. В дело шло все, начиная от мешков с песком и булыжников и кончая железнодорожными рельсами и трубами, из которых сооружались противотанковые препятствия.

На заводе имени Январского восстания обшивались броней тракторы. Одесситы прозвали их «танками на испуг».

Площади, улицы... Всюду обучающиеся военному делу. Истребительные батальоны и ополченские дружины объединяли людей разного возраста и всевозможных профессий. Рядом с пожилым ученым можно было видеть юношу-подростка, рядом со слесарем, портовым рабочим, железнодорожником — бухгалтера в старомодном пенсне или актера. Афишные тумбы, с которых прежде улыбались кинозвезды и модные теноры, пестрели плакатами и листовками: «Защита Одессы от фашистских варваров — это кровное дело всего населения», «Каждый дом, каждое предприятие должны стать крепостью, о которую сломают голову фашистские бандиты», «Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!»

В августе особенно близко почувствовалось дыхание войны: под Одессой шли тяжелые бои, враг напирал со всех сторон. В эти дни мы жили, как в лихорадке: днем рыли окопы в районе аэродрома, ночью дежурили на крышах, тушили пожары, оказывали помощь пострадавшим.

Как-то днем шел по улице. Внезапно взвыла сирена, вскоре в небе появились самолеты. На фюзеляжах — кресты. Идя на бреющем полете, они полоснули огненными пунктирами по прохожим, случайно застигнутым на улице. Беспомощно заметались люди, пытающиеся спрятаться от настигающей смерти. Крики, стоны, плач детей...

Я бросился в ближайший подъезд, где стоял пожилой мужчина, прижимая к себе испуганных мальчишек.

— Что делают, ироды! — теребил он вихрастые головы ребят.— В живых людей стреляют...

Гитлеровские летчики сыпали из самолетов и листовки. Как-то я подобрал одну из них. Она была подписана так: «Комендант города Одессы корпусной генерал Асон». Одесситы острили: «Этот Асон уснет у ворот нашего города навеки».

На учебном аэродроме кипела работа. Курсанты аэроклуба готовили матчасть к перебазированию. Самолеты, не подлежавшие ремонту, приказано было сжечь. Из разговоров инструкторов и механиков мы узнали, что наше нехитрое хозяйство эвакуируют в Ровеньки Днепропетровской области.

...А фашисты вплотную подходили к Одессе, просочились уже к окраинам.

В район аэродрома прибыл сборный отряд моряков, пехотинцев и ополченцев, спешно начал занимать оборону. Мы сразу поняли: будет жаркое дело. Командир отряда — прихрамывающий широкоплечий здоровяк с «крабом» на форменной фуражке — подошел ко мне и спросил:

— Как зовут, сынок?

— Александр.

— Вот что, Саша, будешь у меня временным связным. Моего недавно ранило. Остальных ваших хлопцев тоже пристроим.

А на следующий день с рассвета я увидел гитлеровцев. Подгоняемые офицерами и шнапсом, они скопом двинулись на наши позиции.

— Полезли адольфы! — крикнул один из моряков и метнул гранату туда, где тыкал рукой в нашу сторону длинноногий офицер.

Взвизгнули рядом пули. В воздухе поплыла кислятина от взрывов гранат...

Перед нашими окопами осталось валяться несколько вражеских трупов, ранцы из телячьей кожи, противогазы в гофрированных пеналах, исковерканные каcки.

И снова в горячем мареве закачался изломанный строй. Теперь немцы получили подкрепление — два легких танка. Крестатые коробки — зеленовато-грязные, с желтыми разводами на броне,— выплевывая огонь, резво пошли на обороняющихся. Здесь и пригодились противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью.

...К вечеру бой затих. За горизонт уходило уставшее кирпичное солнце.

Утром очередная атака гитлеровцев началась артиллерийской подготовкой. Комьями взметнулась сухая глина, на разные голоса пели разлетавшиеся осколки. Среди наших бойцов появились раненые, убитые, но оставшиеся в строю снова приготовились встречать непрошеных гостей. А те уж были тут как тут. В ходе боя оказался отрезанным наш пулеметный расчет. Надолго умолкая, «максим» бил короткими, злыми очередями: видно, патроны были на исходе.

Командир махнул мне рукой.

Подполз к нему, прижимаясь к стенке траншеи, по которой стекали струйки сухой земли.

— Надо доставить ленты к пулемету, Саша,— командир так посмотрел на меня, что я сразу ощутил холодокопасности.

Нагрузившись коробками с лентами, выбрался из окопа и ужом пополз к расчету. Вокруг сразу зацокали пули. Пот заливал глаза, в воздухе стоял удушливый трупный запах. К горлу подкатила тошнота.

Неимоверно длинным показался этот маленький участок, простреливаемый со всех сторон. В ушах звенело, перед глазами, словно мошкара, мельтешили мелкие черные точки.

Сорок метров, тридцать, двадцать... И вот я у цели.

Пулеметчик проворно вставил ленту в «максим» и густой очередью буквально скосил несколько гитлеровцев с закатанными рукавами.

— Спасибо, братишка,— подмигнул мне моряк в разорванной, прожженной во многих местах тельняшке и снова прильнул к пулемету.

Возвратившись назад, я подполз к бойцу, у которого повязка набухла от крови и сбилась на глаза, взял его винтовку и начал стрелять по немцам. Может, ошибался, но мне казалось, что гитлеровцы спотыкались и падали именно от моих пуль...

Потом моряки бросились в рукопашную схватку. Многоголосое «ура!» и «полундра!» загремело вокруг, перекрывая треск пальбы. Все сразу смешалось — фланелевки, тельняшки, гимнастерки, мышиные мундиры... Ругань, рычанье, стоны, вопли...

Но силы оказались неравными. Командир отряда собрал оставшихся в живых бойцов, начал выводить из сжимающегося кольца. Уходили и мы — человек десять аэроклубовцев.

Перед тем как покинуть город, решил заскочить в дом на улице Кангуна, где жил. Вместо дома увидел развалины: прямое попадание авиабомбы. Вместе с нехитрым скарбом пропали все мои документы. Остался лишь комсомольский билет, который я всегда носил при себе.

...В порту вместе с беженцами спешно грузились на какую-то обшарпанную посудину. Стоя на палубе, молча глядели на город, озаренный пламенем пожаров.

— До свидания, Одесса! — произнес кто-то звенящим, твердым голосом.— Мы еще вернемся... Обязательно.

Прощальный гудок парохода болью отозвался в сердце.

Шли в направлении Очакова, прижимаясь к берегу. И вдруг напротив Тилигульского лимана саранчой навалились «юнкерсы». Сделав круг, сбросили бомбы, обстреляли из пулеметов. Вздымались пенные столбы воды, визжали осколки. Одна бомба угодила в судно. Пароходик начал крениться, вокруг бушевал горячий пар.

Мы вплавь бросились к берегу.

Собрались вместе, выкрутили одежду и пешком двинулись к Николаеву.

Наше вынужденное путешествие казалось каким-то кошмарным сном. Нещадно палило солнце. Где-то горела степь. Дым, выедая глаза, стелился над выгоревшей землей. Даже орлы-могильники куда-то пропали. А мы шли и шли, облизывая спекшиеся черные губы, еле передвигая затекшие ноги, глотали желтую, сухую пыль.

По проселкам нескончаемой вереницей тянулись беженцы. Скрипели подводы, надрывно мычали недоенные коровы.

Неожиданно откуда-то от балки стал нарастать нудный вой, и моментально, на глазах у всех, далекие точки превратились в самолеты. На крыльях — черные кресты в желтой окантовке. К земле потянулись огненные пунктиры, на головы беженцев посыпался град свинца. Люди кинулись во все стороны, бросая тележки, узлы, кошелки.

Я не успел упасть, так и остался стоять во весь рост. Помню, как за остеклением кабины промелькнула голова летчика, обтянутая шлемофоном... Затем кто-то рывком свалил меня с ног...

После налета собрались — и снова в путь.

На какой-то станции посчастливилось сесть в поезд. Чего только не наслушались в пути, не увидели!

Среди разношерстной публики были и военные, в основном раненые. Рядом со мной сидел красноармеец в выгоревшей гимнастерке, подпоясанный брезентовым ремнем. Лицо желтое, побитое пороховыми крапинами, вислые прокуренные усы. Запеленатую руку держал, как ребенка, покачиваясь в такт идущего вагона. В общем разговоре он не участвовал, молча и угрюмо смотрел в окно. Неожиданно повернулся ко мне, заговорил глухо, с горечью:

— Крепко немец наступил нам на обмотку. Вон сколько захапал родной землицы, городов, сел порушил... Нарком Ворошилов на маневрах в Киеве говорил, мол, будем бить врага на той территории, откуда он пришел. Что-то не видно за окном ни Пруссии, ни Баварии...

— Ты, дед, тут слякоть не разводи. Смотри, чтобы язык не подстригли,— поднял отяжелевшие веки цыганистый лейтенант с костылями.— Наполеон тоже аж до Москвы махнул. Ну и что? Заманули, а потом ка-ак дали по хребту — и вся сказка!

— С Наполеоном было проще...— Красноармеец вновь отвернулся к окну.

Обидно было все это слушать. Сопротивляемся, бьем врага и... отходим. Где же тот рубеж, что станет последним рубежом нашего отступления? Горькие, трудные мысли, от них никуда не уйти, не спрятаться...

Наконец добрались до Ровеньков. Зашли в местный Дом культуры, передохнули. Затем узнали, где находится учебный аэродром — для местных жителей это не было тайной. Прибыли и поняли — никаких летчиков из нас тут не сделают. Не до того. Правда, несколько дней все же позанимались, даже совершили полеты, но на этом учеба прекратилась. Самолеты без бензина остались в ангарах, а для нас подыскали другое занятие — добывать уголек на шахте. Вот уж никогда не думал, что стану шахтером. Попал в бригаду крепильщиков. Тяжело было с непривычки, после работы судорогой сводило мышцы, руки огрубели, покрылись мозолями. Потом как-то втянулся...

Обстановка на фронте катастрофически ухудшалась. В конце сентября начались жестокие бои на Донбассе. Неожиданно пришел приказ: учебные самолеты перегнать, взять необходимое имущество и перебазироваться на Урал. Мы только переглядывались — шутка ли, такая даль!

Долгий-долгий путь в эшелоне...

Осень выдалась слякотной. А потом ударили крепкие морозы, пошли снегопады с жгучими ветрами. Вот когда мы вспомнили южное тепло, Одессу!

Летать из-за непогоды было почти невозможно, самолеты стояли на приколе. Занимались тем, что грызли теорию в классах с промерзшими углами да несли караульную службу. Особенно трудно было стоять на посту ночью. Темень. Шуршит вокруг поземка. А ветрище — с ног валит, шатаешься от его упругих ударов. Выстрели — за десять шагов никто не услышит! Крикни — не отзовется...

Отогреваться в воскресные дни ходили к соседям-казахам. Подолгу засиживались в теплых саманках: сердечные, хлебосольные хозяева потчевали лепешками, чаем, кумысом.

В начале февраля 1942 года расформировали и это фанерно-перкалевое хозяйство. Я попал в Бугуруслан, в авиаучилище, где готовили механиков по электрооборудованию тяжелых бомбардировщиков. С мыслью стать летчиком — как это ни горько было — пришлось расстаться. Проучился в Бугуруслане неделю. Оттуда перевели в Краснохолмское военно-пехотное училище, эвакуированное на Урал из Калининской области.

Мытарства изрядно надоели. Не успеешь, как говорится, вещмешок развязать, снова собирайся в путь. Кем я уже только не был: студентом, несостоявшимся летчиком, шахтером, недоучившимся механиком-электриком, теперь вот пехотный курсант...

Училище, в которое я попал, не отвечало тому понятию, которое вкладываем в него сегодня. Здесь не было ни корпусов, ни мало-мальски приличной учебной базы. Курсантский контингент был весьма пестрый: в училище готовили офицеров, младших командиров и даже рядовых, отправлявшихся после короткой программы прямо на фронт.

Вначале нас поселили в бывших конюшнях под истлевшими соломенными крышами, с плетневыми стенами, обмазанными глиной. В сухую погоду жилось в них еще кое-как, ну а в дождь... В общем, командование приняло решение строить землянки.

Среди ребят мне запомнился светловолосый крепыш среднего роста, с короткой стрижкой. Весельчак, балагур, он в компании чувствовал себя, как рыба в воде. Вскоре познакомились. Это был Саша Матросов.

О нем нам рассказал на комсомольском собрании начальник политического отдела училища майор Михаил Иванович Косиков.

...Во время учений не досчитались одного курсанта. Был он из Средней Азии, не привыкший к суровой стуже. А тут — страшный мороз, пурга. На поиски вызвались добровольцы. Среди них Саша Матросов — днепропетровский паренек, сирота. Шли томительные часы. Лишь под вечер возвратились ни с чем искатели. Но тут новая беда — нет среди них Матросова. И только спустя некоторое время появился он на лыжах, донельзя усталый, неся на себе найденного курсанта. Полузамерзшему оказал первую помощь, тащил на плечах более десяти километров. Когда командование объявило благодарность, искренне удивился: за что, разве точно так же не поступил бы другой?

— К чему я веду,— подвел итог начальник политотдела. — Такие люди и в бою не растеряются, найдут выход из самой сложной обстановки.

Его слова стали пророческими: в феврале 1943 года при штурме деревни Чернушки около Великих Лук Александр Матросов закрыл грудью амбразуру вражеского дзота.

...Когда закончилось собрание, ко мне подошел майор Косиков:

— Вижу, товарищ Каневский, с людьми у вас контакт хороший, учитесь прилежно, да и пороху уже, знаю, успели понюхать. Так что...— Он сделал паузу.— В партию надо. Редеют наши ряды...

— По-моему, я еще не заслужил этого,— тихо, с волнением ответил я.— Боязно как-то... Повоевать бы...

— Это от вас не уйдет, а вот рекомендацию дам вам первым. Значит, договорились?

Через некоторое время меня единогласно приняли кандидатом в члены партии. Не помню сейчас, что тогда говорил, но заверил коммунистов — хочу быстрее попасть на фронт, а там постараюсь оправдать их доверие.

Как и многие мои однокашники, я видел себя младшим лейтенантом с эмалевым кубиком в петлицах, скрипучим ремнем с латунной звездой на пряжке. Но этой радости испытать не пришлось. Даже не присвоив офицерских званий, нас отправили на Тамбовщину. И там стало ясно — выпускные экзамены придется сдавать непосредственно на передовой, а оценки нам выставит война.

Формирование нашего 2-го гвардейского механизированного корпуса началось еще осенью 1942 года. Пополнение в него прибывало, как говорят, «со всех сторон в один батальон». Здесь можно было встретить и побывавших уже на передовой бойцов и младших командиров, вернувшихся из госпиталей, бывших моряков-тихоокеанцев, которые ни в какую не желали расставаться со своей формой, и кряжистых, основательно скроенных сибиряков, и курсантскую зелень... Командиром корпуса был назначен генерал-майор К. В. Свиридов. Человек суровый, побывавший во многих фронтовых переплетах, изведавший и горечь отступления, и тревожную неизвестность окружения, и радость удачных атак. Выходец из бедной саратовской семьи, он еще в первую мировую сходился в штыковой под Ригой с кайзеровцами. Унтер-офицером перешел в Красную Армию. Сражался с деникинцами, колчаковцами, побывал в плену, бежал. В 1923 году окончил 1-ю Объединенную военную школу имени ВЦИК, прошел многие служебные ступеньки, командовал полком.

Война застала Карпа Васильевича в эшелоне:: он спешил с 22-й дивизией из Поволжья на запад. В первые дни июля повел ее в бой под Смоленском. Оказался в окружении, но сумел выйти из него. Осенью принял на Урале новую дивизию сибиряков и отличился с ними в боях под Москвой. Комдив получил орден Красного Знамени, а дивизия — гвардейское звание. Вот на этой базе и развертывал теперь новое соединение генерал Свиридов вместе с полковым комиссаром А. Е. Сигуновым — бывшим работником Свердловского горкома партии.

В глухие заснеженные леса Тамбовщины шло пополнение, боевая техника и вооружение. У нас, в 6-й гвардейской механизированной бригаде, созданной на базе 67-го гвардейского стрелкового полка, все светлое время суток было заполнено занятиями по тактике, огневой и политической подготовке. Обучались по ускоренной программе. Бегали, ползали по-пластунски, окапывались, вели штыковые бои, стреляли, метали гранаты. Несмотря на суровую тяжесть армейского бытия, среди бойцов царила какая-то приподнятость, необычное оживление. Меня, как побывавшего, по словам товарищей, у черта на рогах при обороне Одессы, расспрашивали о гитлеровцах, их тактике боя. Щедро развязывались кисеты с махоркой — крепкой и крупной, словно рубленые гвозди. И почти всегда рядом находился Гриша Захаров — скуластый, ладно сбитый краснофлотец. Когда требовалось подбодрить на занятиях новичков, он запевал любимого «Варяга».

Затихали мы лишь тогда, когда по радио передавали сообщения Совинформбюро о событиях под Сталинградом. Все рвались туда, где развернулось грандиозное сражение. И конечно, мы — рядовые бойцы-гвардейцы — не могли и предположить, какую роль в судьбе его сыграет, в частности, наш корпус, прошедший учебно-боевую подготовку в тамбовских лесах.

Вскоре в моей армейской судьбе произошли перемены.

Как-то после занятий нас построили на поляне. На середину вышел командир бригады Герой Советского Союза майор Чепурной, обратился к гвардейцам:

— Товарищи! Разведке нужны люди с острым зрением и тонким слухом. Тех, кто обладает этими качествами, прошу сделать шаг вперед. Приказывать не могу, дело сугубо добровольное.

Меня будто что-то подтолкнуло... Шагнул вперед, искоса взглянул по сторонам: почти одновременно припечатали шаг к мерзлой земле еще несколько человек.

Комбриг подошел поближе, лицо его разгладилось, глаза весело заблестели:

— Спасибо! С такими орлами можно в огонь и в воду.

Николая Мироновича мы боготворили. Родом он был с Николаевщины, после срочной службы окончил Одесскую военную пехотную школу, затем академию. Комбриг был доступен, прост в обращении с подчиненными, даже питался из общего котла.

Чего только не пережил наш командир в июльские дни сорок первого. Наступал и отступал, попадал в окружение и выводил из него людей, был ранен.

Случилось это на западном берегу Днепра. Их сводный отряд находился в большом лесном массиве — километрах в двух от села Королеве, где стоял довольно сильный немецкий гарнизон.

— Немцы непременно блокируют лес,— сказал комбат Чепурной комиссару Ермешеву.— Надо, пока еще не поздно, обвести их вокруг пальца и ударить по Королеве.

Как только сгустились сумерки, несколько групп бойцов со станковыми пулеметами вышли из леса и залегли на всех дорогах, ведущих в Королеве. В это же время два подразделения двинулись в обход села. Одно из них должно было нанести удар с востока.

Тихо приблизились к околице села и по сигналу поднялись в атаку. Расчет был верен: где-где, а уж здесь гитлеровцы никак не ожидали нападения. В панике они выскакивали из домов и беспорядочно метались по селу, попадая под губительный огонь красноармейцев.

Теперь, казалось бы, самое время пробиваться к своим. Но старший лейтенант Чепурной хладнокровно рассудил: на шум боя в Королево поспешат немецкие подразделения из соседних населенных пунктов, и тогда конец — ведь силы отряда невелики. Поэтому было решено отойти в лес. До рассвета немцы так и не решились туда сунуться, а отряд тем временем нашел оголившийся участок фронта и через него проскочил к своим.

Вскоре грудь нашего комбрига украсила Золотая Звезда. «Красная звезда» 3 сентября 1941 года писала: «Если комиссар — душа своих бойцов, то командир — их отец. Строгий и любящий, он всегда будет первым воином среди красноармейцев. Тысячи таких отцов-командиров, как Герой Советского Союза Чепурной, во главе наших неустрашимых частей обеспечат советскому народу победу над гитлеровской Германией».

...Через некоторое время меня назначили командиром отделения разведчиков. Большинство моих подчиненных были уроженцами Горьковской, Саратовской, Кировской, Курской, Карагандинской, Иркутской областей. С первых часов знакомства понял — с такими действительно можно идти в огонь и в воду.

И вот — долгожданное утро 4 декабря 1942 года. Начальник штаба корпуса полковник М. М. Креславский получил боевое распоряжение — на фронт, на линию огня.

Солдатские сборы — дело недолгое: шинель на плечи, ушанку на голову, автомат на ремень... И по вагонам.

День и ночь, с минимальными интервалами шли эшелоны в район сосредоточения. Прибыли на станцию Иловля. За дверью теплушки — темень, мутно клубясь, сухой снежной пылью шуршит поземка.

В районе выгрузки командиры и политработники коротко ознакомили нас с боевой обстановкой, позже на митинге было зачитано обращение военного совета Донского фронта, в котором, в частности, говорилось: «Настал час грозной, но справедливой расплаты над подлым врагом. Бойцы и командиры Сталинградского фронта показали пример доблести, мужества и геройства. В наступление, товарищи!»