"Впереди разведка шла" - читать интересную книгу автора (Каневский Александр Денисович)

Крушение «Миус-фронта»

Над Сталинградом еще не рассеялись горячие туманы и не застыла кровь на городских камнях, еще ржавчина не прихватила на волжских плесах вражеские каски, а для гитлеровцев уже близился новый, роковой этап поражения. Неприятель, однако, был еще силен и нахрапист.

Наше внимание было приковано к тонкой голубой ниточке на карте — Миусу.

Чудное название реки старожилы объясняли так: когда венценосная «матушка-императрица» разогнала Запорожскую Сечь (оттуда тянутся корни и моих предков), повалил казачий люд с Днепра в эти места. Вышел на крутой берег атаман чубатый и усатый, посмотрел на петляющую реку, крутнул свой длинный ус и молвил: «А ця рiчка, як мiй ус!». Подхватили казаки это «мiй ус», да так и нарекли реку — Миус. При взгляде на карту казалось, что ее можно спокойно перейти вброд или переехать без особых трудностей. Но так только казалось...

Враг мертвой хваткой вцепился в Донбасс — нашу «всесоюзную кочегарку». Около двух лет немцы укрепляли миусский рубеж, окрестив его «стальным валом», о который должна разбиться могучая волна нашего наступления. Вал этот тянулся по правому, высокому берегу речки и достигал берегов Азовского моря.

Советским войскам противостояли мощные линии обороны, связанные между собой бесконечными ходами сообщения, траншеи с глубокими «лисьими норами», выдвинутые вперед, цепи дотов и дзотов по всему фронту и в глубину, пулеметные гнезда и гнезда подвижной артиллерии. Минные поля прикрывали подступы к немецким позициям. За ними в шесть рядов стояли проволочные заграждения, в том числе петли, чтобы ловить атакующих за ноги. Дальше шли витые волны спиралей Бруно, многочисленные сигнальные провода, ямы-ловушки... Были здесь и «крабы» — кочуючие глухие доты, представлявшие собой металлические или железобетонные колпаки обтекаемой формы, снабженные особой аппаратурой для регулирования поступления воздуха; были переносные броневые щиты, которыми снабжались немецкие пехотные роты...

Все это дьявольское нагромождение войск и техники, врытой в землю, забетонированной, ввинченной в камень, называлось «Миус-фронтом» — «новой государственной границей рейха».

Для обороны «Миус-фронта» Гитлер создал специальную 6-ю «армию мстителей» — точную копию армии Паулюса, наголову разгромленной под Сталинградом и оплаканной в рейхе. Новая армия состояла из отборных частей, пользовалась особым вниманием фашистского командования, командовал ею генерал Карл Холлидт, известный особой жестокостью в исполнении приказов высшего начальства. В «армию мстителей» влились также бывшие солдаты и офицеры Паулюса, которые вследствие ранения или обморожения были эвакуированы в тыл прежде, чем замкнулось кольцо окружения. А для того, чтобы они не забывали о своем «священном предназначении», им вручали «сувениры части» — ордена и медали предшественников, не вернувшихся из-под Сталинграда. Фюрер лично распорядился.

Вот с этим «двойником» мы и готовились схватиться.

Конечно, обо всем, что сказано выше, мы тогда не знали, но всем нутром чувствовали — летняя страда будет довольно жаркой.

...Дни, заполненные боевой учебой, летели довольно быстро. Кажется, только вчера оседали под напором солнечных лучей ноздреватые сугробы на полях, струилась мягкая теплынь по долам и буеракам, налитым мутной вешней водой. А теперь навалилось лето — жаркое и сухое. Ковыль, сожженный зноем, стал совсем пепельным, только в балках и поймах зеленел тростник да кудрявились непролазные лозняки. Лишь ночью духота чуть спадала — темень была тепла и душиста,— в народе говорят: «До Ильина дня в сене мед». А утром снова — пот в три ручья, обмундирование хоть выкручивай.

В начале июля в нашем корпусе произошло волнующее событие: соединению передавалась танковая колонна «Донской казак». Митинг, организованный по этому поводу, показал, насколько высок дух гвардейцев, их непоколебимая готовность громить заклятого врага. Мы еще раз почувствовали, с каким напряжением трудится тыл, отдавая все для быстрейшего разгрома врага.

Среди делегатов был и старый колхозник Иван Петрович Шелудыко с хутора Фролов. Подсчитал он свои личные тысячи, да и пошел с подписным листом по куреням собирать деньги на колонну. Теперь Иван Петрович гладил заскорузлой ладонью броню танка и приговаривал: «Пусть слава наших машин разнесется далеко, и выполнят они святое дело».

— Трудящиеся области, — сказал секретарь Ростовского обкома партии Д. И. Майоров, — построили эти танки на свои скромные сбережения и с радостью передают их вам, в ваши надежные руки.

Взволнованно и горячо говорили затем донбассовец старший лейтенант Харченко, старшина Аржаных. Командир 2б-го танкового полка майор Рой, приняв боевые машины, подошел к Знамени части, опустился на колено, чеканя слова, произнес:

— Мы клянемся, что не пожалеем своей крови, своих горячих сердец для победы над врагом. Для нас не будет покоя до тех пор, пока хоть один фашист топчет поганым сапогом нашу священную землю.

— Клянемся! — прокатилось волной над алым полотнищем, над строем сверкающих краской «тридцатьчетверок» с надписью на башнях «Донской казак».

После митинга молодых коммунистов, комсомольских активистов и агитаторов собрал начальник политотдела бригады полковник Парфенов.

— В этих местах,—сказал Владимир Александрович, — враг не раз ощущал на своей шкуре сокрушительные удары. Осенью сорок первого здесь крепко побили танковую армию Клейста. Тысячи отборных солдат нашли могилу на донской земле. Операция «Эдельвейс» с треском провалилась. Без оглядки удирал Клейст и в прошлую зиму с Северного Кавказа, вновь спрятавшись за неприступный «Миус-фронт». Сейчас перед нами новая армия — шестая. В предстоящей операции надо сделать так, чтобы и «мстителей» закопать на Миусе, а также усмирить танковое зверье генерала Макензена. И эта трудная задача нам вполне по силам. Хочу, чтобы вы сказали об этом бойцам, офицерам, обязательно напомнили о боевых традициях корпуса, бригады, мужестве и героизме гвардейцев, не раз смотревших смерти в глаза. Врагу не удержаться ни за какой стеной, будь она каменной или железной!..

Последние часы перед наступлением тянулись томительно долго. Для нас это ожидание было еще более растянутым — дело в том, что корпус находился в резерве и должен был наступать в первом эшелоне 2-й гвардейской армии на ее правом фланге.

И вот долгожданная минута — заклокотал, застонал «Миус-фронт». Одновременно сотни и сотни орудий взорвали воздух, в сторону врага с устрашающим воем понеслись огненные стрелы «катюш», вдоль укрепленных высот побежала цепь вспышек, поднялись в небо смерчи земли, камня, железа, бетона. В канонаде тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов. Над самой головой — так, что все невольно пригнулись,— с ревом промчались, распластав темно-зеленые крылья, десятки штурмовиков. Вслед за этим из хаоса звуков выделились мощные, глухие разрывы бомб. Впереди все горело, дрожало, над холмами сплошной стеной стоял дым.

Два с половиной часа артиллерия и минометы при поддержке авиации взламывали и разрушали оборону гитлеровцев на Миусе, а как только огонь был перенесен в глубину, поднялась матушка-пехота.

Я всегда с глубоким уважением относился к этим труженикам войны, поражался, как пехотинец, открытый со всех сторон свинцовым ветрам, сотканный из теплой человеческой плоти, может устоять перед огнем пушек, железом танков, яростью бомбежек. Теперь в такой роли оказался и я, как командир взвода автоматчиков...

Через несколько часов в тыл уже вывозили раненых, в основном тяжелых. Даже бывалые бойцы, не раз меченные войной, повидавшие и пережившие ох как много, говорили: «Сколько воюем, подобного не видели. Немцы во время артподготовки попрятались, как сурки, а потом очухались, опомнились. Вызвали авиацию, подбросили резервы. Ну и пошла мясорубка...»

Наиболее сильное сопротивление оказал противник в опорных пунктах западнее Дмитриевки и в районе Мариновки. Здесь наша артиллерия не смогла поразить железобетонные укрепления, поэтому наступавшие понесли внушительные потери.

Итог первого дня боя оказался весьма скромным: наши войска овладели частично первой, а кое-где второй позициями главной полосы немецкой обороны.

Всю ночь гитлеровцы штопали бреши, лихорадочно подтягивали резервы. Повторные атаки на рассвете оказались безрезультатными. Готовившуюся к отправке под Курск 16-ю моторизованную дивизию командование вермахта срочно перебросило к месту прорыва и с ходу ввело в бой. С юга сюда же торопились на автомашинах части 111-й и 336-й пехотных дивизий, с севера подходили 32-я дивизия и унтер-офицерская школа 6-й полевой армии.

Теперь настал черед и нам вступать в бой.

...Рассеялись дымы, осела пыль на искромсанную землю, кое-где дотлевали «тигры» и наши «тридцатьчетверки». В воздухе стоял тяжелый дух разложения.

Далеко впереди над россыпью кубиков хат, над серыми пятнами садов багровел кровавый отблеск пожаров. Это зрелище леденило душу, тем более, что стояла особенная, жуткая и глухая тишина.

И вдруг ее, как удар грома, слизала артиллерийская канонада, стремительно и страшно нарастая в силе.

Ожидая начала атаки, мы смотрели в сторону батальонного КП. Вот и сигнал — красная ракета с шипением пошла вверх, мелькнула рубиновой точкой и рассыпалась... Пора!

Невидимая, туго закрученная пружина выбросила всех из окопов, подтолкнула вперед. Туда, где плотно ложился артиллерийский огонь, где сплошной гул от разрывов катился девятым валом. Рядом пронеслись «тридцатьчетверки», прозвенев гусеничным водопадом.

Убыстряем бег. Вот и заграждения. Проволока похожа на бурьян, бурьян на проволоку: все покрыто пылью, копотью и гарью от разрывов снарядов и мин. Во многих местах «колючка» порвана, мины выброшены на поверхность.

Казалось, ни одного гитлеровца не осталось в живых после огненного смерча. Но стоило нам приблизиться к траншеям, как передний край ощетинился огнем, засверкал пулеметными и автоматными вспышками. В эту многоголосицу вплелось уханье немецких пушек.

Отовсюду неслось «ура», обрывки команд, отборная матерщина, кто-то охал от боли, падал...

— На пригорке дзот. Бей по вспышкам!..

— Куда пятишься, мать твою!..

— Патроны! Ленту давай.

— Эх, отгулялись, казачки...

Последнее относилось, видимо, к танкистам, что сидели в «тридцатьчетверке» с надписью «Донской казак».

Машина стальной грудью навалилась на пулеметный расчет, раздавила гусеницами, выскочила на взгорок и ударила бронебойным по стальному колпаку — «кобыльему черепу». Одновременно танк вздрогнул, грузно осел на бок, из башни повалил черный дым. Орудие «тридцатьчетверки» еще раз выплюнуло пламя в сторону немцев, и все затихло...

Строй атакующих начал распадаться, подразделения дробились на малые группы. А в траншеях уже завязалась рукопашная: бились чем попало — прикладами, штыками, саперными лопатами, жердями от обшивки траншей.

На меня полез огромный детина с черным мазком усов под срезом каски. Разъяренным быком сделал длинный выпад, намереваясь насадить на плоское лезвие штыка, но я сделал полуоборот влево и всадил в спину немца очередь из ППШ.

Гитлеровцы отстреливались, одиночками и мелкими группами отходили назад, однако дзоты их продолжали вести губительный огонь. А тут еще «мессершмитты» навалились. Дюжины две их с горизонтального полета взмыли вверх и хищно бросились на цель. Теперь уже и сверху на нас сыпались пули, очереди батогами хлестали израненную землю, на которой в самых разных позах застыли убитые.

Пришлось отступить...

К нам затесался какой-то обер-лейтенант — без головного убора, с ног до головы перепачканный желтой глиной, от чего обмундирование его казалось камуфлированным. По-видимому, он был контужен, потерял ориентировку и теперь покорно плелся за нами. Немец смотрел вокруг каким-то отсутствующим взглядом, напоминая сову, вытащенную на яркий свет. Всю дорогу повторял: «О, майн готт, майн готт...»

...К вечеру нас собрал комбат. Капитан Субботин подвел итоги боя. Они были неутешительными: людей потеряли много, а Мариновка так и осталась в руках противника. Офицеры угрюмо молчали.

— Немец силен в обороне, — рассудительно заговорил опытный ротный Бурлаченко. — Сидит по закуткам, его и клещами не вытащишь...

— Выдернуть можно, — старший лейтенант Умрихин ввинтил окурок в донышко срезанной гильзы,— если бы не в лоб пошли, не напролом. Уж больно много он огневых точек наплодил. Я успел даже «кобылий череп» осмотреть. Внутри — комфорт, белой эмалевой краской выкрашен, ручки, маховички никелем покрыты. Рассчитана эта железная квартирка на двух человек: один из пулемета шпарит, другой ему воздух подает машинкой с педалями. Но что интересно: пулеметчик-то цепью к стенке колпака прикован. Как пес в будке.

— Это они так со штрафниками поступают, — подтвердил Бурлаченко. — Ко всему прочему, у всех солдат, находящихся в «крабах» или «черепах», берут расписки, в которых перечислены всякие кары родным в случае оставления своих «гарнизонов». Вот они от безвыходности и звереют. Немало нашего брата покосили...

Здесь же, под Мариновкой, прямым попаданием снаряда подожгли танк лейтенанта Григория Харченко из роты Саркиса Сагательяна. Осколками ранило в ногу и руки механика-водителя Ивана Толстоусова, но тот, превозмогая боль, продолжал вести танк. Огонь проник в боевое отделение, на лейтенанте Харченко и наводчике старшем сержанте Николае Барсове загорелась одежда. Но они, погасив пламя, продолжали делать свое обычное дело. Гусеницами раздавили противотанковое орудие, станковый пулемет с расчетом, рассеяли группу пехоты. Пылающая «тридцатьчетверка» факелом носилась по полю, врезаясь в самую гущу контратакующих гитлеровцев. Лишь после того, как в нее снова попал снаряд и Харченко ранило, Толстоусов последним усилием развернул машину к каменному строению и укрылся за ним...

Лейтенанта Харченко спасти не удалось. Остальных членов экипажа — раненых и обгоревших — вынесли с поля боя санитары.

...Наслаждаясь крутым кипятком, переговорили тогда в блиндаже комбата о многом.

Капитан Субботин напряженно смотрел на карту, разложенную на ящике из-под мин, несколько раз, с нажимом обвел кружок с названием «Мариновка».

— Ее-то мы возьмем, а что дальше? Обстановка меняется на глазах. Этому Холлидту на подмогу прут части со всех сторон. Видели даже убитых солдат, на рукавах которых нашито изображение Крымского полуострова и надпись «За Крым». Такой вот сюрпризик...

За стенками блиндажа послышались громкие голоса, топот сапог. Отбросив плащ-палатку — она служила дверью, — в блиндаж вошел командир бригады полковник Барладян, за ним несколько офицеров.

Все поднялись, капитан Субботин стал докладывать.

— Садитесь,— комбриг устало махнул рукой, опустился на самодельный табурет.

— Семен Михайлович, немцы причесали сегодня не только твой батальон. Ничего не попишешь — война. Был батальон — стала рота, а из роты едва взвод соберешь... — Полковник помолчал. — Я вот по какому поводу, комбат. Нужно выслать разведку и от вашего батальона. Кстати, представляю нового начальника разведки бригады — капитан Ермаков. Алексей Степанович.

— Но у меня только один настоящий разведчик — младший лейтенант Каневский. Остальные лишь числятся по штатному расписанию...

— Об этом мы уже подумали. А пока, Семен Михайлович, офицеров, тех, кто тебе сейчас не нужен, можешь отправить в подразделения...

Блиндаж наполовину опустел.

— Итак, к вашим нескольким «числящимся» мы добавим ребят из разведроты. Они уже здесь. Позовите!

Из блиндажа выпорхнул ординарец комбата Каверзнев — подвижный, острый на язык, понимающий все с полуслова.

Вошли трое. Я сразу узнал своих бывших разведчиков Петю Алешина и Сеню Ситникова. Третий был не знаком. Представился — рядовой Аверьянов.

Комбриг обратился ко мне:

— Так вот, младший лейтенант, нужно хорошенько пошарить там, в глубинке. По предварительным данным, на восточной окраине Мариновки расположен штаб. Простой «язык» нас не устраивает, любой ценой надо заарканить какого-нибудь штабника. Начальник разведки бригады считает, что поиск нужно осуществлять днем, под видом немецких саперов. Думаю, Семен Михайлович, у вас найдутся трофейные маскхалаты, автоматы и все прочее?

— Этого барахла хватает. Сейчас дам команду. Капитан Субботин взглянул в сторону Каверзнева и тот моментально исчез за «дверью» блиндажа.

— У меня все. Детали обсудите с капитаном Ермаковым, а я вас покидаю.

Полковник Барладян пожал всем руки и вышел.

На полевом складе мы получили немецкие маскхалаты, автоматы, патроны, дюжину гранат с деревянными ручками, взяли саперные ножницы, моток прочной веревки.

Я понимал всю сложность задания, ответственность за его исход. В том, что Алешин, Ситников и Аверьянов не подведут, был уверен на все сто. А вот по робким вопросам приданных автоматчиков, их настороженным лицам, какой-то скованности понял — бойцов страшит неизвестность.

Построив группу, приказал:

— Документы, награды и письма сдать. Дочитаете после возвращения. Обо всем забыть — на плечах должна быть думающая голова и свежая память.

— А как насчет харча, командир? — подмигнул мне

Алешин и толкнул Аверьянова. — Пусть дует к старшине за провиантом. Возьмешь вот что, — стал загибать пальцы, — датский сыр, итальянские апельсины, венгерские колбасы, французский коньяк. Хлеб бери наш, отечественный...

Автоматчики недоуменно переглянулись.

Через полчаса возвратился Миша Аверьянов. Развернул плащ-палатку. Там лежали буханки черняшки, толстый шмат пожелтевшего сала, несколько банок тушенки, фляги.

Все от души рассмеялись.

Вышли, когда петух еще не продирает глаза. Так надо, чтобы сбить ненужное волнение, притупить чувство опасности, зря не маячить на местности. Вокруг стояла тишина, только со стороны немцев постреливали дежурные расчеты, да серое небо черкали разноцветные ракеты, словно по нему водили стержнем электросварки.

Двигались в левый стык батальона. Вскоре тихо раздался оклик часового из боевого охранения:

— Стой, пропуск!

Я ответил.

Алешин дернул меня за рукав:

— Драпать надо отсюда быстрей, а то свои же перестреляют в этом маскараде.

Под тупым углом начали подниматься на взгорок.

Пришлось залечь, прислушаться. Вроде, все спокойно.

Взяли еще левее. Шли осторожно, внимательно посматривая во все стороны, улавливая каждый подозрительный шорох. Зарождался новый день, и солнце, спрятанное где-то за холмами, наливалось жаркой силой, чтобы расплавить прохладу короткой ночи. На однообразные серые холмы пали розовые блики — местность высветило, но во впадинах еще чернел полумрак.

Где-то далеко выстукивал то короткими, то длинными очередями пулемет.

— «Эмга» шпарит,— определил Ситников.

В обгоревшем кустарнике увидели немецкий бомбардировщик — исковерканное туловище с крестами и мельничной свастикой на высоко поднятом киле. Рядом лежал наш штурмовик с обнаженными «ребрами», словно с него содрали кожу.

Два врага, две птицы — стервятник и сокол!

Солнце стало припекать. Один из автоматчиков пополз к воронке — там валялась рация,— но сразу же отпрянул назад, крепко зажимая нос. На дне ее лежали два трупа — оплывшие, раздутые, с белыми лопнувшими глазами. Рация в нескольких местах была продырявлена осколками, помята.

Мы знали — там, где немцы соорудили плотные проволочные заграждения, натыкали мин, обороняющихся было не густо.

Аверьянов, хорошо владевший саперным делом, по-пластунски приблизился к проволоке, провел по ней рукой, как бы успокаивая, стал осторожно резать. С каждым щелчком «окно» в «колючке» увеличивалось. Закончив, подал сигнал. Мы гуськом поползли в проход, в конце его остановились, чтобы перевести дух.

Аверьянов смахнул со лба крупные бисерины пота, сунул ножницы в трофейный рюкзак со множеством накладных карманов.

Дальше двигались комбинированным способом: где ползком, где перебежками, где на коленях...

Справа, на покатых склонах выцветших высот, отчетливо чернели траншеи, зловеще щерились дзоты. На подковообразных огневых позициях у пушек возились полуголые, в подтяжках артиллеристы, набрасывали масксети. За ними стояли зенитки, их поднятые стволы напоминали оглобли телег.

Прятаться уже не было никакого смысла; я построил группу, Аверьянов для конспирации подхватил за «ухо» немецкую противотанковую мину, и мы взяли направление к Мариновке, которая тонула в знойном мареве.

На «саперов» никто не обратил внимания: рядом прошмыгнул броневичок, весь бурый от пыли, пара мотоциклистов, петляющих между воронками, одинокий самокатчик.

Ныряя в складках местности, вышли на линию второй позиции оборонительного рубежа. Траншея — глубокая и широкая — оказалась незанятой. Спрыгнули в нее. Присели, стали растирать ладонями отекшие ноги.

Ситников словно что-то почувствовал. Наклонился ко мне, шепнул:

— Пройдусь по траншее... Проветрюсь.

Через минуты полторы мы услышали какую-то возню, приглушенный крик.

Быстро вскочили. По дну траншеи кого-то волокли,

— Сеня, ты?

— Угу...

На плече у него висел телефонный аппарат и почти пустая катушка. За шиворот он тянул мертвого немца. На петлицах — желтый кант.

— Связист. Я только за изгиб траншеи, там ход сообщения начинается, а тут он идет... Не разминулись, пришлось кокнуть...

Ситуация усложнялась. Немцы могут всполошиться; пропал связист! Однако провод — это была невероятная удача. Ниточка есть, где же клубочек?

И мы пошли по этой двухцветной жилке.

Уже чуть осмелели и успокоились, ускорили шаг, бесцеремонно глазея на тупоносые «маны», с которых сгружали снаряды, на дзоты, обложенные дерном, откуда доносились громкие, гортанные голоса.

Опасались одного: как бы не напороться на немецких связистов, которые уж непременно полезут с расспросами.

А нить вела все дальше и дальше...

До Мариновки оставалось около километра. На пути попался сарай — в таких хранят сено или держат овец. Вошли. Пролом в саманной стенке оказался отличной «бойницей» для наблюдения.

Все село выгорело дотла. Некогда белые мазанки словно провалились в землю, торчали лишь уцелевшие взъерошенные крыши, кое-где валялись обломки обугленных телеграфных столбов да вывернутые с корнем тополя. В воздухе витал тяжелый запах гари...

Провод тянулся через промоину, по полянке с засохшей сурепкой и исчезал под изгородью из колючей проволоки. За ней стояли два бронеавтомобиля, которые хорошо просматривались сквозь ячейки камуфляжной сети, виднелись тонкие стволы зениток. В капонире — бензозаправщик. Возле каменного без окон дома, покрытого копотью и ржавыми подтеками, стояли радийные машины с метлами антенн.

Мы сразу определили, что в доме никого нет. Но куда же уползла наша путеводная нить? Стоп: не штаб ли находится в погребе? И тут же, как бы в подтверждение этой догадки, из погреба вышел офицер. Потянулся, застегнул мундир, что-то бросил на ходу часовому и сел в мотоцикл с огромной овчаркой в коляске.

И вдруг до нашего слуха донесся нарастающий гул. Горячо встряхивая воздух, над головами с шелестом пролетели снаряды, справа и слева грохнули взрывы. Гул этот усилился, когда с нашей стороны стали разрастаться точки самолетов, и мы уже отчетливо увидели темно-зеленые тела «петляковых» со звездами на хвостовом оперении.

Пикировщики сбросили бомбы. Рядом где-то завыла сирена, раздались истошные крики: «Алярм! Люфтге-фар!»*.

* Тревога! Воздушная опасность! (нем.)

Я не верил во всякого рода везения, но такой шанс, пусть даже с немалой долей риска, мог только присниться.

Часовой бросился в сторону щели, но поняв, наверное, что покинул пост, спохватился, возвратился и начал кружить около погреба.

По моему сигналу Ситников и Аверьянов оглушили немца с таким расчетом, чтобы он ничего уже не помнил.

— А теперь, командир, пора Парашеньке замуж выходить,— подмигнул мне Аверьянов и так двинул ногой дверь, что она чуть не сорвалась с петель.

Я бросил в проем гранату и прижался спиной к внешней стенке. Как только прогремел взрыв, ворвались в погреб. Оказалось, это не какое-то хранилище для квашеной капусты и картофеля, а большой блиндаж, обшитый досками. В глубине — стол, сбоку на тумбе несколько телефонов в кожаных чехлах. На стенах — какие-то схемы, инструкции и... девицы в одеянии Евы.

Но что за чертовщина? В блиндаже — никого.

Аверьянов финкой перерезал телефонные провода, ударил автоматом по рации, стал быстро собирать на столе еще «тепленькие» топокарты, густо испещренные линиями и стрелами, книжку с кодами радиосигналов, блокнот. Я нагнулся, подымая офицерскую сумку, блокноты, и увидел под столом... двух немцев. Офицер — по плетеному погону я определил майора — тихо стонал, зажимая рану на шее руками. Из-под пальцев хлестала кровь. Другой — ефрейтор — ползал по полу, что-то искал, повторяя: «Майне брилле...»*.

* Мои очки... (нем.)

Я пошарил под топчаном, оббитым клеенкой, нашел очки, водрузил их ефрейтору на нос, потрогал безжизненную уже руку майора и приказал заканчивать «визит».

Самолеты улетели, а артиллерия продолжала крушить все вокруг.

Мы дали сигнал группе прикрытия, а сами побежали вместе с немцем к дыре в проволочном заграждении, нырнули в густой бурьян.

Алешин быстро «обмундировал» ефрейтора в запасной комбинезон, повесил ему на плечо автомат — разумеется, с пустым магазином — и многозначительно приложил палец к губам: мол, если вздумаешь пикнуть, церемониться не станем...

Группа строем последовала за мной.

У разведчика есть золотое правило: никогда не возвращаться прежней дорогой, вот мы и пошли другим маршрутом.

Лишь теперь я хорошо рассмотрел немца. Ефрейтору было лет под сорок. Костистое лицо, большие, с желтизной уши. За стеклами очков беспокойно бегали глаза, похожие на оловянные пуговицы.

Мы ему объяснили, что к чему, проинструктировали, как вести себя при встрече с «земляками». Пленный должен ругаться и настырно доказывать, что его «фрау» самая красивая, самая добрая, самая хозяйственная женщина во всей Германии.

При упоминании о жене у ефрейтора повлажнели глаза, он громко высморкался и согласно кивнул головой.

Кругом все было спокойно, но на дежурный расчет пулеметчиков мы все-таки наскочили. Алешин незаметно толкнул немца в спину, и тот начал выкладывать все достоинства своей благоверной.

Один из пулеметчиков попросил закурить, стал вылазить из блиндажа, но я небрежно бросил ему пачку сигарет и строго приказал своим:

— Форвертс! *

* Вперед! (нем.)

Попетляв изрядно среди лощин, кустарников и воронок, мы, наконец, нашли глухое место, расположились отдохнуть и малость подкрепиться. Алешин быстренько соорудил нечто среднее между обедом и ужином, пленному также выделили пайку, хотели дать глоток водки, но передумали. Еще невзначай затянет «Блондес Кетхен»...

Проверили оружие, боеприпасы, подготовились к переходу через линию фронта.

Уже начало смеркаться. Надвигались тучи, стал накрапывать мелкий дождь. Передний край по мере приближения темноты все больше и больше оживлялся: стрекотали дежурные пулеметы, изредка взвивались ракеты.

По моему сигналу все дружно поползли.

У первой траншеи остановились, внимательно прислушались. Хотелось как можно быстрее преодолеть траншею, выйти на нейтральную полосу. Там легче, там знакомы каждая воронка, кустик, бугорок, лощинка, промоина.

На всякий случай приготовили гранаты. Но в траншее тихо: немцы спрятались от дождя, только мельтешат справа и слева короткие очереди.

Траншею переходили с особой осторожностью. Впереди я, Ситников и Аверьянов с пленным, остальные прикрывали. Затем дали возможность переползти Алешину с автоматчиками...

Облегченно вздохнули, лишь когда услышали голоса своих. Петя Алешин бросился ко мне:

— Все, командир, окончен бал!..

— Какой я тебе командир? В данный момент мотострелковый взводный...

 — Чует мое сердце, капитану Субботину скоро придется снимать тебя со всех видов довольствия... Ой, придется!

— Посмотрим.

Когда сдавал «по инстанции» немецкого ефрейтора, тот сказал, что у него действительно была хорошая жена, только нет ее в живых — погибла. Из потаенного кармана вытянул потертую бумажку со свастикой. Оказалось — счет за приведение в исполнение приговора и похороны жены. Из концлагеря прислали к оплате... 60 рейхсмарок.

Вот как бывает...

Офицерская сумка, карты и «язык» поведали о многом: действительно, к Мариновке подходят танковые части, подтягивается артиллерия. На аэродромы перелетели «хейнкели» и «юнкерсы» с белгородско-харьковского направления. Словом, ожидался большой «сабантуй»...

В назначенное время комбат Субботин переместился со своим командным пунктом на высотку, откуда просматривались Мариновка и расположенная почти рядом с ней Степановка.

Вскоре по степи заклубились шлейфы пыли: к Мариновке двигалось десятка полтора танков. Рубленые корпуса, длинные стволы пушек с кулаками пламягасителей. «Тигры». Из-за высоких башен выглядывали каски танкового десанта.

Роту Умрихина, в составе которой действовал и мой взвод, заставил залечь на взгорке немецкий дот, прикрывавший дорогу. Замешкаться здесь — значит дать возможность противнику подойти ближе к обороняющимся, рассредоточиться и ударить по ним в лоб.

Танки с пехотой шли шахматным порядком. И тут орудийные выстрелы рванули воздух, из башни крайнего левого танка взметнулось пламя, еще один завертелся на месте. То тут, то там вокруг бронированных коробок вырастали султаны взрывов. У третьего танка, наверное, сдетонировали боеприпасы: башня его съехала набок, будто ухарь-парень сбил набекрень кепку и выпустил рыжий чуб. Это соседняя бригада взяла танки под обстрел. Но все же несколько машин прорвалось через зону обстрела. Теперь дружно ударили наши «сорокапятки», но для толстой лобовой брони их снаряды — что для слона дробинка...

Когда дот все-таки подавили, рота приготовилась встретить остальные танки, которые подходили все ближе и ближе. Уже явственно ощущались упругие волны тепла от перегретых моторов и запах солярки. Как только расстояние между нами и «тиграми» сократилось, я крикнул своим автоматчикам:

— Гранаты — под гусеницы, бутылки — на кумпол!

Один из танков с жутким хрустом раздавил «сорокапятку», газанул черными полосами выхлопа и пошел прямо на нас. В воздухе кувыркнулись несколько бутылок с жидкостью КС, звякнули о башню, горючая жидкость стала растекаться по грязным скулам «тигра».

В этот момент мы увидели комбата. Одной рукой он зажимал рану на шее, другой показывал в сторону пулемета:

— Отсекайте пехоту! Пулемет! Где пулемет?!

Но пулемет молчал, опрокинутый взрывом. Капитан Субботин бросился к нему, установил и ударил по пехоте короткими меткими очередями. Несколько гитлеровцев, выскочивших вперед, рухнули, как подрубленные. Остальные залегли, стали отползать к воронкам.

Откуда-то дружно ударили «тридцатьчетверки». Мимо нас с дьявольской скоростью пронеслось несколько танков с надписью на башнях — «Донской казак».

Уцелевшие «тигры» остановились, затем круто развернулись так, что земля из-под гусениц разлетелась веером, и пустились наутек. Одна «тридцатьчетверка» вырвалась из линии, делая замысловатые зигзаги, догнала группу отступавших гитлеровцев — и все потонуло в облаках пыли.

— По почерку вижу, что это машина Володи Иванова,— довольно потер ладони, измазанные землей и кровью, комбат.— Бог в броне...

И как бы в подтверждение этих слов, танк старшего лейтенанта Иванова таранным ударом «разложил» на составные части вражеское орудие, так двинул в корму «тигра», что тот завалился на бок, выставив отполированные землей траки.

— Вот теперь и наш черед наступил,— тихо сказал комбат и с хрипотцой скомандовал:

— Батальон! В атаку, за Родину — вперед!

Мотострелки в едином порыве устремились к Мариновке.

К вечеру Субботин докладывал комбригу о потерях батальона. Полковник Барладян угрюмо молчал, выслушивая длинный перечень фамилий погибших бойцов и офицеров. Тяжело вздохнул:

— Война, будь она трижды проклята... Двух комбатов потерял, в танковом полку вышел из строя майор Рой, погиб его заместитель майор Горбачев... Рана-то у тебя как?

— Пустяк, царапина...

— С такой царапиной отправляются в медсанбат. Понял? Соколова оставь вместо себя.

— Ну нет! Мариновку захватим, тогда...

Однако Мариновку мы взяли не скоро. Еще дважды пришлось отбивать бешеные контратаки немцев. Только с третьего захода удалось очистить село от противника.

В короткие минуты затишья мы жадно тянулись к газетам, читали о положении на фронтах. Много тогда писалось о битве на Курской дуге, о том, как наши войска подрезали стальные сухожилия хваленым «тиграм», о том, сколько самолетов 4-го воздушного флота испепелили в воздухе и на земле. Но о боях на Миусе центральная печать пока молчала. И только 21 июля в сводке Совинформбюро появилось краткое сообщение: «На юге, на Донбассе, в районе южнее Изюма и юго-западнее Ворошиловграда завязались бои местного характера, имеющие тенденцию перерасти в серьезные бои. Здесь наши войска форсировали реку Северский Донец и реку Миус, серьезно улучшив свои позиции».

Скромная, осторожная формулировка — «бои местного характера». Но по напряженности, ожесточенности, драматизму их можно сравнить с крупными сражениями.

...Над задымленными полями стояла вязкая духота. Жару можно измерить термометром, но каким прибором измеришь усталость, сковавшую, казалось, каждую клеточку измученного тела под липкой тканью просоленной гимнастерки. От длительной бессоницы глаза у людей воспалились, все ходили, как сомнамбулы. В природе, кажется, исчезли все цвета, кроме бурого и черного — цветов пыли и копоти. Из-за них день походил на сумерки.

А тут еще проклятые самолеты не давали житья: стаями налетали из-за крутых склонов, долбили фугасками землю. Как правило, в половине дня. Бойцы зло шутили: «Фриц обед привез». Не раз приходилось бежать прочь от изматывающего душу воя, падать с размаху в бурьян, задыхаясь полынной горечью. Как передать это состояние, когда по спине гуляют мурашки от грохота рвущихся бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих вокруг. Продолжалось это всякий раз минут пять, самое большее десять, но ни этим ли минутам многие из нас обязаны первой изморозью на висках?

...Еще одну ночь списала война. Тревожную, наполненную выстрелами, канонадным гулом, озаренную бело-розовыми сполохами по краю черного горизонта.

Поднялся рано, натянул волглый комбинезон, порыжевшие сапоги, к которым давно не прикасалась щетка, затянулся ремнем. Рукой скользнул по клапану левого кармана, ощутив сквозь ткань плотный прямоугольник бумаги. Вчера замполит батальона капитан Монстаков дал рекомендацию в партию. Пожурил слегка, что просрочен кандидатский стаж, но и сам признал — не доглядел. Поскольку под рукой подходящей бумаги не нашлось, я вытащил тогда трофейную карту, и Григорий Кузьмич написал рекомендацию на ней.

В батальоне все любили замполита. Были моменты — стонала и дыбилась земля, и казалось, что нет на свете воли, которая подняла бы из окопов скрюченных, запорошенных пылью, прокопченных пороховой гарью, умытых соленым потом бойцов. Тогда раздавался властный голос замполита, и он первым бросался в огненную, начиненную смертью круговерть. А когда другие вкушали счастливый миг победы, Григорий Кузьмич как-то держался в тени, копался в своей потрепанной, видавшей виды, планшетке с представлениями к наградам, рекомендациями, горькими извещениями-похоронками, вырезками из корпусной газеты.

Сегодня комбат Субботин поставил задачу: нужно выбить немцев из деревни Гараны, но прежде — усилен ному взводу под моей командой просочиться к населен ному пункту и закрепиться там до подхода основных сил батальона. Наши действия поддержат минометчики Антошкевича. Затем одна рота имитирует атаку в лоб, две других с танкистами по лощине обойдут Гараны с юга...

Гитлеровцы притаились в деревне, не подавая признаков жизни. Мы прошли наши передовые окопы. Часовой изумленно воскликнул:

— Куда вас черти несут? Там же фрицы!

— А нам туда и надо,— ответил я и приказал убыстрить движение.

Перед нашим взором предстала жуткая картина ожесточенного побоища. В разнообразных позах застыли танки — немецкие и наши, на броне — пробоины, вмятины, пузырчатые потеки горелой краски. Сорванные чудовищной силой многотонные башни напоминали перевернутых на спину черепах. Вокруг валялись закопченные снарядные гильзы, порох в круглых шелковых мешочках, ребристые цилиндры от противогазов, обрывки обмундирования, скорлупа смятых касок... И над всем этим — жуткий трупный запах вперемешку с пороховой вонью.

Впереди по ходу движения петляло русло пересохшего ручья, за которым раскинулся чахлый перелесок, глинистые заплаты неровного поля. Гитлеровцы, конечно же, просматривали местность, но мы пока благополучно лавировали между разбитой техникой.

По мере приближения к Гаранам все отчетливей доносился рокот машин, обрывки немецкой речи, галдеж. И здесь внезапно пулеметные очереди стеганули по сухой траве, бросили всех наземь. Обнаружены! Теперь ни о какой разведке не могло быть и речи... Люди расползались в спасительные ложбинки, утюжили пересохшую землю локтями и коленями.

Я укрылся за оторванной пушечной станиной, приставил к глазам бинокль. Ага! Вот они, пулеметчики, засели в овальном кирпичном здании, похожем на водокачку. Хорошо устроились, но выкуривать надо. Подал сигнал. Рядом тут же оказался наш пулеметный расчет. Немцы проявили выдержку — видимо, думали, что мы их не обнаружили и снова поднимемся. Но вышло иначе: после нескольких очередей «дегтяря» огонь со стороны кирпичного дома поредел, а потом и вовсе затих. Приказав своему расчету оставаться на месте, я разделил взвод на две группы и решил с разных сторон ворваться в Гараны. Только поднял ракетницу, как вдруг откуда-то справа, от балки, донесся гул танковых моторов. По спине прошел холодок: неужели немцы собираются броситься в контратаку? Но вот из-за лесополосы выползла одна «тридцатьчетверка», вторая, третья... Наши! Откуда они взялись? Не с неба же свалились?

Танки подходили медленно, останавливались, маневрировали, по-видимому, боялись внезапного огня из лесопосадки.

Я бросился наперерез к головной машине, поднял руку. «Тридцатьчетверка» остановилась, в башенном люке появился танкист, осмотрелся, спрыгнул на землю. Стянул шлем, отряхнул пыль с комбинезона, пропитанного соляркой. Я рассмотрел его поближе: круглое в оспинках лицо, над воспаленными от бессонницы глазами косая челка.

— Старший лейтенант Иванов, начштаба двадцать пятого танкового полка,— отрекомендовался он, растирая затекшие ноги в коротких сапогах. — С кем имею честь?..

— Младший лейтенант Каневский. Командир мотострелкового взвода... Из батальона Субботина.

— Стрелка вижу,— съязвил танкист,— а где же мото?

— Пока двигаемся на своих двоих, но быстрее, чем танкисты,— отпарировал я.

— Нас немцы с воздуха так пошерстили,— посуровел старший лейтенант, — что до сих пор отойти не можем. Как шакалы набросились. Несколько экипажей потерял... Осталось четыре танка. Не густо, как видишь.

Давай действовать сообща, а? Людей сколько у тебя?

— Больше двух десятков наберется.

— Тогда немчуру в Таранах будем потрошить вместе. Сажай бойцов на машины.

Так мы оказались в танковом десанте.

Имея надежное наблюдение, танкисты дали полный газ и по складкам местности двинулись к деревне. Дальше, чтобы не нарваться на внезапный огонь, спешились, приготовились к бою.

В изломанном мареве плыла распаренная степь, сады, белые мазанки, перед которыми желтели пятна сурепки. И вдруг, откуда-то сзади, раздирая воздух, проскрежетали над головой снаряды, потом с громом пронеслись краснозвездные «илы». Затараторили зенитки, заплевали небо кляксами разрывов. Над Таранами выросли мохнатые кусты взрывов, целый ряд мазанок срезало, как бритвой.

Теперь можно и в атаку!

Тело стало пружинистым и легким. Взвод словно взлетел, громкое «ура» всколыхнулось над полем. Бойцы приближались к Гаранам, лавируя между разрывами мин, скатываясь в воронки, поднимались и вновь мчались вперед.

«Тридцатьчетверки» первыми ворвались в деревню, ударили осколочными снарядами вдоль центральной улицы, наткнулись на минометную батарею и буквально «растоптали» ее гусеницами.

Большая группа гитлеровцев отстреливалась, пыталась отойти, не принимая боя. Но поздно: мы уже перемешались с ними, началась яростная рукопашная схватка.

Я столкнулся с двумя немцами, одного застрелил в упор, другого сбил ударом приклада.

— Командир! — кто-то истошно крикнул. — Тыл прикрой...

Резко повернулся — и увидел рослого гренадера с голыми, словно ошпаренными, руками. Карабин с примкнутым плоским штыком в этих лапах казался игрушечным.

Нас обоих сковало странное оцепенение. Холодок пробежал по спине. Еще миг, и сверкающее жало... Нырнув под штык, ударил немца по коленям. Он споткнулся, и сразу же на каску гитлеровца обрушился приклад автомата. Замычав, как бык, громила медленно повалился.

Ситуация стала усложняться: поняв, что нас не так уж и много, немцы отошли в глубь деревни, затем кинулись в контратаку. Вслед за двумя танками и бронетранспортером семенили автоматчики. Пехота для нас еще куда ни шло, но танки...

Все отчетливей запах солярки, в ушах — гусеничный скрежет. Состояние такое, будто душу траками перемалывают...

Из плена грустных рассуждений вывел какой-то сверлящий звук. Жахнул выстрел, вспыхнуло пыльное облако, за ним другой и на лобовой броне «тигра» брызнул пучок желтых искр. Со второго танка снаряд «сорока пятки» сорвал гусеницу...

— Молодцы, разули гада! — крикнул кто-то рядом, и этот возглас словно стал продолжением моей команды для атаки.

Гитлеровцы залегли, попятились назад. Пытавшийся зайти с тыла бронетранспортер наскочил на свою же мину.

В старой воронке мы подобрали двух немцев. Один что-то несвязно лепетал, другой стонал. Осколок попал ему в ключицу. Такие «языки» нас уже не интересовали.

По мере продвижения по селу увидели какую-то колымагу на колесах. На сером брезенте грузовика — желтые скрещенные молнии. Почтовая машина. Шофер пытался завести ее, но, увидев нас, бросился в кусты. Вся начинка грузовика состояла из кип каких-то финансовых документов, отчетов, в общем, всякой бумажной чепухи.

Когда связной доложил, что основные силы батальона штурмуют Гараны с юга, мы отбили еще одну контратаку, захватив на кромке поляны 105-миллиметровую немецкую пушку «Бофорс». Возле совершенно исправной пушки, выкрашенной под зебру, лежало несколько непочатых зарядных ящиков. Расчет, по-видимому, разбежался и, судя по теплой каше в котелке, совсем недавно. И тут меня осенила мысль — развернуть орудие в сторону гитлеровцев и пальнуть.

Ребят уговаривать не пришлось. Они дружно ухватились за станины, поднесли снаряды. Минут пять помозговали у орудия, зарядили, покопались в замке. Но все же смекалки не хватило: после первого выстрела «зебра» так прыгнула, что мы едва устояли на ногах. Потом уж догадались протянуть к спусковому маханизму веревку и дергать за нее из-за укрытия. Гаубица исправно выплевывала снаряды, но разрывов мы не слышали... Ясность внес крутолобый старшина со свирепыми усами, бывший шахтер из 2-й роты, поначалу принявший нас за немцев. Подавив в одной из построек пулеметный расчет, он подполз к нашей огневой «позиции» и увидел, кто на самом деле хозяйничает у трофейной пушки. Знающий старшина тут же обвинил нас в дремучем дилетанстве.

— Темные вы, хлопцы, как антрацит! Снаряды-то фугасные, а вы палите, как болванками. Колпачки на взрывателях нужно скручивать, горе-фейерверкеры.

Через несколько минут полоненная «стопятка» заговорила вновь, и до нашего слуха донеслись отчетливые звуки разрывов...

Таранами мы овладели, но удержать не смогли. Гитлеровцы, поднакопив сил, оттеснили нас назад. Три раза переходил из рук в руки этот пункт, скромно выглядевший даже на крупномасштабной карте. Но те бои мне очень памятны: за Мариновку и Гараны был представлен к ордену Красной Звезды.

После перегруппировки сил и получения пополнения бригаде было приказано выйти в район высоты 277,9. Курган этот, носивший название Саур-Могила, представлял собой мощный опорный пункт в инженерной системе «Миус-фронта». Можно было пробить брешь во вражеской обороне, смести с лица земли десятки дотов и дзотов, но цройти к Донбассу, не захватив Саур-Могилу — ключ к горняцкому краю,— невозможно. И ключ этот находился в руках противника. От пленных было известно, что на горе всего вдоволь — и боеприпасов, и провизии, и горючего. Значит, измором немцев не возьмешь. Да и подкрепления они получили немалые. Мы же порядком устали, измотаны не только дневными, но и ночными боями, бомбежками, потеряли много техники, вооружения, а главное — людей.

...Батальон Субботина, прижатый огнем к земле, залег перед высотой. Укрыться негде: все вокруг просматривалось и простреливалось. Гитлеровцы не жалели ни мин, ни патронов. Головы не поднять! Задымленное поле — все в росчерках трасс: кажется, невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то дробно заливался «дегтярь», озабоченно токовал «максим», зло тявкали «сорокапятки». В ответ — львиный рык немецкого шестиствольного миномета, прозванного «скрипухой». Во время полета реактивная мина весом в пять пудов издает отвратительный звук, похожий на скрип заржавленного флюгера. А когда падает — воздух сотрясает крякающий взрыв...

На связь с Субботиным вышел комбриг Барладян, недовольно спросил:

— Первый, долго там будешь лежать на солнцепеке?

— Людей ведь напрасно потеряю...

— Жми к высоте! Ее надо брать, понимаешь — надо!

— Понял!

— Давай, голубчик, действуй.

Субботин, не обращая внимания на обстрел, подполз к небольшому голому курганчику, посмотрел в бинокль. Тут же принял решение: использовать лощину, проскочив в нее за редким кустарником. Доложил комбригу: мол, есть «пустой мешок» — лощина, просьба одна — хорошенько поддержать огоньком.

— Понял,— ответил Барладян.— Дам команду пушкарям и минометчикам. А как только появятся штурмовики, бери немца за кадык. Уяснил?

По высоте ударила артиллерия, минометы. На ее далеких скатах выросли дымки, будто лопались дождевые грибы. Впритирку с землей пронеслись «ильюшины», «причесали» немецкие позиции пушечными и пулеметными трассами. Вражеская сторона молчала... Но как только две роты стали двигаться по лощине, их придавил шквальный огонь.

Комбат крикнул ординарцу Каверзневу:

— Пулей к танкистам! Передай Сагательяну, чтобы ударил по дзотам — заткнул глотки: пулеметам...

Но несколько «тридцатьчетверок» уже пылало... Субботин ясно понимал, что промедление грозит гибелью, сам побежал к лощине. Встретил ротного Бурлаченко, упал около него.

— Может, хватит носами землю пахать? Лежачего на войне бьют...

— Так кроет же, гад, кинжальным!

— Вижу... Но момент-то упускаем! Танкисты для нас

стараются, а мы животами елозим.

Бурлаченко вскочил, высоко поднял над головой пистолет и побежал вперед, выбрасывая длинные ноги в запыленных кирзачах. За ним поднялся один боец, другой...

В атаку пошла и рота Умрихина.

Немцы выскакивали из траншей и мчались к лесопосадке.

— Не давай им передохнуть,— азартно крикнул Субботин Умрихину.

— Тут все перемешалось,— робко возразил ротный.

Отход задержи взводом Каневского. Тот разберется, что к чему.

К нам подбежала военфельдшер Ольга Приходько. Ей нужно пробраться к раненым танкистам, но ложбина простреливается крупнокалиберным пулеметом. Нашли ей броневичок. Кто-то из ребят даже пошутил: «Вернись с ним обратно, а то не дадим больше...»

Отправив Ольгу, сделали небольшой крюк, зашли отходящим гитлеровцам во фланг. И в тот момент, когда я перепрыгивал через рыхлый бруствер хода сообщения, случилось то, чего не забуду всю жизнь.

Гитлеровцы пустили в ход свою «карусель» — шестиствольные минометы, стали бить по площадям. Рядом грохнуло, как горный обвал, и я не сразу сообразил, что же случилось. По затылку будто огрели молотом, повалили на землю и накрыли тяжелой могильной плитой. Теперь ясно понял — привалило...

Говорят, что в такие мгновения, когда жизнь висит на волоске, в сознании человека проносится все его прошлое. О каком прошлом могла идти речь? Я не мог пошевелиться. Дело в том, что меня накрыл сначала зарядный ящик, а потом уже привалило землей. Пытался хоть как-нибудь перевернуться, однако боль сковывала тело. Доска ящика врезалась в спину, руки тяжелели, сознание стало притупляться. Легким не хватало воздуха, всего от головы до ног сковала судорога, злость терзала душу. Можно погибнуть от пули, шального осколка, попасть в засаду, где последний патрон — твой верный друг, но вот так, по-глупому, ждать медленного конца... Но что это? Отчетливо уловил шорох, тяжесть постепенно отпускала тело... Галлюцинация? Открыл глаза, ртом схватил живительный глоток воздуха, как сквозь кисею, увидел сначала руки в глине, потом лицо... Да это же Сеня Ситников! Он откинул в сторону ящик, взял меня под мышки и вытянул на скос бруствера. Присел.

— Я же бежал рядом, когда грохнуло. Смотрю, а тебя, командир, как корова языком слизала. Думал — миной разнесло. Но предчувствие подсказало — ищи! И вот...

Смотрю на его руки в ссадинах, ободранные ногти, влажные бисеринки на груди в вырезе расстегнутой гимнастерки. Хочу что-то сказать, но слова застревают в пересохшем горле...

Бой, как скоротечная гроза, катился вперед. Поднялся на ноги — шатнуло. Снова лег, спрятал лицо в ладони, стараясь дышать глубже и ровнее. Медленно уплывала боль, обручем стягивавшая голову. Серая пелена перед глазами опадала...

Батальон задачу выполнил, но потери были внушительные. Я получил легкое ранение, а вот комбата Субботина едва спасли — осколок прошел в каких-то миллиметрах от сонной артерии, вдобавок пуля задела руку. Пока довезли до эвакогоспиталя, потерял много крови.

Ольге Приходько удалось вывезти нескольких танкистов, среди которых был командир роты Сагательян и механик-водитель Артанюк.

Когда узнали, что Семен Михайлович малость оклемался, решили его проведать.

Высокая, рыжеволосая женщина-военврач категорически отрезала:

— Даю вам пять минут.

— Так мало?— вскинул брови Петя Каверзнев.

— Я не люблю, когда приказы обсуждаются, молодой человек. Тем более здесь. Ясно?

Ординарец захлопал ресницами. Пожилая сиделка, поправляя куцый халат, шепнула ему:

— Сердитая сегодня у нас майор. И усталая: целую ночь оперировала.

Мы осторожно вошли в палату — пахло йодом, эфиром, кровью. Комбат лежал у окна — шея туго перебинтована, под рукавом рубашки бугрится повязка. Увидев нас, Семен Михайлович приподнялся на локте, радостно воскликнул:

— Сережа, Петро, Саша... Ребята, милые!

Капитан Соколов — заместитель комбата — шепотом рассказал о делах в батальоне, а тот, в свою очередь, о том, как он «воевал» с майоршей, чтобы не отправила в тыл.

Пять минут истекли, как одно мгновение.

До первых чисел августа на рубеже реки Миус продолжались тяжелые, изнурительные бои. Вся степь — задымленная, обезображенная воронками, усеянная трупами — простреливалась вдоль и поперек. Жарко было и в небе, где кипели воздушные бои.

Сначала волнами накатывались «юнкерсы» и «хейнкели», затем лавина танков и мотопехоты остервенело перла вперед, разрывая боевые порядки поредевших частей, обтекая их фланги. Врагу удалось отбросить наши полки на левый берег Миуса.

Штурм «Миус-фронта» предстояло повторить еще раз, но вначале надлежало перейти к жесткой обороне, а затем захватить прежний, наиболее расшатанный и хорошо изученный участок.

Корпус приводил себя в порядок, пополнялся людьми, материальной частью, подвозились боеприпасы, горючее, продовольствие. Люди немного отоспались, отмылись, отъелись. Но времени на подготовку отводилось мало, а дел — непочатый край. Прежде всего требовалось быстрей ввести в строй пополнение. Народ-то прибыл необстрелянный, «сырой».

Все свидетельствовало о том, что мы гораздо сильней противника, чем были в июле. К тому времени для наступления сложилась благоприятная обстановка: немецкие войска потерпели крупнейшее поражение под Орлом и Белгородом, распрямлялась огненная дуга.

И вот долгожданный день настал.

Солнце еще пряталось за пепельный горизонт, но его лучи уже пробили туманную дымку, стлавшуюся по полю. Когда стрелка часов застыла на шести, все содрогнулось. Полторы тысячи орудий и минометов ударили по переднему краю обороны врага. В сплошной грохот ворвался характерный скрежет «катюш». Вслед за ними волной промчались «илы», которых фашисты в страхе окрестили «шварце тодт» — черная смерть.

Когда артиллерия перенесла огонь в глубину обороны и грохот разрывов заметно удалился, гвардейцы дружно бросились вперед, громогласное «ура» прокатилось по цепям. Переправившись через Миус, они завязали бои за переднюю линию обороны...

Память не все хранит, но в ней есть такие места, к которым прикоснешься — и ощутишь боль, словно там сидит позабытый осколок. Осколок этот — бой у села Успенское перед высотой 196,7. Несколько раз танки с разных сторон пытались сокрушить намертво засевших на высоте гитлеровцев, но снова и снова пятились перед стеной сплошного огня. Болью и злостью сжималось сердце при виде того, как снаряды впивались в броню «тридцатьчетверок», как открывались крышки люков и из них выскакивали полуоглушенные люди и катались по земле, сбивая с комбинезонов пламя. Но то еще были счастливцы! Некоторые машины вспыхивали сразу, по броне текло оранжевое желе, затем — взрыв...

В окопах, на брустверах лежали трупы немцев и наших бойцов: присыпанные землей, в ржавых пятнах крови на обмундировании, с позеленевшими от тлена лицами...

Новая атака на высоту. К отметке 196,7 ринулись «тридцатьчетверки», за ними пехота. Развернувшись в боевую линию, танки смяли проволочные заграждения, стали утюжить гитлеровцев в первой траншее, давить пулеметные гнезда. Противник отбивался яростно, зубами держась за каждую ячейку, блиндаж, ход сообщения. К Успенскому отошли единицы, те, кто поопытней да пошустрей.

Но к полудню немцы, очухавшись, подтянули артиллерию, поднакопили силы и предприняли контратаку.

Ровные цепи автоматчиков издали напоминали ряды гвоздей со шляпками, которые невидимая рука все ближе и ближе вбивала перед нашими боевыми порядками. Подобное я видел только в кино. Этаким «психическим» манером шли каппелевцы в картине «Чапаев» — не хватало только аксельбантов да мундштуков в зубах.

Гвардейцы подпустили атакующих вплотную и скосили первые ряды.

Перешагнув через убитых, новая цепь продолжала двигаться вперед. Немцы гортанно орали, свистели, улюлюкали, видно, перед боем надрались шнапса.

Из укрытий вырвались «тридцатьчетверки», начали набирать ход.

Я следил за бортовым номером старшего лейтенанта Иванова. Его танк смерчем носился по черному задымленному полю, круша все на своем пути. В какой-то момент машина остановилась и несколько гитлеровцев взобрались на нее, словно муравьи на буханку. Стали колотить прикладами по броне. Иванов включил электромотор поворота башни, она развернулась вокруг своей оси, столкнула тех, кто попался на пути ствола пушки. И пошел давить...

Уцелевшие немцы, описывая невероятные зигзаги, бросились в разные стороны.

Накатывалась очередная серо-зеленая волна. У пушкарей и минометчиков иссяк боезапас. Тогда командир минометной батареи капитан Анташкевич собрал уцелевших людей, среди которых было и несколько пехотинцев, с гранатами кинулся на противника. Комбат из этого боя не вышел... Он так и не увидел своих родных, невесту, которые остались в оккупированной Белоруссии. Вместе с ним погиб и лейтенант Турченко.

Меня перевели в разведроту командиром взвода бронетранспортеров. Жалко было расставаться с батальоном, с Субботиным, Монстаковым, Соколовым, Еремеевым, Бурлаченко, Рожковым, Вашковец, в общем, со всеми теми, к кому прикипел душой, с кем делил и радости фронтового бытия, и постоянные их спутники — тревоги.

Сразу же всеми правдами и неправдами перетянул во взвод бывших подчиненных, тщательно отобрал надежных парней из пополнения. Костяк взвода составили «старики», на которых можно было положиться, как на себя,— Алешин, Аверьянов, Багаев, Ситников, Шуваев, Орлов, Романенко, Брусков, Ермолаев, Сазонов. Среди молодых особенно приглянулись два жгучих брюнета-кавказца Джугашвили и Паргалава.

Большинство молодых бойцов, прибывших во взвод, о разведке имело весьма смутное представление. Приходилось, как говорилось у нас, обучать их прямо на «колесах». Теорию они хватали на лету, и это радовало. Вопросами одолевали, среди которых чаще всего попадался такой: «А все-таки, страшновато в разведке?» Тогда я рассказывал им притчу, услышанную от Гриши Захарова. Один человек, до мозга костей сухопутный, спросил бывалого моряка: «Где, братишка, умер твой дед?». Тот ответил: «Утонул в море».— «А отец?» — «Тоже утонул».— «Как же тебе не страшно отправляться каждый раз в море?» Тогда моряк, в свою очередь, спросил собеседника: «А где умерли твои отец и дед?» — «Как, где? В постели».— «Понятно! Тогда как же тебе не страшно каждую ночь ложиться в постель?..»

Поняв смысл рассказанного, мои хлопцы повеселели. Я не сомневался в том, что большинство из них станет настоящими разведчиками — зоркими, терпеливыми, смелыми...

В связи с тем, что мы получили бронетранспортеры американского производства «скауткар», заместитель командира бригады по техчасти Петр Тихонович Тацкий и зампотех танкового полка Владимир Дмитриевич Серов помогали их осваивать. Машина эта по сравнению с бронеавтомобилем БА-64 имела неоспоримые преимущества: приличная лобовая броня, два пулемета, один крупнокалиберный на турельной установке, лебедка, радиостанция (к сожалению, маломощная). Важно было и то, что «скауткар» внешне походил на немецкие бронетранспортеры.

...Для меня, привыкшего к частым ночным вызовам, этот не стал неожиданностью.

В мазанке, где разместился штаб бригады, полковник Барладян при свете оплывших стеариновых свеч (трофейных, естественно) наносил данные на карту, кому-то выговаривал в телефонную трубку. Тут же находились капитан Ермаков и командир разведроты старший лейтенант Умрихин, которого, как и меня, перевели от Субботина в бригадную разведку.

В неверном свете свечей фигура комбрига выглядела еще крупней, черты лица выпуклей, резче.

— Вот что, Александр. Как сквозь землю провалились конники четвертого кавкорпуса. Рейдовали по тылам, наделали у немцев шороху, а теперь — никакой связи. Генерал Свиридов приказал искать. Сказал, что будет бодрствовать до тех пор, пока не найдем кавалеристов Кириченко. — Барладян выразительно взглянул на меня. — Теперь помозгуем у карты. Предположительно, они действовали вот здесь...— Острие карандаша поползло по нитям проселочных дорог, «форсировало» пересохшие русла речушек, огибало населенные пункты в кольцах зеленых кудряшек...

— О готовности доложить в четыре ноль-ноль, — комбриг щелкнул крышкой массивного брегета.

В любом деле я не любил спешки и сейчас остался верен своему правилу: дорога — не близкий свет, все надо продумать до малейших деталей, взвесить, оценить, рассчитать.

Подняв людей, коротко объяснил им задачу, проверил «скауткар», вооружение, наличие горючего, боеприпасов, радиостанцию... Теперь можно и в дорогу.

В черном небе дотлевали россыпи звезд.

В детстве я особенно любил такие августовские ночи. На дворе под старой грушей забирался под тулуп и долго-долго смотрел на хоровод светил — бескрайнее поле, засеянное золотинками пшеницы. Вот одна звездочка вспыхнула и бросилась в темную бездну, оставив яркий след. Мать говорила: чья-то душа отлетела в вечность. Знала бы она, сколько мне придется увидеть этих душ на войне: изрешеченных пулями и осколками, разорванных фугасами, исколотых штыками...

...«Скауткар» бежал резво. С северной стороны в фиолетовой дымке маячила лобастая Саур-Могила. По ходу движения то и дело попадались островки кустарников, распотрошенные копешки, клинья подсолнухов. С полевой дороги свернули на грейдер. Бронетранспортер пошел ровнее, но все равно нас встряхивало на выбоинах. Ситников чертыхался:

— В этом американском корыте дух испустишь...

— Запасайся терпением, Семен Матвеич,— весело подмигнул ему водитель и неожиданно круто свернул с дороги. Ситников крякнул, хотел было сказать кое-что похлеще «водиле», но тот уже притер бронетранспортер к стенке подсолнухов на обочине.

— Там люди, командир,— показал туда, где круглилась небольшая рощица.

Я выпрыгнул из машины, за мной Ситников, Алешин, Джугашвили. Аверьянов остался у пулемета.

— Эй, кто такие?— крикнул идущим, но они сразу же присели, потом поползли к кряжистой вербе.

Я передернул затвор автомата и во весь рост пошел прямо к тому месту, где залегли те двое. Они поднялись, и я чуть ли не лицом к лицу столкнулся с... казаками. Оба ранены — у одного все лицо в бинтах, другой тяжело опирался на шашку в ножнах. Казаки опасливо поглядывали то на немецкий мундир Алешина, то на бронетранспортер. В ходе разговора выяснилось, что они попали под бомбежку, потеряли лошадей, отстали от своих. Сейчас пробираются в тыл. Где их часть — не знают.

По всему было видно, что казачки думают, как бы мы быстрее от них отвязались.

— Может, помощь нужна? — спросил. Но они лишь махнули рукой.

И снова пылит «скауткар», кружим, останавливаемся, обшариваем в бинокли окрестность. По карте километрах в двадцати дорогу пересекал мосток. Чуть дальше — село.

Заметив в одной из балок группу гитлеровцев, мы стали предельно осторожными. Позже узнали, что это осколки основательно потрепанной 17-й пехотной дивизии.

Не доезжая до моста, укрылись в лесопосадке. Алешин взобрался на дерево. Я протянул ему бинокль, но он отмахнулся — мол, и так вижу. Зрение у него действительно было завидное.

Спустя минуту Алешин сказал:

— Командир, у моста какой-то народ шляется.

Он соскочил с дерева, присел под ствол.

— Несколько машин стоят, а рядом лошадки травку пощипывают. По-моему, казаки...

— Яков! — крикнул я водителю.— Курс на мост... 

Километра полтора пологого спуска — и мы у моста с бетонированной аркой под основанием. «Скауткар» оставили в подсолнухах, сами подошли поближе к нескольким казакам, перед которыми жестикулировал капитан.

Обратился к нему. Он коротко ввел в обстановку: да, здесь действительно штаб одной из частей корпуса, продвижение вперед приостановлено по причине сильного воздействия противника с воздуха. Большие потери. Многие кавалеристы остались без лошадей. Боеприпасов фактически нет...

Быстро связался по рации с комбригом, доложил ситуацию.

Потом загляну в широкую горловину под мостом: там на снарядных ящиках рулоны карт, надрывно кричат в трубки телефонисты, бегают связные, на расстеленных шинелях лежат раненые. Вдоль стены — прислоненные карабины, шашки, куча седел...

И тут же стая «юнкерсов» с воем и свистом круто пошла в пике. Все бросились под спасательную арку, прижались друг к другу. Бомбы рвались совсем рядом, с внешней стены сыпалась серая крошка. Тех, кто не успел спрятаться, сшибло воздушной волной, оглушило, разбросало.

«Юнкерсы» сделали второй заход: одна бомба разорвалась справа, другая слева, третья — прямо на мосту. Я не удержался на ногах, упал на кого-то, меня придавили сверху... Когда с трудом выбрался из-под моста, увидел, что весь комбинезон в крови. Стал ощупывать себя. Цел, только на левой ноге под коленной чашечкой что-то покалывало.

Побежал к бронетранспортеру. Возле него, скорчившись, сидел водитель. В лице — ни кровинки.

— Яша, что с тобой?

Он отнял руки от живота и стал терять сознание. Осколок, как бритвой, рассек кожу выше пупка, обнажились синеватые внутренности. Я принялся бинтовать рану, но марлевая ткань тут же набухала кровью. Водитель стонал, на лице его выступили капли пота. Что делать? Рядом росли подсолнухи. Сорвав несколько листьев, наскоро отряхнул от пыли, приложил к ране, туго перевязал. Осторожно положил Яшу в БТР, влил в него несколько глотков из фляги. Надо возвращаться. Сам сел за руль, нажал на стартер, выжал сцепление — и в левой ноге почувствовал такую пронзительную боль, будто гвоздь в нее вколотили. Снял сапог, закатал штанину комбинезона — под коленной чашечкой торчал осколок с насечками. Не долго думая, достал плоскогубцы, зажмурился и вырвал осколок. Никогда не думал, что от подобной мелюзги может быть так больно... Прибавив газу, вывел «скауткар» на проселочную дорогу, осторожно объезжая рытвины и выбоины...

По пути встретился «виллис» командира корпуса. Генерал Свиридов посмотрел на меня, покачал головой — весь маскхалат в пятнах засохшей крови, с ног до головы в пыли, прихрамываю...

— Что с ногой?

— Да пустяк, товарищ генерал. Водителю вот плохо. Осколком его по животу...

Как только прибыли в расположение бригады, водителя сразу же отвезли в медсанбат. Потом отправили в госпиталь. Я думал — выживет ли?

...Яков появился в роте через месяц, весело сверкая тернинками глаз. Мы радостно тискали своего «водилу», а Ситников важно басил:

— Кто родился в пеленках, тот и в портянках не умрет...

Кавалеристы позже рассказали нам, что со станичной колокольни на них наводил самолеты по рации немец-колонист. Казаки сразу же его повесили.

В штабной землянке командир корпуса собрал старших офицеров. При его появлении все дружно встали, вытянулись по стойке «смирно». Знали — Карп Васильевич не терпит малейшей расхлябанности, в любой обстановке требует от подчиненных выправки, четкости и лаконичности в ответах.

Адъютант расстелил карту — потертую на сгибах, густо испещренную красными и синими стрелками, условными знаками.

— Пора бы сменить карту, товарищ генерал,— сказал полковник Барладян, сидевший ближе всех.

Свиридов обвел карандашом населенный пункт.

— Карту менять будем, Григорий Петрович, когда фрицев погоним вот отсюда.

Под кружочком стояла надпись — Таганрог.

А обстановка сложилась следующая,— продолжал генерал.— Колония Бишлеровка общими усилиями со стрелковым корпусом генерала Миссана взята. Мехбригада Епанчина овладела Камышевахой и продолжает двигаться вперед. Шестой бригаде нужно срочно оседлать дорогу у разъезда Квашино. Действовать решительно, не давать противнику перевестид ух. Прижатый к заливу, он имеет только один шанс на спасение: прорватькольцо окружения и отойти на запад вдоль побережья. Но выпускать головорезов из 29-го армейского корпуса ни в коем случае нельзя, иначе они натворят еще немало дел на юге Донбасса. А это результаты аэрофотосъемки. Как видите, северо-восточнее Анастасиевки скопилось большое количество немецких танков. Откуда они взялись?

— Да, сюрпризик...— вертел в руках снимки начальник штаба корпуса.

— Не то слово. Этот бронированный кулак может так садануть нам в грудь... В общем, кровь из носу, в лепешку расшибиться, но выяснить — что это за танки. При обнаружении докладывать мне лично.

На последнем слове комкор сделал особое ударение. Уже отпуская офицеров, сказал, что командующий армией генерал Захаров доволен действиями гвардейцев мехкорпуса, за умелые и решительные действия объявил всему личному составу соединения благодарность.

...Духота не спала и к ночи. Хоть бы маленький дождичек окропил землю, прибил проклятую пыль, которая въелась во все поры, осела на гимнастерках, пилотках, сапогах.

Мы только что поужинали и теперь разбрелись по укромным местам, намереваясь «завязать жирок», то есть соснуть пару часов. Благо, обстановка позволяла.

Но не успел я прикрыть глаза, как услышал перепалку. Алешин кому-то рьяно доказывал:

— Да отдыхает он, понимаешь? Третью ночь на ногах. Третью!..

Петро, что за бузу ты там устроил?— крикнул Алешину.

— Да крутятся тут всякие... Вестовой за вами пришел. Начальник разведки бригады вызывает.

Алешин подал мне из бронетранспортера кожаную сумку. Кто-то из ребят сонно пробормотал:

— Мабуть, «языка» трэба...

Пошли с вестовым в штаб. Спутник мой оказался на редкость словоохотлив, выложил все бригадные новости. А затем:

— Товарищ младший лейтенант, вы скажите своему разведчику (подразумевался Алешин), чтобы не лазил в этом фрицевском одеянии. Ведь свои же подстрелят, как рябчика.

Старший сержант Алешин от самого Новочеркасска носил немецкий френч. За подобные вольности с других бы «сняли стружку», но разведчикам многое прощалось — они во всех частях особая статья. Коллекционировал Алешин и всякую трофейную атрибутику: ордена, жетоны, медали, ленточки «За Крым», «За зимнюю кампанию 1941 года», «За пять атак»... Кое-кто считал подобное чудачеством, а Петр объяснял все просто: в разведке все пригодится.

Капитан Ермаков объяснил задачу: линия обороны противника находится в километрах восьми, она не сплошная. Состоит из очаговых точек сопротивления. Нужно точно их определить. Подвернется подходящий случай — захватить «языка».

По возвращении я собрал взвод, назвал участников группы поиска, провел инструктаж.

...Перед рассветом разведчики уже были на ногах. Я пошел к бочке с водой, разделся до пояса, освежился. Рядом пристроился Багаев, кряхтел, отфыркивался. Дважды в разведке он чуть не испортил обедню: так прижал при захвате немцев, что те едва богу душу не отдали. В ответ на мои не очень сдержанные замечания Николай лишь виновато хлопал ресницами: «Я их ма-ненько приголубил, а они и вянут. Хлипковатый народец...»

— Карета готова, командир! — доложил водитель Орлов.— Заправка по горлышко.

Он сел у заднего колеса и задымил махоркой. Из-за бронетранспортера вышел Алешин, наматывая на согнутую руку веревку. По случаю предстоящего «свидания» с противником даже прицепил на мундир какую-то побрякушку.

— Все, ребята, по коням, а то туман разойдется. «Скауткар», подгоняемый железными лошадиными силами, катился по хорошо укатанной глинистой дороге, пробивая клубы густого тумана, которые набегали со стороны Таганрогского залива.

Вскоре ехать по этой дороге стало небезопасно, и бронетранспортер свернул на глухой проселок, пересекаемый зарослями ивняка. Остановились. Пока все тихо — ни огонька, ни вспышки. Лишь изредка с далекой южной стороны громыхало — не то взрывы, не то грозовые разряды. Спустились в низину. Чем дальше, тем более влажным становился грунт, вязким, как клей. Пришлось выбираться на мощеную дорогу.

Если верить карте, то мы должны были уже достичь передней линии немецкой обороны. Но ее не было.

— Командир, немцы! — воскликнул вдруг Орлов и притормозил БТР.

Куцая колонна вытягивалась на дорогу, замыкали ее тягач с пушкой и мотоцикл.

Мотоциклист в прорезиненном плаще остановился, посмотрел в нашу сторону, затем резко пришпорил свой «цюндапп».

— Вот бы этих гусей из крупнокалиберного шугануть,— Багаев чуть высунул голову за срез борта бронетранспортера.

— Я те шугану,— осадил я его.— Сидеть и не рыпаться! Огонь открывать только по команде.

«Скауткар» вряд ли мог вызвать подозрение — подобной разномастной техники немало встречалось на дорогах войны. Ее «клепали» для Гитлера почти все европейские заводы — Шнейдер-Крезо, Шкода, Рено... Небезынтересно и то, что даже контролируемый Дюпонами «Дженерал-моторе» производил для нацистов танки, грузовики и бронетранспортеры.

На пригорке туман немного рассеялся, и мы увидели большую рощу, к которой с разных сторон тянулись дороги. Нужно было обойти ее, выяснить, какова там «начинка».

Спустились с пригорка, врезались в густую стену подсолнухов. Затрещали сломанные стебли, тяжелые головки забарабанили по броне «скауткара». Здесь остановились. Я развернул карту, определил место нахождения. До нашего переднего края было километров тридцать... Только теперь почувствовал, как под плотной тканью маскировочного костюма бегают мурашки. Так далеко к немцам я еще не забирался...

Но эмоции у разведчиков не в почете — быстро приказал всем переодеться в немецкую форму. Орлову дал задание закамуфлировать БТР, поцепить белый флажок с черным пауком свастики. Была у нас в «загашнике» и подковообразная пластина на металлической цепочке с надписью «Фельджандармерия». Боялись ее немцы, как черт ладана.

Наспех перекусили тушенкой. Она показалась какой-то резиновой...

— Может, разведочку сделать, командир?— спросил Алешин.

— Только осторожно, возьми автомат...

Минут через десять Петр возвратился, таща три арбуза.

— Малость недоспели, но употреблять можно.

Мы разрезали арбузы, выжали сок в котелок и пустили по кругу. Сок был сладкий, теплый.

Но рассиживаться было некогда. Найдя удобное место для наблюдения, я направил бинокль в сторону рощи. И... не поверил своим глазам: там стояли танки, самоходные орудия, тяжелые пушки. Не о них ли шла речь в штабе бригады? Решил срочно доложить по рации, но она, как на грех, молчала... На поиски неисправности не было времени.

Выехав из подсолнухов, решили обогнуть рощу и, как говорил Алешин, «рвать когти» домой.

По пути, в лесопосадке, обнаружили «нитку» телефонного провода. Багаев осмотрелся, выпрыгнул из машины, чиркнул по проводу финкой. Потом намотал на руку метров десять, снова перерезал и бросил в кусты,

— Пускай теперь шпрехают!

Подъехали поближе к роще. Здесь действительно находилось множество различной техники: «тигры», «фер-динанды», «пантеры». Все это оказалось... металлоломом. Танки и самоходки стояли со спущенными гусеницами, сорванными башнями, покореженными стволами, отчетливо виднелись рваные дыры в броне... Возле этой «битой посуды» возились ремонтники, раздавался металлический звон, брызгали сполохи газосварки.

Сомнений не было — мы обнаружили сборный пункт поврежденных машин.

Я нанес данные на карту. «Скауткар» покатил прочь от рощи. Теперь плотная пылевая завеса стала доброй нашей союзницей: со стороны бронетранспортер выглядел бесформенным серым колобком. Прямо по курсу вилкой расходились две хорошо укатанные дороги: одна вела к Таганрогу, другая, по ложбине,— к переднему краю противника. Чтобы на нее попасть, нужно было преодолеть мелкую речушку. Мостик нашли быстро — справа и слева топорщились кусты орешника, зеленели островки камыша.

Когда до моста оставалось метров восемьсот, «скауткар» резко затормозил.

— Немцы! — выдохнул Орлов.

Я вскинул «цейс», посмотрел вперед. Этого еще не хватало: по дороге, ведущей от Таганрога, двигалась пешая колонна гитлеровцев. Куда же они топают? Не к нам ли? Нет, свернули... От хвоста колонны оторвалась легковая машина, мотоцикл,— и прямо к речке.

Решение созрело моментально: к мосту мы должны выйти первыми, выиграть время.

Орлов придавил «на всю железку», и через несколько минут бронетранспортер уже стоял, касаясь передними колесами торца моста, так, чтобы не пропустить впереди идущий «опель».

Тот выехал на дощатое покрытие, приблизился к носу «скауткара». Шофер легковушки открыл дверцу, махнул рукой — мол, сдавайте назад, олухи.

Мы затаились.

Тогда открылась вторая дверца,— из машины вышел офицер в черном плаще нараспашку, со злостью ударил каблуком по переднему колесу «опеля» и разразился такой тирадой, что не потребовалось и перевода. . Пора! Разведчики выпрыгнули из бронетранспортера. Каждый знал, что ему делать.

Багаев уже возле офицера. Тот кипит от злости так, что кресты звякают.

— Что ты грудью трясешь, монистами гремишь, как цыганка в кабаке!

Гитлеровец округлил глаза, с носа свалилось пенсне... Багаев заломил ему руки — слетела фуражка с петушиной тульей,— поволок в бронетранспортер. Я сгреб на заднем сиденье адъютанта, прихватил коричневую сумку. Немец все время бормотал: «Таше, таше...»*.

* Сумка (нем.)

— Было таше, да стало наше, — Алешин с другой стороны машины показал водителю кулак, и тот безропотно пошел за своим хозяином, поднял с настила его фуражку.

Мотоциклист хотел улизнуть, пытался развернуться, но на него коршуном налетел Аверьянов, схватил за воротник прорезиненного плаща, сдернул с сиденья и пинком погнал к «скауткару».

«Опель» с открытыми дверцами и мотоцикл мы оставили: если кто из гитлеровцев обнаружит, подумают, что хозяева пошли «проветриться».

— А теперь куда, командир? — Орлов плюхнулся в водительское кресло.

— Куда? Будем догонять колонну.

Разведчики недоуменно переглянулись, но лишних вопросов задавать не стали.

Не снижая скорости, «взяли» пологий подъем, свернули туда, где пылила немецкая пехота. Дорога петляла ложбиной, по обочинам кустился ковыль, колючий осот, перевитый повиликой, подступал к самому бордюру пыльного шляха.

— Командир, ну-ка примеряй этот кивер,— неунывающий Алешин протянул мне офицерскую фуражку.— Даже духами французскими пахнет.

«Кивер» оказался великоват. Алешин покрутил фуражку в руках, сунул внутрь кусок чистой байковой портянки.

— Алее ин орднунг!* — подмигнул офицеру с кляпом во рту. Тот, видимо, так не думал: у него нервно раздувались ноздри, желваки бегали под тонкой кожей.

* Все в порядке! (нем.)

На бешеной скорости настигли хвост колонны. Гитлеровцев оказалось до батальона. Солдаты еле волочили ноги под тяжестью минометных плит, стволов, пулеметов, ящиков с боеприпасами. Кое-кто опускался на обочину, не обращая внимания на окрики унтеров.

— Устали самоварники,— возбужденно шепнул Алешин.— Тут бы им и отдых устроить...

Мне пришлось охладить пыл Петра. Он насупился, словно ребенок, у которого отобрали любимую игрушку.

Сигналя, стали обочиной объезжать бредущих вояк. Те нехотя уступали дорогу, ругались.

Отчего-то подозрительно зашевелился «наш» офицер, навострили «уши топориком» остальные пленные.

Ситников вытащил ребристую «феньку», наклонился к уху офицера, сказал громко, чтоб остальные слышали:

— Швайге, ви ейн маус!*

* Молчи, как мышь! (нем.)

Кажется, проскочили... Все облегченно вздохнули. Теперь только бы благополучно разминуться с теми тремя офицерами, которые стояли чуть в стороне от дороги. Как назло, один гитлеровец бросился к бронетранспортеру, поднял стэк, приказывая остановиться. Объясняться с ним у меня не было никакого желания.

— Петя — газу! — крикнул водителю, и «скауткар» чуть не сшиб офицера. Остальные выхватили пистолеты,

нам вслед забахали выстрелы.

Орлов увел бронетранспортер с дороги, и тот взревел всей мощью мотора, петляя, понесся через рвы и ухабы. От этой бешеной «скачки» вытряхивало душу, немцы на полу «скауткара» жалобно мычали и сопели.

Снова выбрались на дорогу. Здесь местность была ровнее. Чувствовалась близость передовой: по сторонам чернели воронки от снарядов дальней артиллерии и бомб, сухая земля была исполосована танковыми траками, в воздухе плыли зыбкие волны гари. Все чаще стали попадаться артпозиции, капониры для тягачей, приткнувшиеся к лесополосе «фердинанды». В некоторых местах немцы проводили инженерные работы: копали траншеи, таскали жерди для блиндажей, разматывали бухты колючей проволоки...

Заметив несущийся в противоположную сторону бронетранспортер, «инженеры» дружно принялись махать кирками, лопатами, топорами: мол, куда претесь, там же русские.

И тут мы попали в западню: Орлов, поздно заметив препятствие, сбросил газ, но «скауткар» все же вскочил передними колесами в широкую траншею, которая пересекала дорогу. Рванулся назад — глухо, вперед — еще ниже осел передок. Колеса беспомощно вращались, оседая в землю по ступицы. Можно было воспользоваться лебедкой, но за что зацепить трос? Кустика рядом даже нет. А немцы уже бежали к нам. Интересно, с какой целью — помочь выбраться или захватить бронетранспортер?..

— А-а, черт! — выругался Орлов.— Я же думал, что передок у меня включен...

Он рванул рычаг демультипликатора, мотор сразу перенес усилия на передние колеса, и БТР перевалил через траншею. Уф-ф!..

Немцы, почуяв подвох, открыли вдогонку огонь. Впереди и сзади выросли фонтаны от рвущихся мин, затявкали пушки.

Тут бронетранспортер вздрогнул, как-то неестественно накренился, ход его замедлился. Багаев свесился через правый борт, присвистнул:

— А покрышка на заднем колесе — тю-тю! Сорвало с мясом.

Так и продолжали ковылять на голом диске.

По мере приближения к своему переднему краю все легче становилось на сердце. Все — мы дома! Но оказалось, что «ура» кричать рано: слева, где проходило выкошенное поле люцерны, из лесополосы ударила пушка. Снаряд просвистел над головой, второй продырявил воздух вдоль левого борта.

— «Сорокапятка»,— сразу определил Алешин.— Теперь свои из этого пистолета на колесах бацнут — и конец...

Злость всех захлестнула — выбрались из таких передряг, и тут на тебе — свои же отправят на тот свет!

— Ты лучше поищи полотенце или снимай кальсоны, не разглагольствуй, — набросился я на Алешина.

— А у меня еще с зимы маскхалат остался. 

Он растолкал немцев, вытянул сверток.

Орлов медленно вел бронетранспортер прямо на лесополосу, мы размахивали старым маскхалатом, кричали, чтобы не стреляли. У лесополосы остановились, на всякий случай приготовили оружие. Как из-под земли, появилось несколько кавалеристов в шароварах с красными лампасами. Недружелюбные, колючие взгляды.

Я спрыгнул на землю, стал перед казаками.

— Свои мы, ребята, разведчики.

— Сейчас проверим... Во как по-русски выучились, гады. А ну сдавай оружие, а там посмотрим, что вы за утки-кряквы,— сверлил меня глазами старшина с пушистыми усами.

— Да чего с ними гутарить, Кузьмич, — кипятился низкорослый крепыш в сдвинутой набекрень кубанке. — Порубаем — и точка. Пополнение будет в «штабе Духонина».

— А документы, фриц, у тебя есть? — старшина посмотрел на мою фуражку и хмыкнул.

— Документов нет.

— Во-во,— дернул из ножен шашку крепыш.— Что же это вам Гитлер и пашпорта не дал?..

Позади него что-то зашелестело, фыркнула лошадь. Из кустов вышел еще один кавалерист — худощавый, горбоносый брюнет.

Старшина повернулся, приложил руку к кубанке:

— Товарищ капитан! Гости вот к нам забрели. Брешут, что наши, а сами без документов...

— Документы есть, — осенило меня вдруг.— Разрешите предъявить, товарищ капитан. Покажи, Багаев!

Николай открыл заднюю дверцу бронетранспортера, вытащил за шиворот одного из пленных, подтолкнул к нам.

— Вот документ! Как видите, не фальшивый.

Немец — помятый, с кляпом во рту — испуганно замычал при виде лихих казаков. Капитан (он оказался из полковой разведки) обошел пленного вокруг, щелкнул ременной нагайкой по хромовому голенищу.

— Документ убедительный. Вы кто по званию?— обратился он ко мне.— Часть, командир?

— Младший лейтенант Каневский. От генерала Свиридова.

— Карпа Васильевича хорошо знаем. Дают его гвардейцы фрицам и в хвост, и в гриву. Ну что ж, разведчик, жми к своим. А нам ночью в рейд...

Когда садился в бронетранспортер, подошел тот казак, который грозился нас «порубать».

— Извините, товарищ младший лейтенант. Неувязочка вышла. Осечка...

— Ладно, счастливой дороги и крепких подков. Встретимся после войны, погутарим...

Встретимся ли?

Когда в бригаде узнали о нашем возвращении, да еще с «уловом», полковник Барладян сразу же вызвал в штаб, позвонил командиру корпуса. Тот приказал немедленно доставить пленных, подготовить на нас наградные листы.

Затем трубку передали мне. Комкор выслушал короткий доклад, после паузы спросил:

— Головой ручаешься, что в квадрате двести четыре битые танки?

— Да они только и годятся, что на переплавку, товарищ генерал!

— Хорошо, отдыхай...

Позже мы узнали: капитан, захваченный нами вместе со свитой, оказался командиром батальона. А направлялся он на доклад в рощу, где размещался штаб одной из частей 17-й пехотной дивизии. Гитлеровцы, шедшие в колонне на передовую, немало удивились бы, узнав, что их командир проезжал рядом в бронетранспортере с кляпом во рту...

...«Миус-фронт» трещал по всем швам. Гитлеровцы, не успевая латать бреши, сосредоточивали силы на отдельных участках, пытались нас контратаковать, но попытки оказались тщетными.

Письмо это так и не дошло до адресата. В нем старший ефрейтор Франц Комперивольте сообщал жене: «Сейчас здесь проходят жаркие бои. Ты, видимо, уже слышала в сводке о Миусском фронте. Можно сказать, что речь идет о том — быть или не быть...»

Не быть! Неукротимый вал нашего наступления катился по многострадальной донецкой земле.