"Исаак Эммануилович Бабель. Любка Козак (Сборник "Одесские рассказы", 1931)" - читать интересную книгу автора

он уже большой, как кацап, и хочет только мамашенькиного молока, а
мамашенька его скачет по своим каменоломням, пьет чай с евреями в трактире
"Медведь", покупает в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о
прошлогоднем снеге...
- Да, - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у фараона в
руках, Цудечкис, - и он отошел к восточной стене, пробормотал всю утреннюю
молитву с прибавлениями и взял потом на руки плачущего младенца. Давидка
посмотрел на него с недоумением и помахал малиновыми ножками в младенческом
поту, а старик стал ходить по комнате и, раскачиваясь, как цадик на молитве,
запел нескончаемую песню.
- А-а-а, - запел он, - вот всем детям дули, а Давидочке нашему калачи,
чтобы он спал и днем, и в ночи... А-а-а, вот всем детям кулаки...
И Цудечкис показал Любкиному сыну кулачек с серыми волосами и стал
повторять про дули и калачи до тех пор, пока мальчик не заснул и пока солнце
не дошло до середины блистающего неба. Оно дошло до середины и задрожало,
как муха, обессиленная зноем. Дикие мужики из Нерубайска и Татарки,
остановившиеся на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги и заснули там
диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел к воротам и, разбросав
рубанок и пилу, свалился на землю, свалился и захрапел посредине мира, весь
в золотых мухах и в голубых молниях июля и неподалеку от него, в холодке,
уселись морщинистые немцы-колонисты, привезшие Любке вино с бессарабской
границы. Они закурили трубки и дым от их изогнутых чубуков стал путаться в
серебряной щетине небритых и старческих щек. Солнце свисало с неба, как
розовый язык жаждущей собаки, исполинское море накатывалось вдали на
Пересыпь и мачты дальних кораблей колебались на изумрудной воде Одесского
залива. День сидел в разукрашенной ладье, день подплывал к вечеру, и
навстречу вечеру только в пятом часу вернулась из города Любка. Она приехала
на чалой лошаденке с большим животом и с отросшей гривой. Парень с толстыми
ногами и в ситцевой рубахе открыл ей ворота, Евзель поддержал узду ее
лошади, и тогда Цудечкис крикнул Любке из своего заточения:
- Почтение вам, мадам Шнейвейс, и добрый день. Вот вы уехали на три года
по делам и набросили мне на руки голодного ребенка...
- Цыть, мурло, - ответила Любка старику и слезла с седла, - кто это
раззевает там рот в моем окне?
- Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйке солдат с медалью и стал
рассказывать ей всю историю с помещиком, но он не досказал до конца, потому
что маклер, перебивая его, завизжал изо всех сил:
- Какая нахальства, - завизжал он и швырнул вниз ермолку, - какая
нахальства набросить на руки чужого ребенка и самой пропасть на три года...
Идите, дайте ему цицю...
- Вот я иду к тебе, аферист, - пробормотала Любка и побежала к лестнице.
Она вошла в комнату и вынула грудь из запыленой кофты.
Мальчик потянулся к ней, искусал чудовищный ее сосок, но не добыл молока.
У матери надулась тогда жила на лбу, и Цудечкис сказал ей, тряся ермолкой:
- Вы все хотите захватить себе, жадная Любка; весь мир тащите вы к себе,
как дети тащут скатерть с хлебными крошками; первую пшеницу хотите вы и
первый виноград; белые хлебы хотите вы печь на солнечном припеке, а
маленькое дите ваше, такое дите, как звездочка, должно захлянуть без
молока...
- Какое там молоко, - закричала женщина, отворачиваясь и надавила