"Исаак Эммануилович Бабель. Сидоров (Авт.сборник "Конармия", 1926)" - читать интересную книгу автора

смысле реквизиционном и ином. Я, слюнтяй, вступился. Меня расчесали - и за
дело. Рана была пустяковая, но в Москве, ах, Виктория, в Москве, я онемел от
несчастий. Каждый день госпитальные сиделки приносили мне крупицу каши.
Взнузданные благоговением, они тащили ее на большом подносе, и я
возненавидел эту ударную кашу, внеплановое снабжение и плановую Москву. В
Совете встретился потом с горсточкой анархистов. Они - пижоны или
полупомешанные старички. Сунулся в Кремль с планом настоящей работы. Меня
погладили по головке и обещали сделать замом, если исправлюсь. Я не
исправился. Что было дальше? Дальше был фронт, Конармия и солдатня, пахнущая
сырой кровью и человеческим прахом.
"Спасите меня, Виктория. Государственная мудрость сводит меня с ума,
скука пьянит. Вы не поможете - и я издохну безо всякого плана. Кто же
захочет, чтобы работник подох столь неорганизованно, не вы ведь, Виктория,
моя невеста, которая никогда не будет женой. Вот и сантиментальность, ну ее
к распроэтакой матери.
"Теперь будем говорить дело. В армии мне скучно. Ездить верхом из-за раны
я не могу, значит не могу и драться. Употребите ваше влияние, Виктория.
Пусть отправят меня в Италию. Язык я изучаю, и через два месяца буду на нем
говорить. В Италии земля тлеет. Многое там готово. Недостает пары выстрелов.
Один из них я произведу. Там нужно отправить короля к праотцам. Это очень
важно. Король у них славный дядя, он играет в популярность и снимается с
ручными социалистами для воспроизведения в журналах семейного чтения.
"В Цека, в Наркоминделе вы не говорите о выстрелах, о королях. Вас
погладят по головке и промямлят: романтик. Скажите просто, - он болен, зол,
пьян от тоски, он хочет солнца Италии и бананов. Заслужил ведь или может не
заслужил? Лечиться и баста. А если нет - пусть отправят в одесское Чека. Оно
толковое и очень убийственное и...
"...Как глупо, как незаслуженно и глупо пишу я, друг мой Виктория.
Италия, она вошла в сердце, как навождение. Мысль об этой стране, никогда
не виденной, сладка мне, как имя женщины, как ваше имя, Виктория"...
Я прочитал письмо и стал укладываться на моем продавленном и нечистом
ложе. Но сон не шел. За стеной искренно плакала беременная еврейка, и ей
отвечало стонущее бормотанье долговязого мужа. Они вспоминали об ограбленных
вещах и злобствовали друг на друга за незадачливость. Потом, перед
рассветом, вернулся Сидоров. На столе задыхалась догоревшая свеча. Сидоров
вынул из сапога другой огарок и с необыкновенной задумчивостью придавил им
оплывший фитилек. Наша комната была темна, мрачна, все дышало в ней ночной
сырой вонью, и только окно, заполненное лунным огнем, сияло, как избавление.
Он пришел и спрятал письмо, мой томительный сосед. Сутулясь, сел он за
стол и раскрыл альбом города Рима. Пышная книга с золотым обрезом стояла
перед его оливковым и невыразительным лицом. Над круглой его спиной блестели
зубчатые развалины Капитолия и арена цирка, освещенная закатом. Снимок
королевской семьи был заложен тут же, между большими глянцевитыми листами.
На клочке бумаги, вырванном из календаря, был изображен приветливый и
тщедушный король Виктор Эммануил с своей черноволосой женой и наследным
принцем Умберто и с целым выводком принцесс.
И вот ночь, полная далеких и тягостных звонов, квадрат света в сырой тьме
и в нем мертвенное лицо Сидорова, безжизненная маска, повисшая над желтым
пламенем свечи.