"Исаак Бабель. Рассказы разных лет (Авт.сб. "Конармия")" - читать интересную книгу автора

обыскивать. На нас, затмеваясь, светила луна. Лиловая стена леса курилась.
Чурбаки негнувшихся мороженых пальцев ползли по моему телу. Телеграфист
крикнул с площадки вагона:
- Жид или русский?
- Русский, - роясь во мне, пробормотал мужик, - хучь в раббины
отдавай...
Он приблизил ко мне мятое озабоченное лицо, - отодрал от кальсон четыре
золотых десятирублевки, зашитых матерью на дорогу, снял с меня сапоги и
пальто, потом, повернув спиной, стукнул ребром ладони по затылку и сказал
по-еврейски:
- Анклойф, Хаим... [Беги, Хаим (евр.)]
Я пошел, ставя босые ноги в снег. Мишень зажглась на моей спине, точка
мишени проходила сквозь ребра. Мужик не выстрелил. В колоннах сосен, в
накрытом подземелье леса качался огонек в венце багрового дыма. Я добежал
до сторожки. Она курилась в кизяковом дыму. Лесник застонал, когда я
ворвался в будку. Обмотанный полосами, нарезанными из шуб и шинелей, он
сидел в бамбуковом бархатном креслице и крошил табак у себя на коленях.
Растягиваемый дымом, лесник стонал, потом, поднявшись, он поклонился мне в
пояс:
- Уходи, отец родной... Уходи, родной гражданин...
Он вывел меня на тропинку и дал тряпку, чтобы обмотать ноги. Я добрел
до местечка поздним утром. В больнице не оказалось доктора, чтобы отрезать
отмороженные мои ноги: палатой заведовал фельдшер. Каждое утро он подлетал
к больнице на вороном коротком жеребце, привязывал его к коновязи и входил
к нам воспламененный, с ярким блеском, в глазах.
- Фридрих Энгельс, - светясь углями зрачков, фельдшер склонялся к моему
изголовью, - учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы
обратно говорим, - нация обязана существовать...
Срывая повязки с моих ног, он выпрямлялся и, скрипя зубами, спрашивал
негромко:
- Куда? Куда вас носит... Зачем она едет, ваша нация?.. Зачем мутит,
турбуется...
Совет вывез нас ночью на телеге - больных, не поладивших с фельдшером,
и старых евреек в париках, матерей местечковых комиссаров.
Ноги мои зажили. Я двинулся дальше по нищему пути на Жлобин, Оршу,
Витебск.
Дуло гаубичного орудия служило мне прикрытием на перегоне
Ново-Сокольники - Локня. Мы ехали на открытой площадке. Федюха, случайный
спутник, проделывавший великий путь дезертиров, был сказочник, острослов,
балагур. Мы спали под могучим, коротким, задранным вверх дулом и
согревались друг от друга в холстинной яме, устланной сеном, как логово
зверя. За Локней Федюха украл мой сундучок и исчез. Сундучок выдан был
местечковым Советом и заключал в себе две пары солдатского белья, сухари и
несколько денег. Двое суток - мы приближались к Петербургу - прошли без
пищи. На Царскосельском вокзале я отбыл последнюю стрельбу. Заградительный
отряд палил в воздух, встречая подходивший поезд. Мешочников вывели на
перрон, с них стали срывать одежду. На асфальт, рядом с настоящими людьми,
валились резиновые, налитые спиртом. В девятом часу вечера вокзал
вышвырнул меня на Загородный проспект из воющего своего острога. На стене,
через улицу, у заколоченной аптеки, термометр показывал 24 градуса мороза.