"Исаак Бабель. Рассказы разных лет (Авт.сб. "Конармия")" - читать интересную книгу автора

отступала к прибрежному песку; в порванном неводе загибались светящиеся
черви.
Голос Селецкого был неестественной силы. Саженный детина, он
принадлежал к тому разряду провинциальных Шаляпиных, которых, на счастье
наше, рассеяно множество на Руси. У него было такое же лицо, как у
Шаляпина - не то шотландского кучера, не то екатерининского вельможи. Он
был простоват, не в пример божественному своему прототипу, но голос его,
безгранично, смертельно раздвигаясь, наполнял душу сладостью
самоуничтожения и цыганского забытья. Кандальные песни он предпочитал
итальянским ариям. От Селецкого в первый раз услышал я гречаниновскую
"Смерть". Грозно, неумолимо, страстно шло по ночам над темной водой:

...Она не забудет, придет, приголубит,
Обнимет, навеки полюбит, -
И брачный свой, тяжкий, наденет венец.

В мгновенной оболочке, называемой человеком, песня течет, как вода
вечности. Она все смывает и все родит.
Фронт проходил в двадцати верстах. Уральские казаки, соединившись с
чешским батальоном майора Воженилика, пытались выбить из Николаевска
разрозненные отряды красных. Севернее - из Самары - наступали войска
Комуча - Комитета членов Учредительного собрания. Распыленные и
необученные наши части перегруппировались на левом берегу. Только что
изменил Муравьев. Советским главнокомандующим был назначен Вицетис.
Оружие для фронта привозили из Саратова. Раз, а то и два раза в неделю
к баронской пристани пришвартовывался бело-розовый самолетский пароход
"Иван-да-Марья". Он привозил винтовки и снаряды. Палуба парохода бывала
уставлена ящиками с набитыми по трафарету черепами, с надписью под
черепами: "Смертельно".
Командовал пароходом Коростелев, испитой человек с льняным висячим
волосом. Коростелев был бегун, неустроенная душа, бродяга. Он на
парусниках ездил по Белому морю, пешком обошел Россию, побывал в тюрьме и
в монастыре на послушании.
Возвращаясь от Бидермаера, мы всегда заходили к нему, если находили у
пристани огни "Иван-да-Марьи". Однажды ночью, поравнявшись с хлебными
амбарами, с волшебной этой линией синих и коричневых замков, мы увидели
факел, пылавший высоко в небе. Мы возвращались с Селецким домой в том
размягченном и страстном состоянии, какое может произвести необыкновенная
эта сторона, молодость, ночь, тающие огненные кольца на реке.
Волга катилась неслышно. Огней не было на "Иван-да-Марье", корпус
парохода темнел мертво, только факел рвался высоко над ним. Пламя металось
над мачтой и чадило. Селецкий пел, побледнев и закинув голову. Он подошел
к воде и оборвал. Мы взошли на мостики, никем не охраняемые. На палубе
валялись ящики и орудийные колеса. Я толкнул дверь капитанской каюты, она
открылась. На залитом столе горела без стекла жестяная лампа. Железка,
окружавшая фитиль, плавилась. Окна были забиты горбатыми досками. От
бидонов, валявшихся под столом, шел серный дух самогона. Коростелев в
холщовой рубахе сидел на полу в зеленых струях блевотины. Монашеский
волос, склеившись, стоял вокруг его лица. Коростелев, не отрываясь,
смотрел с полу на своего комиссара латыша Ларсона. Тот, поставив перед