"Аркадий Бабченко. Воннно-полевой обман (В Чечне наступил мир, конца которому не видно)" - читать интересную книгу автора

429-й, имени Кубанского казачества, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого
мотострелковый полк, расположенный тут же, в полукилометре от взлетки.
Майор врал. Из полутора тысяч человек в Осетии остались служить только мы,
восемь. Остальных прямиком отправили в Чечню. После войны, через третьи
руки, я узнал, что Кисель погиб.
В полку нас избивали безбожно. Это нельзя было назвать дедовщиной, это
был полный беспредел. Во время поднятия флага из окон на плац вылетали
солдаты со сломанными челюстями и под звуки гимна осыпались прямо под ноги
командиру полка.
Меня били все, начиная от рядового и заканчивая подполковником,
начальником штаба. Подполковника звали Пилипчук, или просто Чак. Он был
продолжением майора-истерика, только больше, мужиковатей, и кулаки у него
были с буханку. И еще он никогда не визжал, только избивал. Всех - молодых,
дембелей, прапоров, капитанов, майоров. Без разбора. Зажимал большим
животом в углу и начинал орудовать руками, приговаривая: "пить, суки, не
умеете".
Сам Чак пить умел. Однажды в полк прилетел заместитель командующего
армией генерал Шаманов. Проверять дисциплину. Шаманов подошел к штабу,
поставил ногу на первую ступеньку и открыл дверь. В следующую секунду прямо
на него выпало тело, пьянющее в дрова. Это был Чак.
Чак до сих пор не знает, что в него стреляли. А я знаю: я стоял тогда
рядом. Была ночь, разведвзвод в казарме пил водку. Им мешал фонарь на
плацу: яркий свет через окна бил в глаза. Один из разведки взял автомат с
глушителем, подошел к окну и прицелился в фонарь. Я стоял около окна,
курил. А по плацу шел Чак... Слава богу, оба были пьяны - один не попал,
другой ничего не заметил. Пуля чиркнула по асфальту и ушла в небо. Чак
скрылся в штабе, разведчик погасил фонарь и ушел допивать водку. А я
выкинул бычок и стал мыть коридор - я был дневальным.
Молодые бежали сотнями, уходили в степь босиком, с постели, не в силах
терпеть больше ночные издевательства. Отпуска запретили: никто не
возвращался. В нашей роте из пятидесяти человек по списку в наличии были
десять. Еще десять были в Чечне. Остальные тридцать - в "сочах". СОЧ -
самовольное оставление части. Сбежал даже лейтенант, командир взвода,
призванный на два года после института.
Деньги, чтобы бежать, добывали как могли. Ходили в Моздок и грабили
машины. Снимали с БМП топливные насосы и несли фермерам - на их "КамАЗах"
стояли такие же. Патроны выносили сумками и продавали местным, гранатометы
меняли на героин.
Через месяц моей роты не стало: еще шестеро сбежали, а нас, четверых
не успевших, увезли в Чечню.
Двенадцатого августа девяносто шестого я в составе сводного батальона
нашего полка ждал отправки в Грозный. Август девяносто шестого... Это был
ад. Боевики заняли город, блокпосты вырезали в окружении. Потери
исчислялись сотнями. Смерть гуляла над знойным городом как хотела, и никто
не мог сказать ей ни слова. По сусекам полка наскребли девяносто шесть
человек - нас, сформировали батальон и кинули в город. Мы сидели на
вещмешках и ждали отправки, когда из штаба выбежал почтальон и помчался к
нам, что-то держа в поднятой над головой руке. От штаба до взлетки метров
пятьсот, мы сидели и смотрели, как он бежит и кричит что-то. И каждый думал
- к кому? Оказалось - ко мне. "Бабченко... На.. У тебя отец умер..." - и он