"Адмирал Ушаков ("Боярин Российского флота")" - читать интересную книгу автора (Петров Михаил Трофимович)5Чичагов сдержал обещание, данное Ушакову, отдал-таки его прошение императору. Извещая об этом Ушакова, Чичагов, однако, не снял с души камня. Товарищ министра писал, что прежде чем принять решение, государь пожелал узнать подробнее о "душевной болезни", на которую он, Ушаков, ссылался в своем рапорте. Письмо было доставлено на дом уже вечером, после ужина. Ушаков ничего не стал скрывать от Федора и Арапова, прочитал письмо вслух. — Не понимаю, чего они хотят? — возмутился Арапов, выслушав. Неужели государю трудно уловить ложность своего желания? Ушаков молча сложил письмо вчетверо, сунул в карман и тяжело вздохнул. — Что же теперь делать, батюшка? — забеспокоился Федор. — В письме сказано, — мрачно ответил Ушаков. — Придется писать объяснение. Ничего не поделаешь. Он постоял еще немного и пошел к себе наверх. — Не надо было на обиды свои намекать, — прислушиваясь к его удаляющимся шагам, проворчал Федор. — Пожаловался, а теперь изволь писать объяснение. А что объяснять-то? — еще больше разошелся он. — Все равно нельзя правду писать. — Почему нельзя? — А потому что нельзя. Те, что душевную болезнь ему учинили, рядом с государем стоят, государь-то верит им, а не ему. Пожалуется на них, тогда уж совсем съедят… Арапов согласился: — Пожалуй, правильно. На Петербург это похоже. Здесь съедят запросто. — Истинный крест! Батюшку нашего, Федора Федоровича, уже давно есть начали. Всю жизнь едят, как адмиралом стал. Не ко двору пришелся. Выговорившись, Федор пошел спать. Арапов остался в столовой почитать газету. Но попробуй сосредоточиться, вникнуть в смысл читаемого, когда рядом слышатся беспокойные шаги человека, за которого мучительно больно, которому очень хочется помочь, но не знаешь, чем и как. Опустив газету на колени, Арапов ждал, когда шаги наконец затихнут. Но шаги не затихали. Адмирал все ходил и ходил… * * * Федор сказал правду: Ушаков находился в немилости уже много лет. Семена опалы взошли еще на заре его службы, когда он в чине капитана второго ранга с флотской командой прибыл на Черное море, в Херсон. На первых порах все шло хорошо. Начальство его хвалило, товарищи-сослуживцы им восхищались. В то время в Херсоне свирепствовала чума, и он, не щадя себя, бесстрашно боролся с этой заразой. За все содеянное был награжден тогда орденом Св. Владимира 4-й степени. Служба в Херсоне сблизила его с влиятельными офицерами Мордвиновым и Войновичем. По своему характеру Ушаков не был похож на этих господ. И Мордвинов, и Войнович были людьми богатыми, любили сорить деньгами, не пропускали ни одного бала. Ушаков же, угловатый, «лапотный», как говорили о нем за глаза, для балов не подходил. В Морском кадетском корпусе, где он учился, уроки танцев занимали место в одном ряду с другими предметами, но он так и не усвоил их по-настоящему, как не усвоил и уроки французского, и если он был выпущен из корпуса четвертым по списку, то потому только, что лучше других изучил военные науки, кои там преподавались. Угловатость, «лапотность» делали его в глазах знатных сослуживцев человеком, с которым можно не церемониться. Войнович, носивший титул графа, держался с ним покровительственно, как добрый барин с непутевым сородичем, над которым при случае не грех и посмеяться, называл при всех "мой бачушка". Человек этот был родом из Черногории, на русскую службу нанялся еще в 1769 году, во время русско-турецкой войны. Ему довелось принять участие в Синопском сражении, закончившемся потоплением почти всего турецкого флота. В том сражении он ничем особым не отличился, но само участие в нем давало ему повод бравировать перед прочими офицерами, особенно перед теми, кто еще не нюхал пороха. Словом, граф был на виду, судьба к нему спиной не поворачивалась. В Херсоне Войновичу была предоставлена честь возглавить команду первого черноморского линейного корабля "Слава Екатерины", вооруженного семьюдесятью четырьмя пушками. После спуска первенца на воду и торжеств, связанных с этим событием, граф устроил званый обед, на который в числе других старших офицеров получил приглашение и Ушаков. После первых же бокалов Войнович расхвастался, стал рассказывать о своих сомнительных заслугах, о том, как в Синопской баталии потопил турецкий корабль. Ушаков терпеть не мог хвастовства, не переносил, когда, желая себя возвеличить, приписывали себе то, чего не делали. А то, что Войнович рассказывал небылицы, сомнений не вызывало. Ушаков хорошо изучил историю Синопского сражения и знал, что фрегат «Слава», которым командовал Войнович, не потопил даже неприятельской лодки. После застолья гости разбрелись. Ушаков, не имевший в обществе близких друзей, не умевший быстро заводить знакомства, в одиночестве отошел к окну, выходившему на широкий Днепр. Там, на Днепре, сновали многочисленные лодки, на специально устроенных плотах горели иллюминационные огни, зажженные по случаю праздника. Ушаков не заметил, как к нему подошел граф. — Скучаете по морю? — Я люблю море, — просто сказал Ушаков. — О да, море не то, что Днепр. — Войнович неожиданно перешел на французский язык и начал что-то объяснять, делая руками округлые жесты и водя по сторонам черными глазами. Ушаков переминался с ноги на ногу, ожидая, когда тот кончит. — Простите, я говорю только по-русски, — сказал он, когда граф наконец умолк. — Как?! — изумился граф. — Вы же дворянин! — Я говорю только по-русски, — с холодной выдержкой повторил Ушаков. — Не удивляйтесь, граф, — раздался рядом насмешливый баритон, — в русском дворянстве далеко не всем дано владеть иностранными языками. Это был капитан первого ранга Мордвинов. Приблизившись вплотную, он с барской покровительственностью похлопал Ушакова по плечу и все тем же развязным тоном продолжал: — Батюшка нашего друга был не настолько богат, чтобы нанимать французских гувернеров. Восемнадцать ревизских душ. Не так ли? Ушаков побледнел от гнева и отвечал в том смысле, что, хотя он и беден, еще никому не давал повода говорить пренебрежительно о его родителях. — Помилуйте, батюшка мой, уж не обиделись ли? — удивленно развел руками Мордвинов. — Сказать правду, я тоже не княжеского рода. Мой предок выходец из мордвы. А кто такие мордва, вы, конечно, знаете. Насколько мне известно, ваше поместье в том же крае, что и мое. Мы с вами земляки. Его слова можно было принять за желание кончить все дружелюбно, если бы не выражение лица. Скуластое, с выпяченным вперед подбородком, оно было надменно. С трудом сдерживая негодование, Ушаков поклонился обоим и, не сказав больше ни слова, ушел. Оставаться на обеде он больше не мог. Не думал Ушаков, что сей случай послужит началу неприязненных отношений между ним и Войновичем с Мордвиновым. Но получилось именно так. Не простили ему «резкого» поведения. Граф Войнович хотя внешне и оставался с ним на дружеской ноге, хотя и продолжал называть его "мой бачушка", откровенных разговоров уже не заводил и на обеды к себе более не приглашал. Возникший ледок не растаял и после того, как в 1784 году Ушакова сравняли с Войновичем и Мордвиновым по чину, удостоив звания капитана первого ранга. Он получил в командование шестидесятишестипушечный линейный корабль "Святой Павел", построенный и спущенный на воду с его участием. А между тем жизнь шла своим чередом. Молодой Черноморский флот быстро пополнялся. Когда в 1787 году Екатерина II, путешествуя по "полуденному краю", прибыла в Севастополь, она увидела на рейде три линейных и столько же бомбардирских кораблей, двенадцать фрегатов, два брандера и более двадцати других судов. — Вы сотворили чудо! — сказала она Потемкину, сопровождавшему ее, и пожелала поглядеть на тех, кто командовал этими кораблями. Командиры кораблей, в том числе и Ушаков, были представлены ей в тот же день. Государыня милостиво допустила их к своей ручке. Первыми такой милости удостоились Мордвинов и Войнович. Поцеловав августейшую ручку, Войнович счел удобным произнести маленькую речь. Он говорил, что народ Черногории, как и все народы Европы, называет ее величество северной звездой, что он надеется на божественное сердце ее величества, на то, что ее величество непременно освободит христианские народы от власти мусульманской Турции и что он, граф Войнович, готов отдать ради достижения этой божественной цели все, что имеет, даже собственную жизнь. Граф служил в русском флоте чуть больше десяти лет, но за это время успел усвоить немало громких русских слов. Во всяком случае, его речь произвела впечатление, Потемкин кивал ему одобрительно: мол, молодец, граф, действуй в таком же духе… Когда очередь дошла до Ушакова, императрица спросила: — Давно ли служите капитаном первого ранга? — Три года, ваше величество. — Я полагаю, пора вам уже иметь чин капитана бригадирского ранга. Встреча с императрицей обернулась высочайшими милостями не для одного только Ушакова. Повышений в чинах удостоились и другие офицеры. Что же касается Мордвинова и графа Войновича, то они из капитанов первого ранга были произведены сразу в контр-адмиралы, миновав бригадирство и таким образом оказавшись выше Ушакова на целую ступеньку. Во флоте потом со смехом поговаривали, что Ушакова подвел его «суконный» язык. Будь он с государыней красноречивей, его тоже могли осчастливить адмиральским чином. Из Севастополя императрицу провожали под гром пушечных салютов. Над молодым городом разносились крики «виват». Тогда еще мало кто видел приближение грозы. А тучи уже сгущались. Визит императрицы в "полуденные края" ознаменовался не только новыми милостями, повышениями в чинах, фейерверками да праздниками. Оттоманская Порта усмотрела в этом путешествии открытый вызов. Между двумя соседними государствами произошел разрыв, началась новая война. Волею судьбы Ушаков оказался в Севастопольской эскадре, которой стал командовать контр-адмирал Войнович. Графу было приказано действовать наступательно, истреблять неприятельские суда всюду, где они покажутся. Потемкин так ему и писал: "Хотя б всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля…" Войнович, однако, не желал погибать. Он хотел жить и потому предпочитал не рисковать. К тому же начало военных действий для русского флота складывалось несчастливо. Буря рассеяла все суда, один фрегат затонул, а другой унесен в Босфор и взят турками в плен. Флагманский корабль Войновича лишился всех трех мачт, которые свалились за борт вместе с парусами. Только чудо спасло корабль от верной гибели. Воспользовавшись затруднительным положением русских, турецкий флот устремился к северным берегам Черного моря. Он намеревался истребить русские корабли в лимане, овладеть Кинбурном, Херсоном, после чего следовать в Крым. Турецкий капудан-паша не знал тогда, что в распоряжении русских в лимане находились значительные силы. Эти силы оказались в состоянии не только отстоять свои позиции, но сами пошли вперед, нанесли турецкому флоту ощутимые потери и заставили его уйти в море. Севастопольская эскадра в этих баталиях не участвовала, исправляя повреждения, нанесенные штормом во время ее первого выступления. Граф Войнович приказал поднять паруса лишь после получения известия об отступлении турецкого флота, и то по требованию Потемкина. Светлейший князь желал поскорее расправиться с неприятельскими кораблями, чтобы лишить поддержки с моря Очаков, осажденный русской армией. Встречный ветер сильно замедлял движение выступившей эскадры. Турецкие корабли были настигнуты только на одиннадцатый день плавания. Началось сражение. Авангардом эскадры командовал Ушаков. Он действовал быстро и решительно. Турки не выдержали атаки и бежали на всех парусах. После сражения Ушаков направил Войновичу подробный рапорт о действиях авангарда, отметив при этом, что многие офицеры и низшие чины его корабельных команд за умелые и смелые действия достойны высоких наград. Вскоре он получил ответное письмо, оскорбительный тон которого поставил его в недоумение. Войнович усмотрел в рапорте начальника авангарда желание умалить личную заслугу командующего эскадрой как главного руководителя сражения. К письму Войнович приложил копию собственного рапорта на имя князя Потемкина, в котором представил дело таким образом, что лавры победы должны были принадлежать только ему, командующему, на флагман которого-де турки обрушили основной удар. И хотя он, командующий, писалось в рапорте, был контужен, исполнил свой долг до конца, заставил неприятеля спасаться бегством. О героических действиях авангарда не было ни слова. Опасен не столько тот, кто слаб умом, сколько мнящий себя умнее, чем он есть на самом деле. Сама бездарность, граф Войнович жаждал славы и явно добивался от Ушакова, чтобы он, как и другие офицеры, соизмерял свое поведение с его честолюбивыми желаниями, вместе с прочими слепо возвеличивал его личность. Но много ли проку от дыма, когда нет огня? Ушаков не мог больше служить рядом с таким человеком и написал Потемкину рапорт с просьбой уволить его из флота. "Еще с начала нашего знакомства, — писал он в рапорте о Войновиче, — когда мы были еще полковниками и оба под командою других, восчувствовал он некоторую отменную ко мне ненависть. Не знаю почему, но все дела, за которые меня хвалят, его отменно беспокоят". Касаясь реляции командующего о сражении, Ушаков отметил, что сию реляцию граф составил "по собственным своим мыслям, не соображаясь с рапортами начальников эскадр", что граф показал не то число неприятельских кораблей, участвовавших в сражении, какое было в действительности, скрыл действия авангардных судов, словом, реляцией своей "хотел отнять у нас честь и славу, которую отменным случаем заслужили". О Потемкине в то время говорили по-разному. Одни им восхищались как талантливым организатором, другие его порицали, называли завистником, чинившим «препоны» многим военачальникам. Противоречивый по своей натуре, Потемкин и в самом деле худо относился к прославленным полководцам, в которых видел соперников. Но к флотским чинам был справедлив. Почувствовав в Ушакове талантливого флотоводца, он отказал ему в просьбе об отставке, а за проявленные в сражении личную отвагу и умение управлять боем представил его к награждению орденом Св. Владимира 3-й степени. Мало того, Ушаков получил вскоре чин контр-адмирала и назначение на должность командующего Севастопольской эскадрой. В свою очередь, Войнович был перемещен на место главного командира Черноморского флота, до этого принадлежавшее Мордвинову, которого князь вынудил уйти в длительный отпуск. Отдав под начало Войновича все черноморские эскадры, Потемкин потребовал от него решительных действий. Однако Войнович по своим дарованиям оказался совсем не таким, каким представлял себя за застольями. Он под разными предлогами уклонялся от нападения на противника, ограничиваясь ничего не дававшими прибрежными крейсерствами. В конце концов Потемкину это надоело, и он перевел графа на Каспийское море командовать тамошней флотилией. Начальствование над Черноморским флотом было возложено на Ушакова. Ушакову потом рассказывали, что Войновича от такой перестановки чуть не хватил сердечный удар. Он открыто негодовал, говорил, что принятое князем решение есть результат интриг «лапотного» адмирала Ушакова, уверял, что сей «лапотный» адмирал загубит Черноморский флот в первой же стычке с неприятелем. До «загубления» флота дело, конечно, не дошло. Наоборот, став главным командиром, «лапотный» адмирал в сражении у острова Тендры нанес противнику сокрушительное поражение. По случаю этой победы Потемкин, между прочим, писал одному из своих приятелей: "Наши, слава Богу, такого перца туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли бы трус Войнович был, то бы он сидел у Тарханова Кута либо в гавани".[1] Узнал Войнович об этом письме князя или не узнал, но после победы Ушакова у острова Тендры более слышать не хотел его имени: он сделался ему открытым врагом. Между тем слава об Ушакове, как искусном флотоводце, росла. Уже не один знак отличия красовался на его груди. За победы, одержанные им при Тендре и Гаджибее, Екатерина II наградила его орденом Св. Георгия 2-й степени, а вскоре рядом с этим орденом засиял еще один — Св. Александра Невского. Это уже за победу у мыса Калиакрия. Им восхищалась вся Россия. Только и разговоров было тогда, что о нем да о Суворове, оба они не знали поражений, имели на своем счету только победы — один на море, другой на суше. Достойные друг друга военачальники! Но недолго светило солнце Ушакова. Наступили пасмурные дни. В октябре 1791 года умер Потемкин, власть над флотом перешла в другие руки. На Черное море в качестве главного командира вернулся Мордвинов, ставший к тому времени вице-адмиралом, его же, Ушакова, вновь перевели в Севастополь командовать тамошним флотом. После этого имя "боярина флота" стало появляться в газетах все реже и реже, а потом и вовсе перестали писать о нем. То, что о нем перестали писать, перестали говорить, Ушакова не очень-то расстраивало. Тревожило другое — отношение к нему Мордвинова. Невзлюбил его вице-адмирал. Правда, по мелочам не придирался, но и не поддерживал его предложений, держался с ним подчеркнуто сухо. Когда Ушаков о чем-нибудь докладывал, он, слушая, смотрел поверх его головы и как-то нехорошо морщился. В 1792 году Ушаков получил от Екатерины II приглашение посетить Петербург. Друзья его обрадовались: наконец-то справедливость восторжествует! Они были уверены, что их любимый командующий будет осыпан высочайшими милостями и вернется домой в чине вице-адмирала. Заслужил! Однако надежды не сбылись. Ушаков вернулся домой в прежнем звании. Знаменитый флотоводец, прямодушный, почти не знакомый с придворным этикетом, не сумел произвести на государыню яркого впечатления. На приеме его речь звучала слишком обыденно-деревенски, была начисто лишена того красноречия, которым обладали многие известные ей адмиралы. Она дозволила ему поцеловать руку, этим высочайшие милости и ограничились. В Севастополе кое-кто уверял, что тут не обошлось без интриг завистников и открытых недоброжелателей победителя турок. В этом предположении, возможно, была какая-то правда. Время поездки Ушакова в Петербург странным образом совпало со временем поездки туда же Войновича, который перед этим имел долгое совещание с Мордвиновым. Не исключено, что граф успел составить у императрицы через ее приближенных об Ушакове отрицательное мнение. Чина вице-адмирала Ушаков удостоился лишь через год. Впрочем, повышение в звании не дало ему особых преимуществ. Он остался в прежней должности, высшее начальство старалось держать его в тени, не давать ему много власти. Раньше укреплением Севастопольского порта он занимался сам, теперь же это было поручено генерал-аншефу Каховскому. Ушакову отводилась лишь роль исполнителя распоряжений этого пехотного военачальника. Хорошо еще, что генерал от инфантерии не вмешивался в вопросы боевой подготовки команд кораблей. Могло быть хуже. К счастью, эту обязанность у Ушакова оспоривать никто не осмеливался. Севастопольский флот пополнялся за счет судов, построенных в Херсоне и Николаеве. Ушаков требовал, чтобы направляемые в Севастополь корабли имели безупречные мореходные качества, а это нравилось далеко не всем. Некоторых его требовательность приводила в сильное раздражение. Особенно Мордвинова. Однажды — это случилось уже в царствование Павла I — для пополнения Севастопольского флота из Херсона прибыли два семидесятичетырехпушечных линейных корабля — "Св. Петр" и "Захарий и Елисавета". Ушаков, как всегда поступал в таких случаях, устроил им испытания, в результате чего обнаружил в них массу недостатков. Корабли были построены по новым чертежам со сплошным верхним деком. Шканцы с боков соединялись палубой. С первого взгляда вроде бы хорошо. Но при испытании выяснилось, что сплошная палуба мешает выходу наружу порохового дыма при пушечной пальбе и создает таким образом невыносимые условия артиллеристам. Надпалубные постройки были расположены непродуманно, мешали свободной работе команды. Запасные стеньги, реи и прочие леса клались по обе стороны люка, сделанного на середине палубы между грот- и фок-мачтами для опускания баркаса на среднюю палубу. Но люк оказался уже баркаса, так что баркас приходилось ставить у люка на рострах, чем увеличивалась теснота на палубе. Самое же страшное заключалось в том, что новые корабли не обладали остойчивостью, при сильном ветре прямо-таки валились набок. Ушаков, естественно, не мог закрыть глаза на такие упущения и представил Адмиралтейств-коллегии соответствующий рапорт. Действуя по инструкции, аналогичный рапорт он направил также Павлу I. Вскоре последовало высочайшее повеление: корабли подвергнуть новому испытанию в походных условиях на море. Встревоженная результатами испытаний, Адмиралтейств-коллегия приказала Мордвинову как главному командиру самому заняться злополучными кораблями и дать объяснение, почему при строительстве оных кораблей не было обращено внимание на столь существенные недостатки и почему те недостатки, выявленные Ушаковым, не приняты во внимание при сооружении других судов такого же типа. Сам Ушаков старался не раздувать пожара. Он писал главному командиру: мол, приезжайте на испытание кораблей сами и лично убедитесь, кто прав. Мордвинов и в самом деле приехал, только не сразу, а много месяцев спустя, в мае 1798 года. Приехав, устроил на скорую руку испытание судам прямо в бухте, не выходя в море, нашел те суда вполне боеспособными, после чего обрушился на Ушакова шквалом незаслуженных упреков. — Вы заврались, адмирал! — кричал на него Мордвинов. — Вы завели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию. Вы лжец! Лжец!.. Короткое слово, но как порою может ранить! Оно ожгло Ушакова, словно кнутом, ожгло не столько смыслом своим, сколько выражением, с каким оно было произнесено, выражением, вдруг обнажившим годами копившуюся в Мордвинове ненависть, в один миг разорвавшим последние ниточки, которые еще связывали их и которые еще до этого момента питали надеждой, хотя и очень слабой, что отношения между ними могут наладиться… Оскорбленный Ушаков ничего не сказал своему обидчику. Воинский устав не позволял вступать в пререкания со старшим начальником, тем более что вся эта сцена проходила в присутствии офицеров и матросов. Он нашел в себе силы смолчать, но когда Мордвинов, кончив смотр судам, отбыл в Херсон, сразу же сел писать императору Павлу I. Он не мог поступить иначе. Смириться с тем, что произошло, означало отказаться от своих принципов, навсегда обречь себя на роль угодника именитым бездарностям, пекущимся не столько о благе Российского флота, сколько о собственных выгодах. Нет, не о себе, не о своей карьере думал в те минуты Ушаков, когда писал письмо императору. Для него превыше всего были интересы Российского флота. Он просил государя принять участие в возникшем конфликте и восстановить справедливость. В положении Ушакова трудно было надеяться на благополучный исход дела. Письменные жалобы людей, не имевших протекции при дворе, обычно оседали в ящиках императорской канцелярии или переправлялись на рассмотрение соответствующих департаментов. Поступи его жалоба в другое время, с нею, наверное, поступили бы таким же образом, отдали на рассмотрение Адмиралтейств-коллегии, где у Мордвинова сидели верные приятели, готовые в любом случае встать на его сторону. И пришлось бы Ушакову навсегда расстаться с флотом. Однако на сей раз вышел непредвиденный случай, заставивший двор и Адмиралтейств-коллегию изменить свое отношение к прославленному флотоводцу. Случай же сей был связан с решением Павла I послать в Средиземное море эскадру, чтобы совместно с военно-морскими силами Порты, на союз с которой он рассчитывал, выгнать оттуда французов, захвативших Италию и Ионические острова, а затем прибравших к рукам и Мальту, над коей Павел I покровительствовал как великий магистр Мальтийского духовно-рыцарского ордена. При дворе стали думать, кому поручить командование экспедиционной эскадрой, и решили: кроме как Ушакову — некому… Ушаков ждал ответа на свою жалобу, а вместо этого получил высочайший рескрипт: ему повелевалось отправиться с эскадрой в Константинополь, связаться там с русским посланником господином Томарой и в случае получения от него уведомления о согласии Турции действовать в союзе с Россией… "тотчас следовать и содействовать с турецким флотом против французов, хотя бы то и далее Константинополя случилось…". Впрочем, был дан ход и его жалобе. Вскоре после получения императорского рескрипта из Петербурга прибыл представитель Адмиралтейств-коллегии, дабы на месте разобраться в причинах конфликта между двумя военачальниками. От Ушакова попросили подробное письменное объяснение случившегося, но тому теперь было не до этого. Озабоченный подготовкой к походу, он коротко написал, что объяснений с надлежащими подробностями сделать не имеет времени, что же касается недоброжелательных поступков адмирала Мордвинова, то он объясняет их завистью, начало которой исходит со времен предшествовавшей войны, когда он, Ушаков, был определен начальствующим по флоту и Черноморскому правлению, "обойдя двух старших по званию". Ушаков не стал уточнять, кто эти старшие. Зачем? И без того все знали, что таковыми были Мордвинов и Войнович. Он подчеркнул только, что в оном назначении "никакими происками не участвовал". Десять дней ушло на подготовку кораблей к походу. Сделав все необходимое, погрузив четырехмесячный запас провизии, 14 августа эскадра снялась с якоря и взяла курс на Константинополь. — Слава тебе, Господи, — перекрестился Ушаков, — избавил ты меня от Мордвинова. Но он рано благодарил Всевышнего: уйти от Мордвинова была не судьба. Из Средиземноморского похода Ушаков вернулся через два года, освободив Ионические острова, способствовав изгнанию французов из Италии. Слава о нем гремела по всей Европе. Но на родине его встретили совсем не так, как обычно встречают победителей. Без почестей, словно эскадра вернулась из обычного крейсерского плавания. В правлении Черноморского флота Мордвинова в этот момент уже не было: его перевели в Петербург на должность вице-президента Адмиралтейств-коллегии. Место главного командира занимал адмирал фон Дезин, о котором Ушаков был наслышан очень мало. Знал только, что тот долгое время служил правителем канцелярии Адмиралтейств-коллегии и ничем особым не выделялся, разве что брезгливым отношением ко всему русскому. В нем текла немецкая кровь. Поставив корабли на якорь, Ушаков поехал представиться новому начальнику. Фон Дезин принял его в своем рабочем кабинете. Он был внешне любезен, но полное выхоленное лицо его в течение всего разговора оставалось бесстрастным, на нем не всколыхнулось даже подобие интереса к докладу о столь продолжительном и трудном походе. Можно было подумать, что обо всем этом ему уже известно и он ждал от Ушакова не доклада, а что-то другое, не связанное с его походом. Начальствующий адмирал не оживился даже тогда, когда Ушаков, уставший от его равнодушия и желавший быстрее закончить доклад, сообщил, что многие суда, вернувшиеся из похода, имеют течь и требуют серьезного ремонта. — Подайте рапорт, рассмотрим, — бесстрастно сказал он на это. — Что еще? — Многие офицеры не обеспечены жильем. — Рапорт, — снова сказал адмирал. — Нами будут приниматься во внимание только рапорты. — Он подождал немного и назидательно продолжал: Дисциплина, почитание порядка — таково непременное условие, которое я ставлю перед всеми чинами. Я искренне надеюсь найти в вашем лице ревностного служителя и помощника в делах наших. Терпение Ушакова иссякло. Он резко поднялся и стал поспешно откланиваться: — Благодарю за прием. Честь имею!.. Он был расстроен. Обида душила его. "Боже, — думал он, направляясь в обратную дорогу. — И я должен соизмерять свои действия с повелениями этого человека! Как же теперь жить?" Вернувшись в Севастополь, он сел за бумаги. Надо было подготовить отчеты, связанные с завершением похода, написать рапорты, затребованные фон Дезином. Когда из Средиземного моря эскадра держала курс к родным берегам, он мечтал о встрече с Павлом I, на которой мог бы лично доложить о содеянном, высказать кое-какие соображения относительно состояния Черноморского флота. Теперь эти мечты представлялись ему наивными, смешными. Столкновение с действительностью как бы отрезвило его. Он многое понял, присматриваясь к тому, что делалось вокруг. Его завоевания в Средиземном море уже не имели прежней цены. Ионические острова никого более не интересовали. Во внешней политике двора произошел крутой поворот. В поведении Павла I вообще было много странностей. В сношениях с другими государствами он шел обычно не от здравого смысла, а от настроения, амбиции. Именно его амбициозность послужила причиной разрыва отношений с Англией. Русского императора взбесил "недостойный торг", затеянный Англией в связи с оплатой ею части расходов по содержанию русских войск в Италии. Его честолюбие было уязвлено также нежеланием англичан считаться с ним как великим магистром Мальтийского ордена: захватив остров Мальту, те хозяйничали там как хотели… Желая досадить бывшей своей союзнице, Павел вместе с монархами Пруссии, Австрии и Дании возродил так называемый "Северный нейтралитет", имевший целью воспрепятствовать господству Англии на морях. Мало того, он повелел наложить арест на английские суда, находившиеся в водах России, а самих англичан, управлявших оными судами, сослать в Калугу. Что же касается первого консула Франции Бонапарта, то из заклятого врага он превратился в его друга. Бонапарт во всеуслышание заявил, что готов подарить Павлу Мальту (которая, увы, ему уже не принадлежала) и этим сразу же покорил сердце русского императора. Ранней весной 1800 года в Севастополь пришла весть о неожиданной кончине Павла I и вступлении на престол его сына Александра. В церквах зазвонили колокола. Люди крестились: царство ему небесное. Покойный государь хотя и вреда чинил немало, так ведь о покойниках худо не говорят!.. А вскоре поползли слухи, что царь умер не своей смертью, а его задушили, как задушили когда-то родителя его Петра III. Ждали перемен. Ждал их и Ушаков, закончивший наконец отчеты о плавании в Средиземное море. В глубине его души еще теплилась надежда, что в Петербурге вспомнят о нем, вспомнят и позовут. И о нем действительно вспомнили. Спустя несколько месяцев после смерти Павла I в Севастополь пришел указ Адмиралтейств-коллегии: Ушакову повелевалось сдать командование эскадрой и прибыть в Петербург. В столицу Ушакова провожали старые друзья, в числе которых был и Пустошкин, много лет служивший под его началом и недавно произведенный в контр-адмиралы. — Известно ли тебе, Федор Федорович, что фон Дезина тоже в Петербург вызывают? — сказал Пустошкин Ушакову. — Слух есть, будто фон Дезин в Петербурге останется, а тебя на его место. Впрочем, — добавил Пустошкин, — если судить по справедливости, такое решение будет правильным. Этот пост тебе еще при Потемкине принадлежал. Ушаков с сомнением покачал головой: — Поживем — увидим. Ушаков ехал в Петербург со смутными надеждами и сомнениями. В кармане у него лежал манифест Александра I по случаю вступления на престол. Он много раз вытаскивал этот манифест и вчитывался в слова молодого императора, звучавшие как присяга: "Восприемля престол, восприемлем и обязанность — управлять Богом нам врученный народ по законам и по усердию августейшей бабки нашей, императрицы Екатерины Великой". Сколько восторгов вызвали эти слова у русского дворянства! Литератор Карамзин посвятил Александру оду, в которой писал: "Неужели и в самом деле наступило время торжества справедливости? — спрашивал себя Ушаков и тут же отвечал собственным мыслям: — Вряд ли. По разговорам, новый царь не очень решителен, а при недостатке решительности благие намерения могут остаться только намерениями…" Прибыв в Петербург, он сразу направился в Адмиралтейств-коллегию. Странное, трепетное чувство овладело им, когда он поднимался по широким ступеням в приемную вице-президента. Ему все казалось, что он слишком спешит, что перед встречей с Мордвиновым надо бы где-то посидеть, отдохнуть, собраться с мыслями. Но возвращаться было поздно. Приемная кишела народом. Кто-то куда-то уходил, кто-то приходил… Ушаков представился дежурному штаб-офицеру. — Вице-президент занят, — сказал ему дежурный штаб-офицер, — но я постараюсь, чтобы вас принял кто-нибудь из членов коллегии. В это время появился невысокий смуглолицый человек с адмиральскими знаками отличия, и находившиеся в приемной офицеры тотчас зашушукались между собой. Адмирал держался с такой вызывающей самоуверенностью, словно пришел в подчиненное ему учреждение. Он сказал что-то штаб-офицеру, и тот сразу же устремился в кабинет вице-президента. Это был маркиз де Траверсе. Ушаков много слышал о нем. Уроженец Франции, маркиз поступил на русскую службу, как говорил сам, с надеждой обрести громкую военную славу. Во время русско-турецкой войны он некоторое время командовал отрядом русских кораблей в Черном море, где действительно обрел славу, только не славу флотоводца, а капризнейшего эгоиста и истязателя низших чинов. Рассказывали про него такой случай. Однажды во время сражения один турецкий корабль сел на мель, и его капитан, видя безвыходность положения, решил сдаться приблизившемуся русскому фрегату. Но в этот момент появился корабль маркиза. Увидев, что турки сдаются командиру фрегата, а не ему, он в великой досаде приказал открыть по судну, выбросившему белый флаг, артиллерийский огонь. Неприятельский корабль был разнесен в щепки, хотя и не оказывал сопротивления. Князь Потемкин, узнав об этом случае и раскусив, что за человек этот маркиз, решил от него избавиться и выпроводил в Петербург. Все тогда думали, что маркиз уехал к себе во Францию. Ан нет, здесь остался, поднялся до полного адмиральского чина. — И где же он теперь служит? — поинтересовался Ушаков. — Направляют главным командиром Черноморских флотов. — А фон Дезин? — Фон Дезина переводят в Адмиралтейство. Государь соизволил включить его в Особый комитет по образованию флота. Ушакова даже качнуло в сторону. "Боже, что делается на свете!.. Комитет по образованию флота! А разве до учреждения сего комитета флот пребывал в небытии?.." Между тем, выйдя из кабинета вице-президента и проводив туда ожидавшего маркиза, штаб-офицер подошел к Ушакову. — Пожалуйте в седьмую комнату, — сказал он ему, — там вас ознакомят с указом о назначении вас командиром гребных судов Балтийского флота. — Благодарствую, — сгорая от унижения, не своим голосом ответил Ушаков. — Лучше в другой раз… Он не помнил, как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу Невы. Ему легче было перенести рану телесную, чем такой вот удар, рассчитанный хладнокровным мстительным умом. Должность, которую ему давали, не соответствовала ни его заслугам, ни опыту. Гребные суда давно утратили роль в морских сражениях, на них смотрели как на нечто отжившее свое и теперь годное лишь на топку. Но не это щемило больше душу. Бог с ней, с должностью, не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба шла на пользу отечеству. Его убила обставленность назначения, то заранее обдуманное выражение недружественности к его судьбе, имевшее целью унизить, развенчать его как выдающегося флотоводца. "А еще надеялся, что вернут меня в Херсон", — укоряюще усмехнулся над собой Ушаков, вспомнив последний разговор с Пустошкиным. Нева расстилалась перед ним тихо и ласково, словно понимала, что творилось у него на душе, и желала ласковостью своей успокоить. Машинально опустив руку в карман, нащупал какую-то бумагу и вытащил ее наружу. То был манифест царя, которым он зачитывался по пути в Петербург. Все с той же укоряющей усмешкой разорвал ее в клочья и бросил в реку. * * * …Арапов дождался, когда шаги на втором этаже затихли, оставил газету и пошел спать. Он не помнил, как заснул. Проснулся от света, проникавшего в его комнату через приоткрытую дверь из столовой. В столовой кто-то ходил. Прислушавшись, догадался, что это сам адмирал, и эта догадка тотчас подняла его с постели. Он оделся и вышел. Ушаков был в рабочей адмиральской форме, словно собрался идти на службу. На бледном лице лежала тень задумчивости. — Доброе утро, Федор Федорович, — поклонился Арапов. Ушаков ответил кивком головы. — Пока не утро, еще ночь на дворе. — А мундир?.. — Забыл снять. Я не ложился. Думал, и вы не спите. В руке у него были какие-то бумаги. Он положил их на край стола, сам сел у стены в кресло. — Мой ответ царю, — пояснил он, перехватив взгляд Арапова. Помолчав, добавил: — Пока писал, пришлось вспомнить всю свою долгую службу. — Вы написали о несправедливостях к вам, кои заставили вас страдать? — Нет, это теперь ни к чему. — Тогда о чем же написали? — Да ни о чем. Прочтите сами, если хотите. Арапов взял письмо и стал читать: "Всемилостивейший государь! В письме товарища министра морских сил объявлено мне: вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой. Всеподданнейше доношу: долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной и неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны — да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшему прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г.". — Тут еще какая-то бумага, — сказал Арапов. — То сопроводительная записка на имя Чичагова. В записке было следующее: "Вследствие милостивого благоволения его императорского величества, в письме вашего превосходительства мне объявленном, об узнании подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой, всеподданнейшее свое донесение его императорскому величеству при сем представить честь имею, всепокорнейше прошу ваше превосходительство представить его всемилостивейшему государю императору и не оставить вашим благоприятством по моему прошению, от 19 декабря минувшего 1806 года писанному, в каковой надежде имею честь быть с совершенным почтением и преданностью". — Как находите сие? — спросил Ушаков, когда Арапов кончил читать. Тот подумал немного и ответил: — Думаю, принятия решения им теперь не миновать. Появился заспанный Федор. — Чего всполошились? И меня разбудили. До утра еще далеко. — До сна ли теперь? — поднялся с кресла Ушаков. — Поставь лучше самовар. Посидим за чаем да поговорим. Этак время быстрее пройдет. |
||
|