"Ю.П.Азаров. Печора" - читать интересную книгу автора

наружные, для солидности больше. У тех, кто пенсне носил и плоскостопие
детское оберегал, собачек вообще не было, потому что собака только в
достатке может существовать: уход ей нужен и постоянное местожительство
желательно. И у тех шинельных и яловых не было собак: сами, как собаки,
метались с места на место, то в одну командировку, то в другую.
Когда я летом пятьдесят четвертого года приехал в Печору, я еще всех
этих цветовых оттенков не различил, но дух теплинный сразу забился в мои
ноздри, приятно щекотал там, и тепло людское бросилось в глаза, и
ухоженность, и городская необычность бросилась в глаза, потому что здесь и
настоящий автобус ходил рейсовый, и вокзал был с кассами, и поезда стояли
бог знает сколько: не надо было суетиться, цепляться за подножку коленом и
второпях забрасывать вещи в тамбур. У меня было такое ощущение, какое
бывает, когда возвращаешься из долгого странствия по лесам и болотам и
наконец приходишь в город, идешь в ванную, пьешь горячий чай, надеваешь
проглаженную рубашку, разрываешь накрахмаленные простыни, стелешь их и
ложишься с книгой в это прохладное чудо.
В Печоре у меня не было ни дома, ни ванной, ни кровати, ни
накрахмаленного чуда. И хотя вещи наши были разбросаны в школьном дворе и
эти вещи не вязались с ухоженным теплом печорским (мама не преминула взять с
собой и корыто старое, купленное за полцены у отъезжающих, и выварку,
которую я ненавидел, потому что когда вываривалось белье, а мама почти
ежедневно вываривала, то мне мерещились черти в котле, и гнусный пар
выползал из вздувшихся бельевых пузырей, и влажность заполняла комнату, и от
этой влажности шла жуть с запахом прелости - жить не хотелось, когда я видел
эту оцинкованную выварку, точно мою душу вываривали в ней, так вот и эта
выварка, набитая чайниками и ботинками, посудой и банками, и матрац,
перетянутый веревкой, и еще каких-то два тюка с книжками и одеждой, и
сундук, в котором были вещи, все равно у меня было такое ощущение, будто и я
носитель такого же добротного тепла, какое бросалось в глаза повсюду.
Помню совсем нелепую сцену: малыши-школьники играли в прятки, и кто-то
из них спрятался за наши ящики, а потом кто-то ловил этого спрятавшегося и
зацепился за угол корыта - все полетело на землю, и мне сначала стыдно было,
бедность наша так и выворотилась вся наизнанку, но гнева у меня не
получилось, я приласкал мальчонку, а потом собрал все в корыто, и мама
помогла мне, и мальчонка помог.
Поразительность человеческого бытия: я никогда не ощущал своей
бедности, никогда она меня не вгоняла в стыд. Конечно, были какие-то
ситуации, когда она мне закрывала какие-то пути, но ведь это совсем иное, И
это иное обнаруживалось скорее не мною, а другими. Другие постоянно знали и
стыдились моей бедности, и когда я это подмечал, то злобная гордость
охватывала меня. Злобная она, эта гордость, была потому, что они, эти
другие, не знали моих несметных богатств, которые были заключены во мне
самом, в моем теле, в моей мечте, моих надеждах, в моей уверенности в том,
что мое богатство надежнее и сильнее любых овеществленно-суетных ценностей.
Очевидно, бедности стыдится тот, кто раньше знал богатство. За моей
спиной стояла более горькая бедность, и в сравнении с нею теперь я был
богат. И еще, наверное, бедности стыдится тот, кто рассчитывает обрести
овеществленно-суетный мир ценностей, его сделать смыслом своей жизни. Меня
же вещи как таковые не притягивали, ибо духовность высшего порядка влекла, и
в ней я находил свое счастье. А потому и в высокий, теплый, обитый кожей и