"Франсиско Аяла. Возвращение ("Баранья голова" #3) " - читать интересную книгу автора

страху и досыта намолчавшись, они безотчетно драматизировали и
преувеличивали ужасы, словно бы соперничая друг с другом в описаниях
зверств, - но что тут скажешь, и десятой доли того, что они рассказывали,
хватило бы, чтобы волосы дыбом встали у самого крепкого. Слушали и каждую
минуту думали - все, больше нам не выдержать, вот-вот закричим: "Хватит, не
продолжай", но едва рассказчик прерывал свою страшную повесть и заговаривал
о дне сегодняшнем или завтрашнем, начинал расспрашивать о стране, в которую
приехал, или же хотел поделиться впечатлениями от прославленного
Буэнос-Айреса, по улицам которого гулял впервые, как тут же какая-нибудь
ассоциация, возникшая у одного из нас, возвращала всех к прежней- теме, и мы
по второму кругу принимались жевать и пережевывать горькую жвачку.
Так все и шло из года в год с тех самых пор, как мне минуло двадцать
семь, и по сей день, когда мне уже тридцать шесть (а что еще было делать,
как не встречаться с такими же и не вспоминать родину?); и поэтому я все эти
годы всякий день знал, что там у нас делается. Но вот что забавно: за все
эти почти десять лет не возникало у меня намерения вернуться, нет, что я
говорю - "намерения", я хотел сказать - твердого решения; намерений и
желаний у меня, ей-богу, всегда было хоть отбавляй, но горы ужасов, вполне
реальных, со всеми датами, именами и названиями мест, волновали мою душу
подобно тем рассказам, ценность которых не в точности деталей, а - как бы
это выразиться - в их литературном воздействии, в некоем наваждении, сила
которого заставляет душу содрогаться и возвышает ее над повседневностью,
унося в мир воображаемого. И то, что Мариана, подавляя зевоту, недоверчиво
слушала эти "рассказы ужасов", приводило меня в бешенство; все женщины
одинаковы, знаю, и она не исключение, но все равно меня это приводило в
бешенство; зато ужв постели-то она вынуждена была внимательно меня слушать!
При всем при том, я ведь понимал... ну что тут особенного, если посторонний
человек думает: "преувеличения и ложь", когда я сам, совершенно уверенный в
правдивости этих историй, находил их невероятными? Ведь даже на устах
убежденного в их истинности очевидца они звучали иначе, чем обычные истории
из реальной жизни, и потому требовали особых интонаций, их реальность была
иной, более высокого плана, в той реальности стиралась привычная грань между
происходившим и придуманным, и это было неважно. Такой была и история - ее
часто рассказывали последнее время, - происходившая в разных местах и с
разными людьми (а почему, собственно, всего этого не могло быть и на самом
деле, только случай несколько видоизменялся в зависимости от обстоятельств:
какие корешки, такие и вершки), история про мальчика-сироту, который вырос и
в одну прекрасную ночь, а именно в ту, в которую когда-то убили его отца,
отправился на поиски убийцы и, застав того врасплох, когда он менее всего об
этом помышлял, оттащил на то самое место, где десять лет назад тот сгубил
его отца, и предал той же смерти, а потом, сняв груз с души, довольный
содеянным, пересек границу с Португалией или ушел в море на шлюпке; так
разве эта история не отвечала в своем художественном совершенстве (а
безусловно, все могло быть и на самом деле так) требованиям поэтической
справедливости, как отвечает ей, например, история о Минайе, мстителе за
инфантов Лара?* Историю о мальчике-сироте всегда рассказывали радостно,
перед такой радостью решительно ничего не значило правдоподобие деталей. Над
скукой обыденной жизни, над ее грязным утком, сотканным из нищеты,
непосильной работы, невзгод, внезапно ослепительно вспыхивало это страшное
дело, и голос сказителя то зажигался негодованием, то звучал глухо,