"Будапештская миссия" - читать интересную книгу автора (Безыменский Лев Александрович)

Глава 3 ВОКРУГ РАУЛЯ ВАЛЛЕНБЕРГА

Наиболее распространенная в послевоенные годы версия самого факта нахождения шведского дипломата в Москве сводится к тому, что органы советской военной контрразведки, носившей звучное и пугающее имя Смерш1, захватили этого дипломата, когда в январе 1945 года вместе с войсками 2-го и 4-го Украинского фронтов вошли в Будапешт, точнее, в его задунайскую часть — Пешт. К началу 1945 года мир ещё не догадывался, что Смерш становился полным хозяином в освобождаемых войсками, от немецких оккупантов странах Восточной и Юго-Восточной Европы. Сами же регулярные войска ещё продолжали свои операции, завершая разгром вермахта — им из Венгрии ещё предстояло войти в Австрию; на центральном участке советско-германского фронта впереди ещё был захват "логова зверя" — Берлина. В самой же Венгрии предстояло восстановление гражданской администрации, подчиненной Союзной контрольной комиссии. Органы Смерша ведали розыском военных преступников и всех тех, кто рассматривался как опасность для советских войск и советского государства.

В этой обстановке не такими уж неожиданными и неестественными могли показаться первые сообщения мировой печати о том, что Рауль Валленберг был задержан советскими войсками. Если учесть, что практика поведения советских оккупационных войск в Восточной Германии, Польше и других странах доставила десятки и сотни подтверждений случаев, когда задерживались и направлялись в Москву — с основанием и без оных! — подозреваемые лица, то это могло только подтвердить версию «похищения» Валленберга. Не он один, десятки и даже сотни испытали судьбу заключенных знаменитой внутренней тюрьмы на Лубянке, тюрем в Лефортово и во Владимире — от шефа кайзеровской разведки полковника Николаи до последнего китайского императора Пу И, от польского разведчика Сосновского до венгерского премьера Бетлена.

Как выглядит первый документ о том, как попал Рауль Валленберг в "сферу влияния" советских войск, вступивших в Будапешт? Перед тем как его привести, оговорюсь: вся советская документация по этому достаточно щекотливому вопросу, хотя и датирована 1945 — 1947 годами, появилась на божий свет значительно позже. Лишь в 1989 году, уступая требованиям родственников Валленберга и шведской дипломатии, советские власти — читай КГБ СССР — передали им немногочисленные копии различных документов, которые находились в различных архивах (военных и контрразведки). Дела Валленберга, как такового, найдено не было, найдены были лишь разрозненные документы. Шведская сторона приняла их к сведению. Так вот, донесение политотдела штаба 151-й дивизии от 14 января гласит1:

начальника политотдела 151-й стрелковой дивизии от 14 января 1945 г. начальнику политотдела 7-й гв. Армии.

Начальнику Политотдела.

Занятой нами улице Бенцур дом № 16 находился секретарь шведского посольства в Будапеште Рауль Валленберг и его шофер автомашины. Остальные члены во главе с полномочным министром Даниэльсон находятся Буда. Главное здание посольства 12 район улица Гезопар дом № 8, там же проживает атташе Берг.

Оно защищает в Будапеште интересы лиц еврейской национальности, проживающих центральной гетто и так называемой "чужой гетто".

Посольство имеет в городе девять бюро.

Их адреса:

8 район улица Юлои, № 4; тот же район, улица Харминцаг, 6; тот же, улица Араньи Янош, 16; тот же, улица Клотильда, 3; тот же, улица Земельнок, 21; тот же, улица Ткра, 6; шестой район, улица Реваи, 16; тот же, улица Иокаи, 1.

Валленберг передал текст телеграммы в Стокгольм на немецком языке находящийся у меня. Просит сообщить, что он находится на занятой нами территории, все остальные члены и особа по фамилии Нельсон — на занятой территории.

Судьба этих лиц неизвестна. Рауль Валленберг и шофер помещены и охраняются.

Прошу Ваших указаний Дмитриенко".

Следующий документ был датирован тем же числом — 14 января — и, видимо, был результатом доклада 151-й дивизии, который адресовался в вышестоящий политотдел 7-й гвардейской армии. Оттуда, минуя дивизию, в 30-й стрелковый корпус, в который входила дивизия, последовало указание:

"Командиру 3 °CК

Копия: начальнику штаба 2 Укрфронта 1. Находящегося в 151 СД секретаря шведской миссии Рауль Валленберг проводить немедленно командиру 18 СК генерал-майору Афонину, обеспечить его сохранность и удобством передвижения.

2. Связь Рауль Валленберг с внешним миром воспретить.

3. Получение и исполнение донести.

14.1.45 23:30 Куприянов"

Резолюция: "т. Павловскому, т. Поветкину. Немедля выяснить, что за секретарь, где все посольство".

На полях от руки результаты выяснения:

"Взяли его 13.1.45 на ул. Бенцур (пришел сам)

Остальные члены посольства в западной части Отказался уходить в тыл, заявив, что его ответственности около 7000 шведских граждан в восточной части города".

Как видно, эти донесения шли по линии политотдела, а не Смерша. Тем не менее на всякий случай решили "связь с внешним миром запретить". Кроме того, сохранилась такая записка: "18 — к. Афонину. Пока никуда не отпускать. Телег(рамму) никуда не передавать".

Тогда-то в судьбу Валленберга вмешались высшие силы. Об этом в своих уникальных воспоминаниях рассказал полковник Яков Валлах.

"Январь 1945 года. Наша 151-я стрелковая дивизия вела тяжелые уличные бои в Будапеште, продвигаясь по самому центру восточной части венгерской столицы — Пешту — и далее к Дунаю. В один из тех дней, 14 января, и произошла моя встреча с Р. Валленбергом.

Командир одного из полков дивизии доложил, что к нему пробрались два человека, назвавшиеся сотрудниками шведского посольства в Будапеште. Они просили связать их с советским командованием. Командир дивизии поручил мне, а я был тогда старшим инструктором политотдела, прибыть в штаб полка.

Со мной отправились офицер связи того полка, без которого трудно было бы в лабиринте улиц и переулков найти сам штаб, и два солдата-автоматчика. Преодолевая простреливаемые места, мы наконец прибыли в штаб, который находился в известном будапештском парке «Варошлигет», в подвале водолечебницы. Здесь я и увидел высокого стройного мужчину Рауля Валленберга, первого секретаря шведского посольства и уполномоченного Международного Красного Креста. Своего спутника, невысокого роста рыжеволосого венгра, он представил как шофера — Вильмоша Лангфельдера. Валленберг очень оживился, когда узнал, что я говорю по-немецки.

От офицеров полка я узнал, что Валленберг и его спутник неожиданно появились на улице, где рвались снаряды и мины, где все простреливалось гитлеровскими автоматчиками, засевшими на верхних этажах домов. В руках Валленберг держал маленький шведский флаг.

Валленберг повторил мне свою просьбу — связать его с советским военным командованием, как он выразился, "достаточно высокого ранга". Вспоминаю, что он рассказал мне о его такой же попытке накануне, но офицер и солдаты, к которым обратился, видимо, его не поняли. Все дело ограничилось тем, что у него отобрали легковой автомобиль и отпустили восвояси.

И вот уже вшестером мы отправились в штаб дивизии. Там — командир дивизии генерал-майор Д. Подшивайлов, начальник штаба полковник Н. Рогаткин, начальник политотдела полковник Я. Дмитриенко, начальник отдела контрразведки майор И. Кислица. Я переводил. Валленберг подробно рассказал о своей миссии в Будапеште, о том, как удалось спасти тысячи венгерских евреев, обреченных гитлеровцами на полное физическое уничтожение. Он рассказал также и о будапештском гетто, даже показал на плане города точное его местонахождение.

Беседа с Валленбергом длилась долго. Мы много раз переспрашивали его, почему он не выехал из Будапешта, когда приблизился фронт, почему так рисковал своей жизнью. Ответ его был один: он выполнял свой долг. Валленберг с беспокойством говорил о том, что, когда начались бои в Будапеште, он уже не мог продолжать свое дело — спасать узников гетто. Поэтому теперь так настойчиво ищет контактов с военным командованием, чтобы обсудить, что же делать дальше, как спасать обреченных людей. Затем по его же просьбе из штаба дивизии был послан «наверх» запрос. Я не знаю, с кем связывался начальник штаба дивизии — со штабом 7-й гвардейской армии или со штабом 18-го гвардейского стрелкового корпуса, который был промежуточным оперативным звеном между дивизией и армией…

Остаток ночи я провел с Валленбергом и его шофером почти безотлучно. Мы предложили обоим отдохнуть, поспать. На командном пункте дивизии — а это была многокомнатная квартира — мы отвели им отдельную комнату. Но оба они почти не спали. Да и есть не стали, только выпили с нами чай.

Помню, что в руках у Валленберга был объемистый портфель. Он пояснил, что в нем важные документы, которые готов передать советскому военному командованию.

Утром, было это в 10 — 11 часов, к нам прибыли на двух автомобилях «виллис» офицеры, как мы полагали, из штаба 7-й гвардейской армии. Их было четыре человека, старший — полковник. Он уединился с начальником штаба, а затем поручил мне передать Валленбергу, что его могут доставить к командованию фронта, как он об этом просит. Валленберг обрадовался.

Потом Валленберга и его шофера пригласили сесть в автомобили. Помню, что их усадили не вместе, а порознь, каждого в отдельный «виллис». Рауль Валленберг тепло попрощался с нами.

Еще одна подробность. Перед отъездом тот полковник предупредил всех нас, что мы никому не должны говорить о Валленберге. Тогда мы не придали этому особого значения. И только через много лет узнали, куда отвезли шведского дипломата и как распорядились его судьбой".

Это живое свидетельство подтверждает, что ни о каком «захвате» речи не было. Итак, 13 января Валленберг — в расположении советских войск. 18-го он должен был быть у командира корпуса Афонина (его штаб находился в Пеште), но 17-го он вместе с шофером Лангфельдером убывает в Дебрецен — в ставку командующего 2-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского. На «захват» опять-таки все это непохоже, ибо заботятся не только о «сохранности», но и об "удобстве передвижения". Ключевое же слово "пришел сам" обозначено вполне официально. Свидетели сообщали, что в эти дни Валленберг перед отъездом в Дебрецен ещё раз посетил свое бюро на улице Бенцур, где и сказал знаменитые слова:

— Я не знаю, еду ли я в качестве гостя или в качестве пленника…

Был ли он гостем — утверждать не будем, но пленником он стал лишь 19 января: так гласит запись в учетной карточке на Валленберга, составленной позже в Москве. Из Москвы пришла за подписью замнаркома обороны Н. А. Булганина директива: отправить шведа в Москву. 25 января он был под конвоем отправлен поездом. Путь был далек, но не очень тяжел. Валленбергу и Лангфельдеру разрешили даже пообедать в вокзальном ресторане станции Яссы, а по прибытии в Москву — отправили на экскурсию по знаменитому московскому метрополитену. (Об этом он позже рассказывал своим сокамерникам.)

Зачем Валленберг явился в Дебрецен? Один венгерский политик из левого лагеря, который в эти дни там находился и вел переговоры о формировании нового правительства, рассказывал, что он с некоторым удивлением увидел знакомого ему шведского дипломата у одного из кабинетов советской военной администрации. "Вы ведь знаете, — сказал он с иронией шведу, — в эту комнату легко войти, но очень трудно выйти!.." Валленберг лишь улыбнулся в ответ.

Что же собирался обсуждать в Дебрецене с советскими генералами Валленберг? Баронесса Фукс-Кемень, которую связывали с Валленбергом в Будапеште дружеские отношения, сообщила мне:

— У Рауля был подробно разработанный план — каким образом оказать гуманитарную помощь оставшемуся в живых еврейскому населению Венгрии. Этот план он обсуждал со своими сотрудниками.

Баронесса была права: текст предложений Валленберга сохранился. Он хотел создать специальный фонд помощи жертвам террора и преследований, чтобы облегчить им возвращение к нормальной жизни. В предполагавшемся обращении к венгерскому народу говорилось:

Валленберг предлагал свою личную помощь и опыт для того, чтобы решать следующие задачи: возвращение детей родителям, восстановление условий для нормальной жизни, правовая помощь жертвам, восстановление и обновление деловых связей, создание рабочих мест, распределение продовольствия, помощь жильем, сбор и распределение одежды, репатриация и эмиграция, сохранение культурных ценностей, медицинская помощь, борьба с эпидемиями, строительство жилищ и промышленных предприятий, создание временных жилищ и больниц, планирование и международная помощь в решении подобных проблем.

Валленберг собирался представить свои предложения новому венгерскому правительству, которое формировалось в Дебрецене, и добиться от маршала Р. Я. Малиновского одобрения и поддержки. Наличие этого плана подтверждают многие источники, которые собрал в своей книге венгерский публицист и историк Е. Леваи. Но не менее бесспорный факт заключается в том, что никакой план в Дебрецене не обсуждался. В документах Союзной контрольной комиссии или в документах венгерского правительства не обнаружено никаких следов "Валленберговского института". Да и времени на такое обсуждение не было, потому что пришла команда отправить Р. Валленберга в Москву.

Известно, что архив КГБ очень скуп в документации о Валленберге. Вдобавок ряд документов не поддавался научной идентификации — настоящие они или нет. Но мне удалось найти такой документ о Валленберге, подлинность которого не подлежит сомнению. Не в последнюю очередь потому, что его никогда не числили в якобы отсутствовавшем следственном деле на шведского дипломата. Он лежал совсем в другом месте — а именно в картотеке НКВД-МВД, которая с момента создания этого учреждения велась на всех лиц, которые подвергались лишению свободы. Когда в середине 90-х годов в МВД РФ был создан Центр реабилитации и архивной информации, то московской общественности были презентованы некоторые образцы ведомственной документации, в том числе отдельные "учетные карточки" из этой многосоттысячной картотеки. Например, карточка Фанни Каплан, арестованной в 1918 году за покушение на В. И. Ленина. Или в том же 1918-м — на "Сиднея Георгиевича Рейли, капитана британской армии", знаменитейшего британского разведчика (с пометкой "без личного разрешения справок по делу никому не выдавать"). В 1937 году такая карточка заводилась на М. Н. Тухачевского, в 1938-м — на Н. И. Бухарина и в 1953-м — на самого Берия. Да, на Л. П. Берия, арестованного 26 июня 1953 года как "руководителя антисоветской заговорщической группы"…

Именно среди этих поистине исторических карточек была и такая:

Запись достаточно красноречивая, чтобы определить первое — но далеко не единственное! — правонарушение, которое было совершено по отношению к дипломату: как можно было зачислить в военнопленные гражданина страны, с которой Советский Союз не только не находился в состоянии войны, а поручил ей представлять свои интересы? Да ещё вдобавок военнопленным объявили сугубо гражданского человека, дипломата! Разумеется, регистратор внутренней тюрьмы НКГБ не был умудрен специальными правовыми знаниями. Но он, по существу, выдал обвинительное заключение тем, кто в нарушение всех законов и установлений объявил шведского штатского гражданина, дипломата Валленберга военнопленным советских властей…

О том, что происходило с Валленбергом в Москве, свидетельств совсем немного. «Сохранились» лишь записи о проведении допросов в Лубянской и Лефортовской тюрьмах, квитанция о приеме вещей дипломата при поступлении во внутреннюю тюрьму. Утверждается, что не сохранилось ни одного протокола самих допросов, никаких показаний. Правда, КГБ проявил чудо графологической исследовательской работы, когда в регистрационной книге допросов вдруг выявил замазанную чернилами фамилию следователя Д. Копелянского. Но это мало что изменило: ветеран-чекист Копелянский заявил, что ничего не знает и ничего не помнит — не помнит даже фамилию «Валленберг»! Далее в «коллекции» КГБ большой пробел и… рапорт о смерти Валленберга, датированный июлем 1947 года.

Вторым источником сведений о том, что происходило с пленником Лубянки, стали сведения, полученные от его товарищей по несчастью сокамерников или соседей по камерам. Ценность и достоверность этих рассказов очень различны. Вернувшись на родину после "недобровольного пребывания" в Москве, они сообщали о своих встречах и беседах с Валленбергом шведским властям; 19 из них дали официальные показания. В их числе были:

Густав Рихтер, полицейский атташе немецкого посольства в Будапеште;

Карл Супприан, генеральный секретарь Немецкого научного института в Бухаресте;

Клаудио де Мор, советник по делам культуры посольства Италии в Испании;

Хайнц-Гельмут фон Хинкельдей, немецкий представитель при румынском генштабе;

Хорст Кигман, полковник;

Вилли Бергман, сотрудник немецкого посольства в Румынии;

Антон Мориан, советник немецкого посольства в Болгарии;

Бернард Рензинхоф, немецкий дипломат;

Эрхард Хилле, солдат немецкой армии;

Эрнст Хубер, связист немецкой разведки в Румынии;

Рудольф фон Хемпель, немецкий советник при румынских войсках.

Я привел их имена, чтобы можно было видеть широкий диапазон невольных свидетелей пребывания Валленберга в Москве.

Вот краткая хронология "московского периода" в жизни и смерти Рауля Валленберга. Он прибыл в Москву 6 февраля 1945 года. Первый его допрос в Лубянской тюрьме состоялся 8 февраля; следующий — 28 апреля. На первом допросе, который вел сотрудник 1-го отделения (допросы военнопленных) 4-го отдела 3-го Главного управления МГБ СССР Яков Сверчук, Валленбергу сказали: "Мы вас хорошо знаем. Вы принадлежите к богатой капиталистической семье Швеции" — и обвинили его в шпионаже. Так рассказал сам Валленберг своему сокамернику Густаву Рихтеру. 29 мая 1945 года Валленберг был переведен в Лефортовскую тюрьму, где его допрашивали два раза — 17 июля и 30 августа 1956 года. 1 марта 1947 года Валленберга вернули на Лубянку; там его допрашивали 11 марта 1947 года и, возможно, ещё раз в марте — апреле (как нам сообщил переводчик, участник допроса).

В Лефортове дипломата дважды — 17 июля и 30 августа 1946 года допрашивал Даниил Копелянский. Если верить воспоминаниям соседей Валленберга, Копелянский заявил шведу, что его дело "совершенно ясное", что это "политическое дело". На вопрос Валленберга, будут ли его судить, следователь ответил: "По политическим причинам вас никогда судить не будут".

Пять допросов за два с половиной года? Да ещё ни одной записи или протокола? Эти сведения коренным образом расходятся с сообщением отставного генерала КГБ Елисея Синицына, которому его некий приятель (он скрылся за инициалами Л. Г.) из Смерша рассказывал, что в начале 1945 года следствие по Валленбергу шло очень интенсивно.

— Для ведения следствия, — рассказал Л. Г., - создана специальная группа следователей, которая проводит допросы беспрерывно конвейерным образом…

Это свидетельство, на первый взгляд, более правдоподобно. Однако оно не подтверждается сообщениями сокамерников Валленберга, где и речи нет о знаменитых беспрерывных допросах, о которых известно по практике прежних политических процессов лубянского ведомства. Валленберг безусловно пожаловался бы на такие допросы. Густав Рихтер, который провел с ним январь — февраль 1945 года, рассказывал, что за это время Валленберга допрашивали только один раз, примерно час — полтора. Это совпадает с тюремным журналом, отметившим лишь допрос 8 февраля. Далее, сам Валленберг жаловался в 1946 году соседу-заключенному Вилли Рёделю, что "сидит целый год без допроса".

Итак, следствием было предъявлено Валленбергу одно лишь требование: он должен признаться в шпионской деятельности.

Против кого — можно было догадаться сразу. Против Советского Союза, против Советской армии-победительницы, дивизии которой громили фашизм, в том числе и в Венгрии. Иначе бы советская военная контрразведка (Смерш) и не должна была бы заняться следствием против гражданина Швеции, кстати, обладавшего дипломатическим иммунитетом. По свидетельствам сокамерников, именно об этом говорил сам Валленберг. Густаву Рихтеру было известно, что в начале февраля 1946 года Валленберг написал заявление начальнику лубянской тюрьмы с протестом против его ареста и заключения. Он ссылался на свое шведское гражданство и свой дипломатический статут, требуя встречи с представителями шведского посольства. Это заявление, по воспоминаниям Рихтера, заключенный камеры 123 вручил дежурному охраны на первом этаже тюрьмы.

Позднее — во время пребывания в Лефортовской тюрьме — летом 1946 года Валленберг написал письмо на имя Сталина, повторив аргумент о своем дипломатическом статуте и требуя допроса и связи с посольством. Как вспоминал Рензинхоф, Валленбергу подтвердили, что его заявление было вручено адресату. На последнем допросе заключенному сказали:

— Лучшим доказательством вашей вины является тот факт, что вами никто не интересуется. Если бы ваше правительство и ваше посольство проявило бы интерес, то они давно бы установили с вами контакт…

Конечно, у Валленберга не было возможности перепроверить это заявление следователя, но оно звучало убедительно. Однако заключенный продолжал отстаивать свой особый статут и, как он сообщил сокамерникам, отказывался отвечать на вопросы следователя.

Но о чем же его спрашивали?

Если собрать все немногочисленные свидетельства, то там содержится лишь одна формула — «шпионаж». Без уточнения — в чью пользу? Вариантов не так уж много. Первый — в интересах немецких спецслужб.

Немецкий агент?

17 марта 1945 года старший следователь 2-го отделения 4-го отдела Управления контрразведки Смерша 2-го Украинского фронта капитан Овчаренко допросил в Будапеште человека, биографические данные которого были кратко изложены капитаном так:

…Родившийся в Осло в 1907 году, сын шведского дельца и обладатель норвежского паспорта Генрих Вольдемарович учился в Германии, Швейцарии и Франции, жил в Латвии и Англии, затем (с 1939 года) в Норвегии, откуда был как техник вывезен на работы в Германию и очутился в гестапо по подозрению в работе на английскую разведку. После 6 недель заключения освобожденный Томсен оказался в Австрии, а с 1941 года — в Будапеште. Здесь он работал в различных венгерских фирмах, пока в 1944 году не попросился на работу в шведское посольство. Здесь же из-за знания редкого языка — русского Томсена (с благословения Валленберга, как он сам утверждал) делают заведующим отделом дипломатических интересов СССР и советских граждан!

Удивительно, не правда ли? Именно таково было и ощущение первого «Смершиста», в руки которого Томсен попал 17 марта 1945 года. Капитан Овчаренко сразу почуял «жареное». Он допрашивал его более двух суток, тот же оказался довольно словоохотливым и после некоторых проволочек признал, что шведское посольство "фактически проводило деятельность, направленную на подрыв мощи союзных государств, и в частности Советского Союза". 20 апреля и 26 мая допрос продолжили уже в Москве, в Главном управлении Смерша. Обнаружилось, что Томсен охотно "катил телегу" на своих коллег, в том числе и на Валленберга, обвиняя их в шпионской деятельности, направленной против СССР, а Валленберга — в выдаче "охранных документов" не евреям, а эсэсовцам. Впоследствии выяснилось, что Томсен — не норвежец, а немец Герман Гроссхейм-Крысько. Он пробыл в советском плену до 1953 года, после чего очутился в… Кёльне, где в шведском консульстве повторил свою версию о том, что шведское посольство действовало в интересах эсэсовцев и после войны могло превратиться в шпионский центр, предназначенный для работы в "новой Венгрии".

О том, что Валленберга советские органы подозревали в связях с немцами, рассказывал человек, который сразу после войны руководил советской контрразведкой в Центральной Европе, генерал КГБ Михаил Белкин. Он делился своими знаниями со своим другом, генералом Павлом Судоплатовым. Выходило, что ещё во время войны фронтовые органы Смерша получили ориентировку на Валленберга, которого подозревали "в сотрудничестве с германской, американской и английской разведками". Предписывалось установить постоянное наблюдение за ним, отслеживать и изучать его контакты, прежде всего с немецкими спецслужбами. Судоплатов так излагал мне сведения Белкина:

"Я помню, что Белкин говорил мне о нескольких зафиксированных встречах Валленберга с начальником немецкой разведки Шелленбергом".

Судоплатов не высказывал оценок достоверности слов своего коллеги. Точных данных о связи Шелленберга с Валленбергом нет, хотя теоретически они были возможны. Если бы связи были, то шеф разведки СС более определенно упомянул бы о них в своем оправдательном "меморандуме Троза". Зато Судоплатов приводит другой источник версии о немецких контактах шведа. Это уже знакомый нам граф Кутузов-Толстой. Судоплатов со слов Белкина:

"О работе Валленберга, как я припоминаю, сообщал наш агент Кутузов (он принадлежал к роду великого полководца), эмигрант, привлеченный к сотрудничеству с советской разведкой ещё в начале 30-х годов. Кутузов работал в миссии Красного Креста в Будапеште и участвовал в разработке Валленберга. Согласно сообщениям Кутузова, Рауль Валленберг активно сотрудничал с немецкой разведкой".

Эти два источника — Гроссхейм и Кутузов — носят слишком специфический, «заказной» характер. Да и появились они на свет не сразу после ареста Валленберга, а значительно позже — видимо, лишь тогда, когда на Лубянке стали искать оправдания своей «антивалленберговской» акции. Характерно, что в своих тюремных беседах сам шведский дипломат не упоминал «немецкой» версии: сразу после будапештской борьбы Валленберга с Эйхманом и иже с ним, она показалась бы слишком притянутой за уши. Враждебность Эйхмана к защитнику будапештских евреев была ещё у всех на памяти.

О том, как советская сторона (точнее, КГБ) пыталась "немецкую версию" сделать привлекательной и убедительной для шведской стороны, свидетельствует документ, который попал в мои руки несколько необычным путем. В начале 90-х годов — когда я вплотную занялся делом Валленберга — я постарался найти некоторых, тогда ещё живых ветеранов КГБ, которые имели прямое (или косвенное) отношение к этому делу. Встретился я и с бывшим заместителем министра госбезопасности, генералом в отставке Евгением Питоврановым. Сидя в кабинете заместителя президента Русско-итальянской торговой палаты (именно туда занесла моего собеседника постсоветская эпоха), он неохотно старался вспомнить былое, в том числе и дело знаменитого шведа. Правда, в очень узких рамках и (не очень убедительно) ссылаясь на то, что всем занимался лишь министр (Абакумов), а он мало что знал. Но как бы случайно он нашел на своем столе стеклографированный документ якобы «неизвестного» происхождения. Я внимательно изучил текст. Он был претенциозно озаглавлен "Положить карты на стол" и обвинял шведов, что они якобы хотели после войны сделать свое посольство в Будапеште шпионским центром, предназначенным для работы в новой, послевоенной Венгрии. Ссылки были на того же Томсена.

Пафос этого неподписанного документа понятен. Он направлен против очень нехороших шведов, которые никак не могут примириться с исчезновением Валленберга и игнорируют факты его сомнительного поведения. Но интересно, что явные намеки на сотрудничество Валленберга с советской стороной в Будапеште здесь тоже присутствовали. Мы, то есть русские, как оказывается, поддерживали его акцию и вполне примирялись с использованием шведом американских денег. Валленберга, подчеркивается в документе, поддерживал коммунист Вильмош Бём (он действительно был в списке лиц, с которыми Валленберг был в контакте). Что же, возьмем эти строки на заметку, когда будем рассматривать связи Валленберга с советской стороной.

Кстати, об этом же говорила другая версия, появившаяся не без помощи КГБ.

Насколько глубоко запали в советскую "разведывательную душу" переговоры, которые на исходе третьего рейха вели его лидеры, и в первую очередь Генрих Гиммлер, через Бехера, Мюзи и иных посредников, можно видеть по одному — на первый взгляд, абсолютно абсурдному! — сообщению, которое появилось на свет много лет спустя после конца войны. В нем тоже идет речь о Гиммлере, тоже о секретных контактах, но уже не с еврейскими организациями, не с американской разведкой, но с разведкой советской. Оно принадлежало кадровому работнику внешней разведки, дослужившемуся до генеральского звания, а потом вышедшему на пенсию и избравшему научную стезю. Его имя — Радомир Богданов, бывший резидент в Индии, после войны заместитель директора Института США и Канады, затем заместитель председателя Советского комитета защиты мира. Отставной генерал в конце 80-х годов (в эпоху перестройки) попросил приема в международном отделе ЦК КПСС, где изложил следующие соображения, базировавшиеся на его сведениях военного времени. Богданов обратил внимание своего собеседника (тот запомнил беседу хорошо) на то, что в свое время, когда с пьедестала был свергнут Лаврентий Берия, весь объем его многосторонней деятельности не был подвергнут глубокому и серьезному анализу. Тогда надо было срочно избавляться от Берия, что и было сделано без соблюдения особых формальностей и предварительного следствия. В этом с Богдановым можно и должно согласиться. Хотя над Берия был совершен суд и казнен он был по приговору военного трибунала, процедура суда и особенно обвинения были, мягко говоря, смехотворными. Ничем не доказана была давняя связь Берия с иностранными разведками, ничем не доказано было вменявшееся ему намерение вернуть в страну капитализм. Из "репрессивного реестра" были выхвачены лишь немногие злодеяния, а описываемые любовные похождения Берия были пригодны не для смертного приговора, а для дешевого романа.

Что имел в виду генерал Богданов? Он утверждал, что в конце войны Лаврентий Берия, узнав о сделках Гиммлера с Западом, сам решил вступить в связь с шефом СС. Он предлагал ему аналогичную сделку: спасение от наказания для группы высших чинов СС в обмен на списки немецкой агентуры в Восточной Европе, в частности на некогда оккупированных территориях. Связным, который должен был наладить "сделку века", являлся не кто иной, как Рауль Валленберг!

Собеседник Радомира Богданова рассказывал мне, что встретил это сообщение со скепсисом, считая его очередной версией КГБ, который старался найти какое-то объяснение своему поведению в деле Валленберга. Мол, был он в связях с нацистской верхушкой, что подлежало с стороны органов госбезопасности распознанию и последующему наказанию. Сам же факт связи Берия с СС выглядел не таким уж неожиданным или самообличающим для КГБ, поскольку на счет Берия привычно списывалась целая эпоха в истории НКВД-НКГБ-МВД. Скептически воспринял версию и я, считая малоискушенного в политических интригах Рауля Валленберга фигурой не очень пригодной для столь хитроумного и опасного маневра.

В годы "холодной войны" для Москвы выглядел привлекательным мотив якобы антисоветских действий Валленберга как агента американских спецслужб вкупе с деятельностью международных сионистских организаций. Так, итальянский сокамерник Валленберга Клаудио де Мор упоминал, что шведский дипломат "обвинялся в том, что принимал участие в еврейских операциях в Будапеште". Американо-сионистская версия нашла свое отражение в опубликованном в 1997 году свидетельстве ныне покойного генерала Елисея Синицына. Синицын так излагает свою беседу с начальником Смерша Виктором Абакумовым:

— Следствие надо довести до признания его (Валленберга) в сотрудничестве с американской разведкой и международным сионистским центром.

— Такие показания не даст он и под пытками, — возразил Синицын.

— Мы не палачи! Мы только карающий меч Советского Союза и от Валленберга скоро получим показания, уличающие его в шпионаже против Советского Союза, — таков был ответ Абакумова.

Он втолковывал Синицыну:

— Валленберг в Будапеште занимался вывозом евреев только по спискам, которые представляли интерес для американской разведки и сионистского центра…

Здесь не место говорить о безосновательности таких обвинений в адрес Валленберга, подопечные которого находились в "шведских домах" и практически никуда не вывозились. Но в стремлении вывести на американцев все действия, предпринятые Смершем против шведского дипломата, безусловно было основание — желание шефа контрразведки доказать Сталину, что именно он, Виктор Абакумов, раскрыл, разоблачил и наказал опаснейшего врага Советского Союза. В этом стремлении Абакумов мог спокойно пренебречь и дипломатическим статусом Валленберга и тем, что формально если бы тот сотрудничал с разведкой США, то он сотрудничал с разведкой страны, ведшей вместе с СССР войну с германским фашизмом.

Разговор двух лубянских генералов — Абакумова и Синицына — состоялся где-то в конце 1945 года. К этому времени поворот советских спецслужб на нового противника — американский империализм — уже был свершившимся фактом.

Переориентация с главного противника Германии на главного противника США произошла ещё до окончания войны. Когда в Москву в 1944 году прибыл генерал шеф УСС Донован и обсуждался вопрос об обмене специальными миссиями двух разведок, — уже тогда Берия инструктировал контактировавшего с Донованом генерала Фитина и полковника Овамикяна (псевдоним — Осипов), что их главной целью является ориентация в антисоветской деятельности американских спецслужб УСС и ФБР. В ведомстве Берия считалось, что, вопреки широко распространенному мнению, не англичане, а американцы располагают наиболее опасным для советской страны спецаппаратом. Возможно, такому взгляду способствовало то обстоятельство, что в сердце британской разведки уже были внедрены "советские датчики" — знаменитая пятерка Филби — Маклин Бэрджес — Блант — Кэйнкросс и поэтому обо всем, что предпримет шеф британской разведки генерал Мензис, заранее в Москве знали. Зато Донован, Даллес и их преемники ещё нуждались в изучении. Ориентация на США как главного противника была официально сформулирована сразу после Ялтинской конференции, а потребность в изучении этого противника усилилась в самом конце войны.

Следовательно, Валленберга надо было бы в первую очередь использовать на этом новом направлении. Что касается бывших позиций абвера и СС, то у Смерша было достаточно других источников для выяснения прямой немецкой агентуры, поскольку среди захваченных в плен узников Лубянки были «звезды» немецкой, венгерской и румынской разведок. СС уже ушло в небытие. Куда интереснее были иные связи шведа, ведшие к УСС, а также к еврейским организациям в Будапеште, Стамбуле, Палестине и, конечно, в США. В глазах НКВД эти организации были равнозначны американским спецслужбам. Уже тогда слово «Джойнт» на Лубянке (впрочем, как и в РСХА) было синонимом международного еврейско-империалистического, сионистско-американского заговора против Советского Союза и идей коммунизма.

Установка контрразведки была очевидна: кем бы ни был попавший в её руки человек, сначала нужно было получить от него ценную для Смерша информацию. А уж затем постараться в расчете на будущее, то есть приобрести этого человека как источник новой информации. Простая, но жестокая логика деятельности этого учреждения требовала рассматривать все под сугубо профессиональным углом зрения. О том, что именно под этим углом смотрели на Рауля Валленберга, свидетельствует повествование упоминавшегося выше генерала Синицына. Кадровый разведчик, резидент НКВД в Хельсинки (1939 1941), Стокгольме (1944 — 1945), Берлине (1950 — 1952), представитель КГБ в Венгрии (1953 — 1956), Польше (1952 — 1957), Чехословакии (1970 — 1981), он прошел сорокалетний путь разведчика-профессионала от слушателя школы особого назначения до заместителя начальника 1-го Главного управления КГБ СССР. Появившиеся в 1996 году его мемуары содержат рассказ о Рауле Валленберге — рассказ, который я не смог перепроверить (Синицын скончался несколько лет назад). Однако он заслуживает быть включенным в разряд одной, причем вполне вероятной, версии о том, что же произошло или могло произойти с Валленбергом в Москве. Синицын в начале 1945 года был назначен начальником отдела 1-го Главного управления НКГБ по скандинавским странам.

Синицын знал Швецию. Тем большим было его удивление, когда окольным путем — не от сотрудников собственного ведомства, а от советских дипломатов он узнал, что Рауль Валленберг находится в руках Смерша в Лубянской внутренней тюрьме. Сотрудник скандинавского отдела НКИД поделился с Синицыным теми трудностями, которые испытывает его ведомство при объяснении судьбы шведского дипломата, о котором НКИД официально известил Стокгольм, что он под охраной советских властей в Будапеште. Но что с ним дальше узнать не удалось. Синицын навел справки и неофициально узнал, что Валленберг — в руках Смерша. Тогда-то и родилась у генерала мысль — а что, если приобрести отпрыска столь знаменитой семьи в качестве советского осведомителя?

Много лет спустя Синицын объяснял свою мысль заботой о самом Валленберге и возмущением незаконными действиями главы Смерша Абакумова. Мне кажется, что, скорее всего, действовали не гуманитарные соображения, а профессиональный рефлекс. Синицын знал, кто такие Валленберги. Знал, что во время войны удалось наладить с ними деловой контакт через специальные каналы и негласно обеспечить получение шведских шарикоподшипников для советской авиапромышленности. Синицын поделился своей идеей со своим начальником — Павлом Фитиным, и оба они отправились к Абакумову. Синицын вспоминает1:

"— Вам, уважаемый Виктор Семенович, известно, — сказал Фитин, — что шведское правительство уже неоднократно обращалось в наркомат иностранных дел с просьбой сообщить о судьбе Валленберга, находящегося в СССР. Ответ заместителя наркоминдела Деканозова их не удовлетворяет.

— А для чего вам все это знать, уважаемый Павел Михайлович? — резко спросил Абакумов.

— Мы предлагаем вам прекратить следствие над Валленбергом и начать совместно с нами работу по привлечению его к сотрудничеству с советской разведкой. Пусть он и впредь останется в ведении военной контрразведки, но мы к вашим следователям добавим нашего опытного разведчика-вербовщика и дело завершим привлечением Валленберга к работе на Советский Союз, спокойно ответил Фитин.

— В такой помощи мы не нуждаемся. У нас есть много квалифицированных вербовщиков, которые не хуже вашего справились бы с ним, но следствие надо довести до признания его в сотрудничестве с американской разведкой и международным сионистским центром, — ответил Абакумов.

Пришлось и мне вступить в эту дискуссию. Я сказал, что дипломат Валленберг находился в Будапеште по поручению шведского правительства, чтобы осуществлять защиту интересов Советского Союза в Венгрии и оберегать венгерских евреев от расправы над ними немецких и местных фашистов. Семья Валленбергов в Швеции обладает миллиардным состоянием и никогда не проявляла враждебности к СССР. Наоборот, во время войны заводы Валленбергов добросовестно снабжали Советский Союз высококачественными шарикоподшипниками и инструментом, без чего наша авиация не могла бы подняться в воздух. Почти ежедневно наши самолеты по ночам пересекали линию фронта с Финляндией, приземлялись в Швеции и поставляли оттуда эти подшипники прямо на наши авиазаводы.

Один из Валленбергов по поручению советского посла в Швеции Александры Михайловны Коллонтай в 1944 году выезжал в Хельсинки убеждать финнов, чтобы они начали переговоры с Советским Союзом о заключении перемирия: нам тогда требовались солдаты с финского фронта для решающего удара по Берлину.

— Таким образом, — сказал я, — получается парадоксальная ситуация — в Швеции Валленберги помогают нам в разгроме фашизма, а вы сажаете в тюрьму шведского дипломата Валленберга без доказательств и требуете от него признания, что он в Будапеште шпионил против Советского Союза.

В это время Фитин подключился к разговору и сказал:

— Арест Валленберга в Будапеште является ошибкой военной контрразведки, и дело Валленберга, уважаемый Виктор Семенович, вы до суда не доведете. А если вам не с чем будет идти в суд, то скажите, пожалуйста, в связи с этим, как вы намерены закончить это дело? Ведь бесконечно это дело продолжаться не может. Говоря об этом с вами откровенно, мы не желаем вам неприятностей, мы предлагаем вам отказаться от ведения следствия над Валленбергом, как агентом американской разведки, а совместно с нами начать с ним работу. Если это предложение вам не подходит, то передайте Валленберга к нам в разведку, и мы готовы нести всю ответственность за дальнейшее его пребывание в тюрьме…"

Но Абакумов был непреклонен.

Синицын объясняет отказ Абакумова свойством его характера "карьериста, шагавшего по трупам". Я склонен видеть в отказе другие причины. О них можно привести в свидетели другого лубянского генерала, о беседах с которым мне рассказывал Павел Судоплатов.

…Генерал Михаил Белкин принадлежал к числу тех, кто играл в деле Валленберга зловещую роль, преследуя шведа с момента его ареста (на знаменитом рапорте подполковника Дмитриенко от 14 января 1945 года чья-то рука надписала: "Доложить Белкину"). Как представитель Смерша при Союзной контрольной комиссии в Венгрии, затем как уполномоченный НКГБ в Юго-Восточной Европе с резиденцией в Бадене под Веной, Белкин не выпускал Валленберга из поля зрения.

Говорят, что нет худших антисемитов, чем сами евреи. Михаил Белкин, еврейский рабочий с сионистским прошлым, ненавидел свое прошлое и все время хотел доказать, что не дает спуска евреям. Он был не единственным человеком такого рода у Берия, которому верно служили много евреев. Точно как адмирал Канарис, Берия понимал, как можно использовать евреев, которые евреями быть не хотят. Среди них был знаменитый на Лубянке Семен Шварцман — его боялись больше, чем Берия, ибо он имел прямой доступ к Сталину. Михаил Белкин был закадычным другом Шварцмана, которого впоследствии обвинили в сионистском заговоре и казнили.

Как человек, который готовил процесс против секретаря ЦК венгерской партии Ласло Райка, Белкин знал венгерские дела «по-лубянски». Его кличкой была «Липач»: в секретном ведомстве знали, что он способен изготовить любую «липу». Немецкий агент? Пожалуйста. Американский? Еврейский? Еще лучше. Советский? Именно здесь Белкин споткнулся. Генерал Липач однажды доверительно сказал своему коллеге Павлу Судоплатову о Валленберге: "Мы хотели его вербануть, а он не захотел".

Иными словами, мысль завербовать Валленберга пришла в голову не только Синицыну. Как явствует из сведений Белкина, ведомство Абакумова само пыталось провести вербовку и помощь Синицына действительно не была нужна. О том, что Рауля Валленберга пытались перевербовать, нам говорили и другие ветераны КГБ. Они же свидетельствовали, что эти попытки были отвергнуты узником Лубянки, что впоследствии и стало одной из главных — если не главной! — причин расправы с ним. Как сказал тот же Белкин:

— Он не захотел. Тогда мы его и шлепнули.

Павел Судоплатов уверен в том, что Белкин на этот раз не «липовал». Однако путь к расправе был непрост.

Учреждение с кратким наименованием "Лубянская тюрьма" вошло в историю государства, носившего название Союз Советских Социалистических Республик. Первые заключенные появились здесь в 1918 году. Функционировала «Лубянка» до недавних лет — пока существовали органы госбезопасности СССР. Тюрьма находилась во внутреннем дворе замкнутого многоугольника старинного дома № 2 по Лубянке, где помещалось заведение, носившее в разные времена название ОГПУ — НКВД — КГБ. Побег отсюда был невозможен — и действительно, отсюда не убежал никто (чем она отличалась от легендарной тюрьмы на острове Иф). Вторая особенность — изоляция от внешнего мира была полной.

Часто употребляющееся понятие "подвалы Лубянки" неточно. Подвалы были, но камеры находились не в подвалах, а на шести этажах этого строения — 94 одиночки, 24 общие камеры, кабинеты для допросов и шесть прогулочных двориков на… крыше дома. Сюда поднимали заключенных на лифте или они сами шли по лестнице. Камеры небольшие — семь шагов в длину, три в ширину. Столик, табуреты, полка. В кабинетах — столы, наглухо прикрученные к полу, скамейки; имелось два "кабинета люкс" для особо важных допросов, где иногда арестованного сначала потчевали роскошным ужином, а потом…

Но часто допросы проходили не в тюрьме, а в самом здании Лубянки. Именно в такой кабинет вошел молодой оперативный работник МГБ в чине лейтенанта, свободно владевший английским, немецким, шведским и французским. Собственно говоря, это произошло случайно: срочно понадобился переводчик, причем многоязычный, а штатного переводчика не оказалось под рукой. Поэтому взяли оперативного работника. Но в лубянском ведомстве удивляться не полагалось, задавать лишних вопросов — тоже.

Мой собеседник начал свой рассказ:

— Где-то весной 1947 года по указанию кого-то из руководства — это часто случалось, поскольку все знали, что я хорошо владею иностранными языками — мне было дано указание пройти в такой-то кабинет и помочь с переводом. Когда я пришел в названный кабинет, то там уже сидели допрашивающий и допрашиваемый. Последний — иностранец. Мне пришлось переводить на английский и с английского. Что меня тогда поразило? Человек держался очень уверенно, очень спокойно. Даже, я бы сказал, самоуверенно. В его поведении никак не угадывалось беспокойство за свою судьбу. Как я помню, шло уточнение обстоятельств, о которых раньше этот иностранец, видимо, многократно допрашивался.

— О чем шла речь?

— Речь шла о документах, которые были у него обнаружены при аресте. Самих документов, которые в большом количестве лежали на столе, я не читал, но, насколько я помню, речь шла о каких-то списках, о списках каких-то людей. Иностранец выглядел, я бы сказал, вполне здоровым человеком. Ни тени удрученности, ни болезни не ощущалось. Во всяком случае он производил впечатление здорового человека, насколько может чувствовать себя здоровым человек в такой обстановке. Он был одет в темный костюм. Рубашка — без галстука, как это полагалось во внутренней тюрьме, откуда его привели.

Допрос продолжался немногим больше часа. Повторяю, речь шла об уточнении каких-то деталей. Допрашивавший делал заметки, но проверять свои записи мне не давал. Подписывать какой-либо протокол допрашиваемому не давали. Кстати, его имя в ходе допроса ни разу не упоминалось. Однако, сопоставляя факты и лицо человека, которого я видел, с фотографиями в иностранной прессе, я понял, что допрашивали Рауля Валленберга. Встретив через несколько лет этого сотрудника следственного отдела (имя, увы, не помню), я спросил:

— Ну а какова судьба человека, в допросе которого мне пришлось принять участие?

Он ответил:

— Ты знаешь, ведь его расстреляли.

Это произвело на меня крайне удручающее впечатление, поскольку из этого самого допроса, в котором мне в качестве переводчика пришлось принять участие, не следовало, что он обвинялся в чем-то конкретном, да ещё в каких-то тяжелых преступлениях.

Насколько я могу помнить, речь шла о его связях с немецкими властями и с представителями других стран. Повторяю, поведение этого лица на допросе было таким, что, насколько я могу судить, он не ощущал никакой нависшей над ним опасности.

— Отвечал он подробно или односложно: да или нет?

— Отвечал он спокойно, уверенно и достаточно, я бы сказал, полно. То есть не старался уйти от каких-то вопросов. Например, его спросили о дате ареста, назвав её. Он подтвердил. "У вас были обнаружены документы?" — "Да, были".

— Когда речь шла о представителях различных стран, упоминались ли Соединенные Штаты Америки?

— Безусловно. Во всяком случае, речь шла о широких связях его в целом ряде стран.

— Швеция?..

— Швеция упоминалась, вне всякого сомнения. Упоминалась и Англия.

— На каком этаже это было, не помните?

— Это был либо четвертый, либо пятый этаж, но сейчас утверждать трудно. Сам я в тот период работал на пятом этаже, но помню, что мне пришлось пройти на другой этаж.

— Каково было ваше звание?

— Я был тогда лейтенант.

— Кому принадлежал кабинет?

— Увы, вспомнить не могу. Но это был небольшой кабинет, не принадлежащий особо высокому начальнику.

Так вспоминал человек1, которому пришлось воочию видеть Рауля Валленберга — человека, ставшего легендой.

Когда ставишь себя на место Рауля Валленберга, очутившегося в камере Лубянской внутренней тюрьмы, то можно представить, насколько необычным оказался новый «лубянский» мир для 33-летнего шведа. Ведь это был человек, для которого понятие «свобода» было почти врожденным, особенно если учесть, что он родился в такой среде, которая «практиковала» свободу самими условиями своего существования. Швеция своей историей напрочь отличалась от восточноевропейского — читай, полуазиатского — образа жизни. Хотя бы тем, что она не знала позорного крепостного права — того «права», которое вошло у нас в народные поры и не выдавлено оттуда и к началу XXI века. Понятие «свобода» было для Рауля Валленберга само собой разумеющимся, не будь он даже членом дипломатическо-банкирского рода. Конечно, и для советского человека пребывание в лубянском застенке было потрясением. Но ему было легче привыкнуть к казарменному характеру Лубянки, когда в глубинах советской души поднимались какие-то слои рабских привычек давних (да и не очень давних) времен. Этих привычек у Рауля Валленберга не было — и не могло быть. Название фирмы, в которой он работал до дипломатической службы, — «среднеевропейская» — как бы невольно воплощала саму сущность рода валленберговского. А жизнь Рауля Валленберга не давала до сих пор повода к тому, чтобы представить себе иное существование. Даже когда он приехал в военный Будапешт, он продолжал жить в привычных, чисто среднеевропейских условиях. Как он писал матушке:

"Я живу в прекрасном доме XVIII века, на вершине дворцового холма, обставленного красивой мебелью; с прекрасным небольшим садом и чудесным видом. Там я время от времени устраиваю служебные обеды… Мой день рождения был очень веселым, особенно когда я случайно установил, что у меня и моей секретарши графини Нако тот же день рождения. На моем столе оказались чудесная папка, чернильница и бутылка шампанского".

Ну чем не нормальная жизнь?

Рауль Валленберг — «среднеевропеец» и был таким, со всеми своими достоинствами и недостатками. О его деловых неудачах мы уже знаем. Трудно складывались и его отношения с богатыми дядьями Маркусом и Якобом, хотя он был и не прочь помогать им в не совсем «чистых» делах в оккупированной Европе. Но что не сделаешь, когда надо искать средства к существованию? Личная жизнь Рауля не сложилась, да ещё тому мешали светские сплетни о своеобразии привычек закоренелого холостяка. На этом фоне можно понять, что, попав в Будапешт, он решил доказать "городу и миру", на что способен.

…И вот этот человек, проделав долгий путь из Будапешта до Москвы путь от советской дивизии, к которой он сам пришел, до столицы неизвестного ему государства, — в камере Лубянки. Каково могло быть его состояние? Для ответа на этот вопрос материала совсем немного — только свидетельства сокамерников, да не всегда очень надежные. Но они все-таки есть.

Как ни странно, поведение Валленберга в первые недели и месяцы на Лубянке и в Лефортово укладывается опять же в «среднеевропейские» рамки. Как видно, для шведского пленника его новое положение было настолько неестественным и необъяснимым, что он надеялся, что оно скоро прекратится. Сокамерники не зарегистрировали каких-либо припадков озлобления; только через несколько месяцев Валленберг решает обратиться с письменной жалобой на «высочайшее» имя. Он вроде как бы верит словам следователей о том, что шведские власти не проявляют к нему интереса (это отчасти справедливо!). Никаких протестов, никаких голодовок! Никаких попыток передать письма на волю в посольство. Валленберг надеется, что с ним поступят, как в цивилизованном "среднеевропейском государстве". И этого заряда благодушия ему хватило до 1947 года!

В чем же секрет молчания Москвы

Уже с самых первых дней занятия "делом Валленберга" мне пришлось столкнуться с необычным феноменом: обо всем, что в пределах нашей страны было так или иначе связано с этим именем, хранилось полное, даже полнейшее молчание. Не говоря уже о том, что молчание хранили официальные инстанции все спецслужбы (внешняя разведка и государственная безопасность), внешнеполитическое ведомство, правительство. Характер молчания, правда, менялся: сначала полностью и даже агрессивно отрицали факт пребывания, затем говорили, что ничего не знали и знать не хотели, затем «выдавили» из себя признание о пребывании Валленберга в Советском Союзе. Появился на свет скудный набор полуофициальных и не совсем убедительных документов, и было дано согласие на совместное расследование, но оно ничего не дало. На несколько лет воцарилось полное молчание. Собственно говоря, оно длится до сих пор.

Если этому и нужно было подтверждение, то оно на многих страницах было дано в официальном заключении российской части совместной российско-шведской рабочей группы от 12 января 2001 года. Эта комиссия ставила перед собой такие цели1:

"Принцип работы группы. О совместном «мандате» группы вопроса не возникало. Единое понимание было выражено такими словами сводного брата Валленберга Ги фон Дарделя на первом заседании группы: "Не оставить ни одного камня не перевернутым, под которым мог бы скрываться след судьбы Рауля Валленберга". Советская, а затем российская сторона исходили из задач, поставленных сначала Президентом СССР, затем Президентом России, совместно со шведской стороной объективно разобраться в судьбе Р. Валленберга, очистив тем самым отношения между нашими странами от "пятен истории".

Была согласована структура и принципы работы группы: заседания проводились по мере необходимости и взаимной договоренности (фактически по пожеланию любой из сторон); каждая из сторон выносила на обсуждение любой вопрос, который, как она считала, мог помочь выяснению судьбы Р. Валленберга; стороны имели право приглашать на заседания экспертов, в том числе независимых; исследования в архивах проводились на основании национального законодательства, где возможно — совместно; опросы свидетелей осуществлялись предпочтительно «двойками», то есть представителями обеих сторон и т. д. В «межсессионный» период поддерживалась постоянная связь между сопредседателями обеих частей группы, а также прямые контакты между представителями государственных органов и учреждений. Публикация новых, обнаруженных в ходе работы группы материалов в принципе была возможна при условии предварительного ознакомления с ними другой стороны, а фамилии лиц, опрашиваемых в контексте "дела Валленберга", предавались гласности только при их согласии.

Общие направления работы группы определились с самого начала: первое — изучение архивных материалов высших государственных и партийных органов, в первую очередь Политбюро ЦК КПСС, руководящих органов государственной безопасности, обороны и внешней политики; второе выявление лиц, которые в силу своего должностного положения или каких-то иных обстоятельств должны были иметь связь с "делом Валленберга", опрос их или их родственников; третье — проверка сведений, поступавших по различным каналам, в том числе содержащихся в письмах, обращениях граждан, а также в публикациях в средствах массовой информации и др.

В газетах и по телевидению неоднократно публиковались обращения ко всем гражданам страны с просьбой откликнуться тех, кто что-либо знает о Р. Валленберге. По телевидению были показаны документальные материалы о шведском дипломате и даже портрет, выполненный специалистами, каким бы он был в 90-х годах, если бы остался жив.

Сопредседатели группы направили письма бывшим государственным и партийным деятелям СССР, имевшим отношение к данному делу — Ф. Д. Бобкову (заместитель председателя КГБ СССР), В. С. Семенову (заместитель министра иностранных дел СССР), В. Е. Семичастному (председатель КГБ СССР), Д. Н. Суханову (помощник Г. М. Маленкова), Б. Н. Пономареву (заведующий Международным отделом ЦК КПСС), А. Н. Шелепину (председатель КГБ СССР) — с просьбой рассказать, что им известно о судьбе Р. Валленберга. К некоторым из них ещё в 1991 году через российскую часть группы были сделаны устные обращения с аналогичной просьбой. Были получены ответы от В. Е. Семичастного, Б. Н. Пономарева и А. Н. Шелепина.

Одновременно эксперты МИД России изучили фонды архива министерства, уделив особое внимание документам секретариатов министров В. М. Молотова, А. Я. Вышинского, Д. Т. Шепилова и А. А. Громыко, а также их заместителей В. Г. Деканозова, В. А. Зорина, С. А. Лозовского, Я. А. Малика, А. Е. Богомолова, Ф. Т. Гусева, А. И. Лаврентьева, Б. Ф. Подцероба, В. В. Кузнецова, Г. М. Пушкина и В. С. Семенова. В фондах хранились копии записок МИД в ЦК КПСС, другие государственные учреждения.

В 1994 году представители Федеральной Службы Контрразведки России провели беседы на эту же тему с бывшими руководителями КГБ СССР В. А. Крючковым, В. Е. Семичастным и Ф. Д. Бобковым. В это же время российская часть группы содействовала передаче писем шведского сопредседателя группы Х. Магнуссона бывшим руководящим работникам КГБ СССР В. М. Чебрикову, В. А. Крючкову, Ф. Д. Бобкову и В. П. Пирожкову".

Казалось, прекрасные планы. Но что получилось? Ответ гласит:

И таков же был результат в иных разделах работы комиссии. Например:

"…Значительное количество документов, связанных с именем Р. Валленберга, выявлено МИД России — в Архиве внешней политики. Особенность этих документов в том, что они позволяют проследить всю цепочку рассмотрения вопроса — обращение шведской стороны (в виде ноты или устного запроса), рассмотрение его в МИД, дальнейший запрос министерством органов внутренних дел и государственной безопасности, соответствующий ответ из этих учреждений и — ответ шведской стороне. Основная подборка документов по этой проблеме находилась в фондах референтуры по Швеции.

Изучены свидетельства бывших сотрудников МИД М. С. Ветрова, Г. Н. Фарафонова, Е. А. Ворожейкина, Н. М. Лунькова, В. И. Ерофеева и др. К сожалению, большинство из упомянутых лиц уже умерли. Ветераны, которых опросили, рассказывали главным образом о том, в какой степени и в каком объеме им стало известно о проработке данного вопроса в аппарате министерства, об их собственном участии в подготовке тех или иных документов, связанных с судьбой шведского дипломата. К сожалению, никто из них ничего конкретного о судьбе Р. Валленберга поведать не мог".

Еще один пример наугад:

Наконец, сам архив ФСБ:

Еще один пример:

Ну и что же? Этот вопрос вправе задать каждый, кто прочитает сей длинный список. Что же выяснили все эти беседы, опросы, горы документов etc, etc?

Да ничего!

Как гласит один из абзацев отчета: "Каких-либо сведений, представляющих интерес для работы группы, от упомянутых лиц получено не было".

Или: "К сожалению, никто (из опрошенных. — Л. Б.) ничего конкретного о судьбе Р. Валленберга поведать не мог".

Или (по поводу того, что ФСБ в 1991 году направила запрос о Валленберге во все свои структуры): "Каких-либо данных о нем получено не было".

Иными словами, остались лишь доклад Дмитриенко, картотека 1945 года да рапорт Смольцова.

Не много. Ничтожно мало.

Насколько серьезно проводились все эти опросы? Не было ли чисто формального подхода? Пожалуй, нет — за исключением странного выбора комиссии, которая беседу с П. А. Судоплатовым поручила… Е. Н. Питовранову, который сам глубоко был замешан в круг деятельности МГБ в те годы. Но, слава богу, Судоплатов оставил мемуары.

Мне самому приходилось убеждаться в том, что в тот момент, когда произносилось имя Валленберга, мои собеседники как бы менялись.

Я беседовал с двумя бывшими председателями КГБ, доживавшими свой век в Москве. Александр Шелепин сказал: "Даю вам свое честное слово, что ничего не знаю". Он лишь вспомнил, что в Москву приезжали родственники Валленберга и им была сообщена официальная версия, сам Шелепин подробностями не занимался. Его преемник Владимир Семичастный был не более разговорчив: "Тогда существовала стандартная версия, я её не проверял. Когда пришел запрос от МИДа, он обрабатывался у меня в аппарате: этого человека в живых нет. Меня дело не интересовало". Шелепин в этом не отличался от Семичастного: "У меня были другие хлопоты". Что верно, ежели учесть, что звезда Шелепина катилась с горизонта.

Или человек "этажом ниже" — следователь Борис Соловов. Он очень охотно делился со мной деталями своего участия в захоронении останков Гитлера. Но Валленберг? Соловов согласился вспомнить лишь один эпизод, связанный с Валленбергом:

— Кажется, в 1947 году помощник начальника следственной части по особо важным делам Кулешов передал мне запечатанные в конверте "Материалы на арестованного № 7", чтобы я сдал их в архив… Но то, что это были материалы о Валленберге, я совсем недавно узнал…

Не говорю уже об "абсолютном чемпионе" молчания — Данииле Копелянском, страх которого перед нарушением своего обета молчания был сильнее нормального человеческого здравого смысла.

Каковы же были причины подобного поведения — того, что заставило одного седовласого, умнейшего и опытнейшего ветерана КГБ, которого я не могу заподозрить в желании провести меня — заставило сказать: "Вы никогда не узнаете о подлинных обстоятельствах и причинах гибели Рауля Валленберга". Здесь, конечно, опять можно лишь строить гипотезы — ведь в живых не осталось никого, кто мог бы это знать. Мои предположения: главная причина связана не с Раулем Валленбергом, а с Иосифом Сталиным. С первого момента (телеграмма сталинского заместителя Булганина о доставке Валленберга в Москву) до последнего (смерть Валленберга) это было "сталинское дело". Оно было под его контролем, оно заставляло Абакумова «беречь» Валленберга для каких-то, не ведомых Абакумову целей. Оно в своей ответственности могло быть принято на себя только Сталиным; все остальное может идти в фарватере этого предположения: ни Молотов, ни Абакумов, ни подавно Берия (он тогда был уже в стороне) не могли рискнуть взять на себя то или иное решение. Единоличное решение, однако, все время оттягивалось, благо что у Сталина было много других забот в 1945 — 1947 годах. Молотовская же дипломатия была выучена на «терпении» — терпении отговариваться по поводу всех неувязок сталинских решений.

Позднее вступил в действие фактор, который можно назвать "инерция режима". Хотя Сталин и Берия сошли с исторической сцены, но воспитанные ими "средние кадры" — им как бы в кровь вошел иммунитет против всяких попыток пересмотреть традиции и устоявшиеся десятилетиями понятия "государственнических интересов". Чем шире в обществе распространялись тенденции к обновлению и реформам, тем сильнее на уровне указанных "средних кадров" становилось нежелание пересматривать привычные, воспитанные командной системой представления. Конечно, можно утешать себя надеждой на естественную смену поколений. Но время имеет не только благотворное воздействие на общество, но и уходят знающие люди, исчезают важные свидетели. Меняются даже архивариусы. Так создается печальный баланс, который для проявления "белых пятен" весьма неблагоприятен.

С этим балансом мы, увы, вынуждены жить. В нем, однако, есть одна особенность, о которой речь пойдет позже.

Если попытаться обобщить наличные материалы о пребывании Валленберга в Москве, то выстраивается такая хронология.

Первый период: январь — май 1945 года. Еще идет война. Валленберг и его «списки» привезены из Будапешта в Москву. Он не очень обеспокоен своей судьбой и, по свидетельству сокамерника Густава Рихтера, "находится в хорошем настроении". Для Сталина главная забота — сорвать все попытки сепаратного мира и оказывать постоянное политическое давление на союзников. В Москве известно, что в этих комбинациях участвуют Валленберги-старшие. Их контакты зарегистрированы в январе, марте, апреле 1945 года. И как бы невзначай мадам Коллонтай в конце января сообщает им, что Рауль в Москве. Жив-здоров. Через некоторое время она повторяет свое сообщение, но с намеком или с легким налетом угрозы: "Он занимался неблаговидными делами".

Март — апрель — кульминация подозрений Сталина. Но они касаются не Валленбергов, а непосредственно американцев ("бернские переговоры" Даллеса с эсэсовским генералом Карлом Вольфом). Еврейская линия также перемещается в Швейцарию. Что же касается Стокгольма, то здесь — вне поля действий Валленбергов — оперирует врач Гиммлера Феликс Керстен и особенно — сам Вальтер Шелленберг, выходящий напрямую на американцев и англичан. Впрочем, основная информация идет в Москву уже не из Швеции, а из США, непосредственно из УСС и Госдепа. Именно на этой информации основан пришедший 12 апреля на стол Сталина уже знакомый нам обширный доклад Меркулова о закулисных комбинациях (в том числе и в контексте деятельности сионистских организаций). Скандал, учиненный Сталиным по поводу переговоров Даллеса с Вольфом, возымел действие. Рузвельт и Черчилль не принимают советы некоторых своих помощников. Ялта подтверждает, что "большая тройка" войдет в Врата Победы единой. Возможная роль Рауля исчерпала себя, не будучи использованной. Даже если был прав Радомир Богданов, от Гиммлера Лаврентию Берия уже ничего не надо.

На этой стадии лубянские следователи могли напомнить Валленбергу о былом сотрудничестве и начать выяснение возможностей его возобновления. Но Валленберг отказывается — видимо, потрясенный коварством своих партнеров, засадивших его в камеру. Тем самым отпадает роль Валленберга как "человека Москвы". Слова Белкина "мы пытались его вербануть", видимо, относятся и к допросам Сверчука и Кузьмишина. Но отказ шведа закрывает и эту комбинацию.

Второй период: начальная стадия послевоенного периода. Май 1945 года. Война кончена. Возможно, Копелянский повторяет попытку уговорить Валленберга на дальнейшее сотрудничество. Отказ. Наступает долгая пауза. Валленберга "оставляют в покое". Валленберга, уже не нужного по "военному поводу", переводят в Лефортово. Наступает долгая пауза — его не допрашивают более года. Валленберг уже обеспокоен и даже пытается писать жалобу Сталину.

Здесь возникает новая возможность: она связана с Нюрнбергским процессом.

Некоторые исследователи дела Валленберга, близкие к КГБ, предложили, на первый взгляд, логичную версию. Кончилась война, готовился Нюрнбергский процесс. Еще не было ясно, в какой тональности он пройдет и в какой мере будут действовать союзнические соглашения. Потсдамская конференция, казалось, могла успокоить пессимистов. Но кто, как не советские разведчики и контрразведчики, знали, что за завесой внешнего согласия скрываются серьезные противоречия. Информации было предостаточно: чекисты обладали аутентичной информацией и из Лондона, и из Вашингтона — благо, что в самом "осином гнезде", будущем ЦРУ, ещё носившем имя УСС, советская разведка давно имела прекрасного информатора — личного помощника генерала Вильяма Донована. Прекрасной, первоклассной информацией НКГБ обладало и из американского посольства в Москве.

Особенно готовились в Москве к Нюрнбергскому процессу. Здесь большой заботой было возможное упоминание о ряде предвоенных и военных эпизодов, обсуждение которых было явно нежелательным. Андрей Вышинский — тогда заместитель наркома иностранных дел — даже составил специальный список "нежелательных тем":

ПЕРЕЧЕНЬ ВОПРОСОВ.

1. Отношение СССР к Версальскому миру.

2. Советско-германский пакт о ненападении 1939 года и все вопросы, имеющие к нему какое-либо отношение.

3. Посещение Молотовым Берлина, посещение Риббентропом Москвы.

4. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР.

5. Советские прибалтийские республики.

6. Советско-германское соглашение об обмене немецкого населения Литвы, Латвии и Эстонии с Германией.

7. Внешняя политика Советского Союза и, в частности, вопросы о проливах, о якобы территориальных притязаниях СССР и т. д.

8. Балканский вопрос.

9. Советско-польские отношения (вопросы Западной Украины и Западной Белоруссии).

Этот список довели до сведения американцев и англичан. Если учесть, что в составе советской комиссии по подготовке процесса были Абакумов и Меркулов, склонные к самым мрачным прогнозам и — так гласит эта версия решили готовить некие контрдействия на тот случай, если вдруг американцы поддержат рассмотрение Катыни и других щекотливых тем. Тогда советская сторона предъявила бы Западу свой счет: мол, а вы-то шли на сговор с гитлеровцами и вели закулисные переговоры в последний период войны. А Рауль Валленберг мог бы стать потенциальным свидетелем таких закулисных контактов…

Но версия отпала, так как американцы и англичане согласились со списком Вышинского и столкновения не произошло. Валленберг, следовательно, здесь не понадобился.

Лишь в 1947 году наступает третий период. Он был ознаменован возвращением Валленберга на Лубянку, причем в привилегированный "второй блок".

Что же произошло?

Утверждение о том, что Валленберг был для Москвы вообще не нужен, наталкивается ещё на одно обстоятельство, которое выясняется при разборе тех немногих свидетельств, которые удалось собрать.

Первое из них принадлежит советнику советского посольства в Швеции Евгению Тарабрину, бывшему в свое время в числе тех, кому приходилось оправдываться и изворачиваться в беседах со шведами, как-то объясняя судьбу Валленберга — ведь до 1957 года, напомню, вообще не признавался факт его пребывания в Москве. В одну из поездок в Москву посол Чернышов решил пробиться к человеку, который, по мнению посла, мог не только знать, но и решать судьбу Валленберга. Чернышов попросился на прием к министру госбезопасности Виктору Абакумову. Тот охотно выслушал рассказ о том, какие сложности испытывает Чернышов и его коллеги, когда речь заходит о Валленберге. Абакумов вроде как бы соглашался и вдруг заявил:

— Я вообще отпустил бы его домой.

Сделал паузу и добавил:

— Но товарищ Сталин иного мнения. Он считает, что этот человек ещё может нам пригодиться!

Это же мнение вождя Абакумов повторил в других обстоятельствах и в другой беседе. Евгений Питовранов быстро проделал большой путь от рядового оперуполномоченного до заместителя министра госбезопасности. Он попал в поле зрения самого Сталина, явно благоволившего ему. Вождь даже приглашал Питовранова в компанию избранных, провожавших его на Курском вокзале при отъезде в отпуск. Рассказывал мне Евгений Питовранов об одном ночном вызове к Сталину, когда генсек потребовал доклад о секретной агентуре, которой располагало МГБ. Сталин критически оценил сообщение Питовранова о числе его информаторов и поделился своим опытом:

— Количество ничего не решает. У нас, большевиков, был один (!), только один человек в руководстве меньшевиков. Зато мы знали все…

Сталин настойчиво требовал не количественного, а качественного подхода к вербовке агентуры и отдавал предпочтение тем, кто работал на СССР по идейным соображениям, а не из-за денег. Правда, словоохотливость Евгения Питовранова в нашем разговоре резко сократилась, когда речь зашла о щекотливых делах, в которых он принимал участие — "ленинградском деле", "деле врачей", Валленберге. Он утверждал, что дело Валленберга находилось в ведении лично Абакумова. Абакумову же — рассказал Питовранов — Сталин однажды сказал:

— Ждите. Держите его наготове. Может быть, он и пригодится.

Питовранов (в 1947 году он был заместителем министра) приказал создать для Валленберга особые условия. Он был переведен из Лефортова во внутреннюю тюрьму, причем в её специальный блок. Было приказано давать ему улучшенное питание, особо следить за состоянием здоровья заключенного. О причинах такого внимания Питовранов предпочел умолчать, ссылаясь на то, что лишь выполнял приказ. Но зафиксируем безусловное совпадение указания Сталина в передаче Абакумова и Питовранова: ждите, может пригодиться…

Особое внимание Сталина к фигуре Рауля Валленберга безусловно. Не случайно при осмотре сейфа Сталина после его смерти были обнаружены допросы Рауля Валленберга (об этом сообщил тогдашний секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев). Даже если Абакумов в январе 1945 года не доложил о том, что Валленберг в Москве (что очень мало вероятно), в июне 1946 года Сталин лично выслушал вопрос уезжавшего посла Сёдерблюма о Валленберге.

Иными словами, как и все в советском государстве, дело Рауля замыкалось на Иосифе Сталине. Валленберга не могли держать в тюрьме без ведома и согласия Сталина, его не могли использовать без личного указания Сталина. Зная почти биологическую покорность Абакумова любому желанию вождя, можно исключить любую «самодеятельность» министра в решении судьбы шведского заключенного. Это мое убеждение, с одной стороны, упрощает дело, с другой — его усложняет. Тайных желаний и замыслов Сталина никому не дано было знать. Он их не доверял ни бумаге, ни подчиненным, ни соратникам.

Можно — задним числом — не завидовать Виктору Абакумову и его ведомству, когда они старались догадаться: для чего же Сталину может понадобиться Рауль Валленберг? Для шантажа банкиров Валленбергов? Для улучшения (или ухудшения) отношений со Швецией, страной с таким международным авторитетом? Для разоблачения происков международного сионизма? Или для налаживания связей с этой влиятельной всемирной силой? Представить только, какие варианты могли предложить своему начальнику чины контрразведки, понаторевшие в создании дел, которые никогда не существовали, и измышлении криминалов, которых и в помине не бывало. Но существовала одна тема, которая сразу после войны считалась «верняком» происки мирового империализма и его верного слуги — сионизма. «Верняк»? Не забудем: ещё не шел год "борьбы с космополитизмом" или год "процесса врачей". Антиеврейская карта в 1945 — 1946 годах разыгрывалась не так открыто. А вдруг Сталину она не нужна?

Сталин всегда был великим прагматиком. Во имя политической целесообразности он был готов пожертвовать любыми идеологическими догмами достаточно напомнить о головокружительном повороте советской политики в 1939 году от антифашизма к союзу с Гитлером. Поэтому и линию Сталина в многострадальном "еврейском вопросе" нельзя искать лишь в противопоставлении великодержавного антисемитизма пролетарскому интернационализму.

…Отношение Страны Советов к созданию еврейского государства, в том числе в Палестине, не однозначно, как и отношение большевиков к сионизму. Известны определенно антисионистские резолюции большевистских форумов дореволюционных лет. Однако и в те годы Ленин сомневался в обоснованности безоговорочной борьбы против идей Теодора Герцля. Так, Ленин не мог понять, почему лидеры созданных после революции "еврейских секций" РКП(б) вели войну против иврита. Скорее солидаризировался не с лидером «евсекции» Семеном Диманштейном, а с Максимом Горьким и Наумом Бяликом, защищавшими иврит. "Эти сволочи, — в сердцах говорил Горький о лидерах «евсекции», сами способствуют антисемитизму". Когда же ВЧК в апреле 1920 года арестовала группу сионистов, то Горький добился от Ленина и Дзержинского их освобождения.

Тогдашняя большевистская линия не отвергала в принципе идеи еврейской государственности. "Всесоюзный староста" Михаил Калинин даже позволил себе сожаление по поводу того, что 3 миллиона советских евреев представляют собой "единственную нацию без государства", а на XII съезде РКП(б) шла речь о «коренизации» еврейского населения. За создание некой еврейской государственности выступала и тогдашняя «евсекция» РКП(б) (в 1927 году в ней было 2 — 3 тысячи евреев — членов партии при общей численности партии 80 тысяч человек). Другое дело, что РКП(б) хотела бы видеть еврейское государство не в Палестине, а на всемирной "родине трудящихся", то есть в СССР. Речь шла сначала о Крыме и даже о "еврейской республике от Бессарабии через Крым до Абхазии" (проект одного из деятелей «евсекции» Брагина). Затем появилась роковая идея о Биробиджане, ставшая с 1928 года партийным лозунгом — не в последнюю очередь как отвлечение от палестинской идеи сионистов.

Когда грянула великая война, ничто не помешало Сталину вынуть еврейскую карту. Во мнимом противоречии с уже определившимся поворотом к русской великодержавности он решил использовать — и правильно сделал! огромный потенциал международного еврейства (включая сионизм) в интересах ведшего войну Советского Союза. На знаменитых радиомитингах еврейской советской общественности ей было позволено вспомнить о своих корнях, было позволено громко сказать миру о чудовищных злодеяниях германского расизма. Созданный в 1942 году Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) под председательством великого артиста Соломона Михоэлса помог обеспечить материальную помощь Советской армии со стороны американских еврейских организаций, и во имя этого Михоэлсу было дозволено установить контакты с самыми «реакционными» из них. Триумфальное турне Михоэлса и его заместителя Ицика Фефера по США принесло свои плоды.

Но предусмотрительный вождь советских народов не собирался пустить "на самотек" внезапное возрождение еврейства в СССР.

Роль Лубянки в этом процессе была особенной. Начать с того, что появление ЕАК было плодом инициативы ведомства Берия и разрабатывалось в нем задолго до официального создания комитета. Вся деятельность ЕАК проходила под строжайшим контролем НКВД. Практически аппаратом руководили штатные офицеры НКВД, которые регулярно информировали Берия и Сталина обо всем, что, по мнению НКВД, могло их заинтересовать. На их стол лег и доклад о том, что весной 1944 года после возвращения из поездки в США Соломон Михоэлс и Фефер изложили Молотову идею создания в Крыму после войны поселения для евреев, ныне эвакуированных в глубь страны. Идея эта, заметили Михоэлс и Фефер, нашла бы поддержку в Соединенных Штатах у богатых еврейских организаций.

Молотов выслушал и предложил написать записку для Сталина. В ЕАК разгорелась острая дискуссия, мнения разделились. Тем не менее записка о Крыме и возможном создании Еврейской Советской Социалистической Республики была составлена — и вызвала резкую отрицательную реакцию Сталина. Шло лето того самого 1944 года, когда Сталин получил информацию о предложенном Гиммлером и поддержанном сионистскими организациями и США плане «выкупа» евреев. Без сомнения, с этого момента в глазах Сталина слились воедино опасные планы США и замыслы сионистов — как в стране (ЕАК и "еврейские националисты"), так и вне её (пресловутый "Джойнт"). Именно потому уже в 1946 году Политбюро приняло специальное постановление о взятии на учет "бывших троцкистов и еврейских националистов". Так открывалась новая страница в "еврейском вопросе".

Что это могло означать для Валленберга? Например, Рауль Валленберг, который в Будапеште так тесно и непосредственно был связан с еврейскими организациями, помогая им приходящими от «Джойнта» огромными средствами, и стал свидетелем переговоров по вывозу евреев из немецких лагерей в Швейцарию, — этот человек мог представить большой интерес для сбора материала об "еврейском аспекте" коварных американских замыслов, сведения о которых собирали в Москве все — на Лубянке, в военном ведомстве, в ведомстве Молотова. Кто знает, может Валленберга хотели сделать "коронным свидетелем" на будущих процессах против Ласло Райка и других агентов международного сионизма и империализма? Но если этот замысел и появился у Абакумова, то нетрудно догадаться, что Валленберг был абсолютно негодным свидетелем для антисемитов. Для этой роли он был «противопоказан».

Но вдруг в "еврейской проблеме" появился новый аспект, связанный с деятельностью Организации Объединенных Наций и распадом Британской империи, одна из частей которой носила название Палестина. Это казалось новой картой в послевоенной игре Сталина.

Если пролистать тогдашние высказывания Сталина о международном империализме как главном враге Советов и коммунизма, то можно понять его почти маниакальное стремление разжечь внутренние конфликты в "мире капитала". Часто цитируют его речь 1925 года о том, что СССР будет дожидаться межимпериалистической войны, дабы вступить в неё своим решающим весом, и относят эти слова к конфликту Гитлер — западные демократии. Но нет ли здесь поощрения любого конфликта, в том числе и внутри Британской империи? В одном из апокрифических, но ещё не опровергнутых источников (т. н. "протоколах Политбюро", приходивших в Берлин через агентуру фон Папена) приводится постановление от 29 октября 1953 года, в котором в средневосточных делах, "по мнению Политбюро, советская дипломатия может при известных обстоятельствах использовать "еврейский фактор" в интересах СССР". Идея не такая уж абсурдная, и Сталин в ней был далеко не оригинален. Царская Россия рассматривала Палестину как один из своих возможных опорных пунктов. Может быть, Иосиф Сталин читал рассуждения по этому поводу знаменитого декабриста Пестеля (немца, но русского душой), который прямо предлагал сделать Палестину русской?

В этом свете вполне вероятным звучит рассказ бывшего заместителя Молотова Федора Гусева. Однажды он сопровождал своего шефа во время ночного визита в Кремль. Молотов принес на утверждение директиву для делегации в ООН, выдержанную в антиизраильских тонах. Сталин раздраженно сказал:

— Эх, Вячеслав, ты опять ничего не понимаешь. Ясно, что государство Израиль должно быть создано. Оно нам нужно. Тогда начнется война и воевать друг с другом они будут не один год…

Так шло дело к сенсационной речи Андрея Громыко в ООН, удивившей весь мир 14 мая 1947 года. Никогда раньше (и никогда позже) не находил советский государственный деятель таких слов горячей симпатии и сострадания к мучениям еврейского народа. Никогда раньше (и никогда позже) не подчеркивал советский государственный деятель особого места и значения нацистского замысла уничтожения еврейского народа в общем плане завоевания мирового господства. Евреи имеют историческое право на создание собственного государства — так сказал Громыко.

Дело не ограничивалось заявлениями Громыко. С начала 1947 года развернулось активное сотрудничество советских спецслужб с будущими властями Израиля. Так, 4-е Главное управление МГБ реанимировало старые связи в Палестине с целью активизации антианглийских террористических актов. Затем началась строго засекреченная акция советской внешней политики: военное сотрудничество с Израилем, благодаря чему Израиль получил то, чего ему не могли (или не хотели) дать США, а именно оружие, которым надо было защищаться от арабской агрессии. Об этом мне рассказывал Веня Померанц — бывший деятель сионистского движения, ныне профессор Зеев Хадари. Он принимал участие в переговорах с Чехословакией, чьи военные поставки спасли Израиль (что прямо признавал Бен Гурион). Хадари был на приеме у министра иностранных дел ЧССР Яна Масарика, когда тот прямо пообещал поставки оружия, однако оговорил:

— У меня лишь одна просьба. Подождите 1 — 2 дня. Мне нужно провести пару бесед и тогда все будет в порядке.

Израильские эмиссары были достаточно умны, чтобы понять, с кем будет проведена "пара бесед". Масарик поговорил с послом Валерианом Зориным, тот — с Москвой. Тогда все и оказалось в порядке.

Тогдашний уполномоченный МГБ при правительстве ЧССР полковник Владимир Боярский подтвердил мне, что поставки чехословацкого вооружения шли с прямого согласия и одобрения из Москвы. Этим занимался советский военный советник в Праге генерал Василий Гусев, знавший, как идет вооружение в Израиль (частью воздухом — через Корсику, частью через Югославию).

Итак, весна 1947 года. Идет к концу третий период пребывания Рауля Валленберга в Москве, начинается игра в его судьбе. Напомним, что, по свидетельству генерала Питовранова, Абакумов получил от Сталина указание обеспечить Валленбергу наилучшие условия размещения, хорошее питание (даже черную икру), тщательное медицинское обслуживание. Рауль снова был не в Лефортове, а на Лубянке, причем в особом помещении.

Тем не менее ветераны КГБ, более разговорчивые, чем Питовранов, считают, что в этот период освобождение Валленберга было с «профессиональной» точки зрения уже невозможно. Конечно, «либеральный» Абакумов мог разглагольствовать о возвращении «шведа», но это было бы равноценно признанию МГБ своего провала перед Сталиным. Однако и это оставалось второстепенным, поскольку Валленберг был фигурой — или жертвой в большой политической игре, где «органам» отдавалась вспомогательная роль.

Что могло означать предоставление узнику Лубянки улучшенных условий? Являлось ли это следствием поворота в израильской проблеме? Например, если бы на Западе узнали о том, что со спасителем евреев дело обстоит не так уж плохо, то убедились бы в серьезности советских намерений в ООН? Это предположение было немедля отвергнуто моими собеседниками, ибо изоляция Лубянской тюрьмы от внешнего мира была абсолютной и какая-либо утечка не входила в методы МГБ.

Куда логичнее было поставить другой вопрос: насколько нужен был Валленберг Сталину в условиях создания государства Израиль и возможности установления с ним тесных отношений как с советской опорой на Ближнем Востоке? Но как раз в этом случае — как ни парадоксально! — живой Рауль был бы опасен. Например, если бы дружественные израильтяне поинтересовались судьбой человека, ставшего волей-неволей проеврейским символом. Тогда надо было бы, скажем, освобождать «символ», но он поведал бы "урби эт орби" о лубянских порядках, о попытках вербовки. Такое развитие событий было бы абсолютно не к месту: недаром Вышинский в своих предложениях от 14 мая 1947 года говорил о желательности "ликвидировать дело" Валленберга.

О том, что в это время дело действительно шло к исходу, свидетельствовал и рассказ Вадима Бакатина, который в ходе назначенного им в 1989 году расследования наткнулся на запись в регистратуре дел МГБ от 17 июля 1947 года, согласно которой министр Абакумов в этот день направил Молотову секретное письмо под заголовком "К делу шведского подданного Р. Валленберга". Однако в архивах МИД и ЦК КПСС копии письма якобы не сохранилось, как утверждали подчиненные Бакатина.

— Они меня водили за нос, — с обидой говорил мне бывший министр.

Куда ни кинь, всюду клин. В этой связи мои собеседники обратили мое внимание на одну особенность поведения Сталина. Он был незаурядным режиссером драм, которые сам задумывал и ставил, при этом любил особые эффекты, блеф и обман. В тот самый момент, когда судьба его героев, то есть жертв, уже была предопределена, вдруг следовали неожиданные посулы, включая обещания сохранить жизнь. Так поступал Сталин с Бухариным и многими другими подсудимыми. Такая же игра практиковалась и в других, более невинных случаях. Например, 1 мая 1939 года Сталин неожиданно пригласил Максима Литвинова на кремлевскую трибуну, что было высшим и демонстративным проявлением благоволения. 3 мая на заседании Политбюро (без участия Литвинова!) нарком был снят, его ведомство разгромлено…

Конечно, Валленберг был для Сталина не так важен, как Бухарин или Литвинов. Но он не мог себе отказать в удовольствии и здесь разыграть спектакль благоволения, закончившийся расстрелом шведа.

Как же Сталину могли представить дело Валленберга в тот момент, когда самому Сталину было ясно, что от Валленберга надо избавляться?

Абакумову надо было, по существу, совершить чудо. Никто, да особенно сам Абакумов, не мог позволить себе чистосердечное признание в собственном провале. А провал был со всех точек зрения.

Если Валленберг обладал какой-то особой информацией — было бы оправдание. Но её не оказалось. Если бы Валленберг мог стать ценным агентом влияния, но он им не стал, а если бы стал спустя год после — то грош ему цена. Если бы Валленберг смог оказать какое-то влияние на советско-шведские отношения, то он оказал бы лишь отрицательное влияние (как раз в это время потерпели неудачу советско-шведские переговоры о большом кредитном соглашении). В любом случае дело Валленберга стало колоссальным провалом спецслужб.

Всюду был сплошной минус. Московский узник стал тяжелым грузом во всех смыслах. Он должен был умереть.

Такова была ситуация, когда Абакумову пришлось держать ответ. Известно время, когда оно настало. 14 мая 1947 года заместитель министра иностранных дел Вышинский пишет записку Молотову.

На этом письме — резолюция министра:

Резолюция по меньшей мере странная: Абакумов как министр госбезопасности не подчинялся министру иностранных дел Молотову. Хотя тот формально и был заместителем председателя Совета Министров, но он не рискнул бы что-либо приказывать Абакумову без ведома председателя Совмина И. В. Сталина. Конечно, у Молотова были все причины настаивать на своем. Еще 28 ноября 1945 года, то есть после первых шведских запросов, МИД запросил информацию у Смерша, но не получил ответа. 20 марта 1946 года заведующий отделом МИД К. Новиков повторил запрос. Лишь в феврале 1947 года ситуация меняется: МГБ (как преемник Смерша) обещало "доложить тов. Молотову о причинах задержки Валленберга, а также внести предложения о дальнейших мероприятиях в этом вопросе". Тем временем Вышинский готовил проект сообщения для шведского правительства. Он вел переписку с Абакумовым: 7 июля интересовался обстановкой в Будапеште во время пленения Валленберга. В свою очередь, В. Абакумов готовил свой документ: он датирован 17 июля 1947 года. Его название — "К делу шведского подданного Р. Валленберга". Оно было официально зарегистрировано в журнале исходящих документов МГБ 17 июля и в документах МИД: его получили там 23 июля.

Но вот очередная загвоздка: ни в МИД, ни в архивах КГБ этого письма нет. Нет его и в Президентском архиве — то есть в архиве Политбюро. Следовательно, нам остается лишь догадываться, что предлагал 17 июля 1947 года Абакумов. В том, что это было предложение о ликвидации Валленберга, нет никакого сомнения. Ведь именно этим числом — 17 июля — датирован (опубликованный лишь в 1957 году) доклад начальника медицинской части А. Смольцова о внезапной кончине заключенного:

"Докладываю, что известный Вам заключенный Валленберг сегодня ночью в камере внезапно скончался предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда.

В связи с имеющимся от Вас распоряжением о личном наблюдении за Валленбергом прошу указания, кому поручить вскрытие трупа на предмет установления причины смерти.

Начальник санчасти тюрьмы полковник медицинской службы Смольцов" 17.VII.47 г.

На этом рапорте имелась сделанная рукой Смольцова следующая надпись:

"Доложил лично министру. Приказано труп кремировать без вскрытия. 17.VII. Смольцов"…

Писал ли Абакумов Молотову, уже располагая докладом Смольцова? Едва ли. Ему безусловно нужно было заручиться согласием Сталина на "ликвидацию дела Валленберга" (как на это намекал в своем майском письме А. Вышинский. К самому докладу Смольцова мы ещё вернемся, но в июле 1947 года жребий действительно был брошен.

Что же все-таки конкретно писал Абакумов? Этого документа я не получил. Не получила его и совместная российско-шведская комиссия. Но сомневаюсь, что в нем содержится вся правда. Она ведь подлежала такому засекречиванию, что едва ли мастер конспирации Абакумов мог доверить подлинную историю позорного провала своего ведомства бумаге, да ещё направленной в иное ведомство.

Здесь-то я хочу вернуться к одной из версий в деле Валленберга, которая уже давно напрашивалась, но самому мне долгое время казалась невероятной. Но однажды мне рассказали о словах достаточно компетентного человека — Владимира Крючкова.

Дело было осенью 1989 года. Ведомство Владимира Крючкова, возглавлявшего его в бурные 80-е годы, переживало не лучшие времена. Эпоха перестройки заставила признать злодеяния, совершавшиеся этим ведомством в обличиях ВЧК, ОГПУ, НКВД, НКГБ. Крючков работал в органах государственной безопасности сравнительно недавно: его привел с собой с партийной работы в ЦК КПСС Юрий Андропов. Сначала он был его помощником, затем возглавил 1-е Главное управление (ПГУ, внешнюю разведку), а после смерти Андропова стал сначала заместителем, а затем (в 1988 году) председателем КГБ. Таким образом, в первые годы горбачевского правления он предположительно мог дистанцироваться от чудовищной практики своих предшественников. Тогда, в конце 80-х годов, ему пришлось заняться и делом Валленберга, как одним из "трудных наследий" былых руководителей КГБ.

Именно Крючкову пришлось осенью 1989 года узнать от своих сотрудников, что, вопреки былым заверениям архива КГБ об отсутствии всяких документальных и вещественных свидетельств о нахождении Валленберга, при ремонте стеллажей в помещении архива (такова официальная версия) из одной из папок вывалились некоторые предметы, шведский дипломатический паспорт и иные документы, принадлежавшие Валленбергу. Что было с ними делать? Этот вопрос обсуждался на Политбюро (Крючков не хотел взять на себя решение в столь щекотливом деле). Документы (плюс ключи от автомашины, портсигар и деньги) решили передать родственникам Валленберга. Это и произошло в МИД СССР 19 октября 1989 года. Заместитель министра В. М. Никифоров и заместитель председателя КГБ В. П. Пирожков передали все родичам Рауля и членам "Общества Рауля Валленберга" (тогда совместной комиссии ещё не существовало). 25 октября шведы получили ещё 14 архивных документа. Все эти действия соответствовали решению Политбюро, на заседании которого в числе прочих присутствовал и Александр Николаевич Яковлев.

— В то время, — вспоминает А. Н. Яковлев, — у меня с Крючковым были вполне нормальные отношения, и после заседания я спросил Крючкова: "Непонятно, что же с Валленбергом случилось, когда и как он погиб?" — "Ну что вы, Александр Николаевич, чего непонятного? Расстреляли мы его… — И добавил: — Он очень много знал. Валленберг был двойником, он работал на нас и на американцев. Он запутался в своих связях. Кто-то об этом донес. Поэтому и был ликвидирован".

…Впервые я упомянул подобные, казавшиеся мне невероятными сведения (Валленберг как двойник, работавший и на советскую разведку) в связи с рассказом генерала Р. Богданова. Рассказ, как я писал выше, не вызвал у меня особого доверия. Но в ходе работы я был должен умерить свой скепсис.

Во-первых, я должен был задуматься: почему Рауль Валленберг так стремился попасть к советским представителям? Об этом с недоумением говорили сотрудники шведского посольства в Будапеште. Советник Пер Ангер счел необходимым предупредить Рауля, что ему следует быть с основным составом посольства. Рауль отказался, говоря, что ему нужно оставаться со своими подопечными — обитателями "шведских домов" на левом берегу Дуная, в Пеште. Как понять эту настойчивость? Действительно заботой о "шведских домах" или чем-то иным?

Я услышал иное, неожиданное объяснение желания Валенберга остаться в Пеште из уст одного из ответственных сотрудников внешней разведки, занимавшегося нелегалами. Ему было известно, что сразу после окончания войны было издано специальное распоряжение о немедленном возвращении в Москву всей советской агентуры, действовавшей за рубежом. Так, было приказано вернуться Леопольду Трепперу, Шандору Радо, Анатолию Гуревичу и другим, менее заметным сотрудникам разведки. "Как известно, это была акция с тяжелыми последствиями почти для всех возвратившихся", — добавил мой собеседник.

Действительно, эта процедура была произведена не для вручения орденов за верную службу. Крупнейшие разведчики были подвергнуты оскорбительным проверкам и обвинены в сотрудничестве с нацистами. В результате — тюремные сроки. В деле Валленберга поразительное сходство!

О наличии вышеупомянутого распоряжения свидетельствовал мне Евгений Попов, бывший сотрудник Союзной контрольной комиссии в Венгрии. Он лично передавал такие указания тем местным информаторам, с которыми был связан.

— Когда сотрудники нашей комиссии втихую рассуждали о странной судьбе Рауля Валленберга, — отметил Попов, — мы знали, что им занялся Смерш, и ставили его отправку в Москву в один ряд с приказом о возврате всей агентуры, в том числе всех иностранцев, связанных с советской разведкой.

Связь Валленберга с советской разведкой — невероятная версия? Но если она верна, то необычное решение Валленберга явиться из Будапешта в Дебрецен, да ещё таким образом, что он заранее отделился от всего состава посольства (а это было именно так), выглядит логично и не так уж необычно. В этом свете естественно выглядит и сообщение генерала Михаила Белкина, что в специальной ориентировке Смерша в начале 1945 года упоминался Валленберг как объект розыска.

С "первого захода" трудно принять версию о "советской связи" Рауля. Но мне пришлось узнать нечто, что заставило отнестись к ней по-другому. Это произошло после одной беседы в мюнхенском пригороде Швабинг. Моя собеседница — баронесса Елизавета Фукс-Кемень, очаровательная пожилая дама не просто со следами былой красоты, но красивая в прямом смысле слова.

…Вышедшая из семьи австрийских и итальянских аристократов, баронесса Елизавета Фукс получила образование в закрытом учебном заведении в Лондоне. Когда её хорошая знакомая, венгерская графиня Сечени обручилась, она пригласила Елизавету подружкой на помолвку. Свидетелем со стороны жениха был молодой и поразительно красивый барон Габор Кемень, отпрыск знатного трансильванского рода. Вскоре состоялась вторая помолвка — барона Кемень и баронессы Фукс. Но молодая баронесса Фукс-Кемень не знала, что её супруг — видный деятель фашистской партии "Скрещенные стрелы". Когда эта партия во главе с Салаши в октябре 1944 года под опекой немецких оккупантов пришла к власти, Габор Кемень стал министром иностранных дел.

Елизавета с ужасом наблюдала за событиями в венгерской столице, за тем, как гнали евреев из гетто на трудовые работы. Она решила познакомиться со шведским дипломатом, который, как ей сказали, занимался защитой евреев. Сложилась странная ситуация: новый министр Габор Кемень был очень заинтересован в признании своего правительства нейтральной и авторитетной Швецией. Валленберг мог этому способствовать. Раулю министр тоже был нужен, чтобы предотвратить новые расправы с евреями Будапешта. Они общались. Баронесса оказалась на стороне Валленберга. Она заставила мужа — против его воли — помогать усилиям шведа.

Елизавета Фукс-Кемень рассказала:

— Я точно помню тот разговор с Раулем. Он состоялся в конце ноября. Я покинула Будапешт 4 декабря 1944 года, совсем незадолго до того, как сомкнулось русское кольцо. Мы говорили о предстоящем отъезде, причем мой друг явно беспокоился о том, что может произойти. "Послушай, — сказал он, запомни, пожалуйста, что я говорил о тебе с госпожой Александрой Коллонтой (баронесса на венгерский манер называла её Коллонтой, а не Коллонтай) и просил её позаботиться о тебе и о ребенке, если это потребуется и ты к ней обратишься. Она согласилась и сказала, что запомнит твое имя и даже сунет записку себе в подметку туфли". Выслушав Рауля, я вспылила и сказала, что никакой чужой помощи мне не надо…

Лишь позже баронесса стала размышлять об этом странном разговоре. Она не сомневалась, что Валленберг сказал ей правду. Но в таком случае он должен был беседовать с Коллонтай, во-первых, в свое "будапештское время" и, во-вторых, после октября, когда он познакомился с Елизаветой. Следовательно, он выезжал в Стокгольм в октябре — декабре 1944 года?

Сводная сестра Рауля, выслушав рассказ баронессы, категорически возразила: "Нет, он не мог побывать в Стокгольме, не повидав любимой матушки". Баронесса с этим не согласилась. По её мнению, у Рауля могли быть настолько серьезные дела в шведской столице (например, его мог вызвать Ольсен), что визит должен был остаться негласным.

Ни в одной из публикаций о Рауле нет такой информации. Заглянув в его записную книжку, можно обнаружить лишь несколько «пауз» в будапештском расписании. Это семь дней от 17 до 23 октября и четыре дня от 20 до 23 ноября. Теоретически за эти дни он мог «обернуться». Мое предположение получило дополнительный аргумент в свою пользу. Оказывается, 13 октября 1944 года Валленберг получил в немецком посольстве в Будапеште визу на поездку в Германию, действительную до 29 октября! И если Валленберг тайно ездил на встречу с Коллонтай, то…

Связь с советской стороной? Резидент ГРУ в Швеции Николай Старостин, а также сменившая его на этом посту жена Надежда Старостина заявили, что не числили Рауля Валленберга в своих агентурных списках. Да это и понятно, так как, скорее, Раулем должны были заниматься резиденты в Будапеште.

Резидент НКВД в Стокгольме того времени Ярцев-Рыбкин умер — но в его личном деле не содержится ни одного упоминания о Валленберге. Скончавшаяся весной 1993 года супруга Рыбкина Зоя Ярцева-Воскресенская, состоявшая с мужем в «разведтандеме», как и Старостины, пишет в своих воспоминаниях только о контакте посла Коллонтай с дядей Рауля — Маркусом Валленбергом.

Зато другой источник — разведчик, некий капитан I ранга, располагал сведениями о том, что связь НКВД с Раулем Валленбергом якобы была установлена ещё в 30-е годы, а именно в промежутке между 1935 и 1938 годами и, вероятнее всего, в Палестине. Причем основой для доверительных отношений стало общее стремление помочь евреям создать в Палестине самостоятельное еврейское государство. Действительно, в 1936 году в Хайфе среди окружения Валленберга были левые — не случайно в одном из писем домой он рассуждал о советском пятилетнем плане, писал о Сталине, который "дал великому народу возможность жить и развиваться". Возможно, эти слова швед услышал от своего нового знакомого — представителя политической разведки ИНО НКВД в Палестине, который соблазнил Рауля советской помощью евреям.

На этом фоне и связь Валленберга с советской стороной выглядела не столь уж невероятной. А вдруг Рауль действительно был представителем советских интересов при переговорах СС с американцами? И конечно, как не вспомнить о реакции британских разведчиков на посылку Рауля Валленберга в Будапешт, когда они сочли это прямой акцией семейства банкиров для налаживания будущих связей в Восточной Европе, которая попадала в сферу советского влияния? Может быть, они знали, что старшие Валленберги были проинформированы о давнишних связях Валленберга-младшего?

Под конец я решился на рискованный ход: спросить мнение самого В. А. Крючкова. Я начал с рассказа о баронессе Фукс-Кемень.

Внимательно выслушав рассказ о баронессе, Крючков задумался:

— Что же, это звучит правдоподобно. Только сначала надо проверить три возможные версии: либо Валленберг передал свою просьбу Коллонтай письменно, либо по телефону, либо — лично.

— Но мог ли он рискнуть говорить по телефону из Будапешта, когда СС за ним вот как следило! — возразил я,

— Да, это аргумент веский. Передать по почте или оказией — возможнее. Кстати, где сейчас архив Коллонтай?

— Он изучен. В нем имя Рауля не упоминается, упоминается лишь его дядя Маркус в связи с секретным зондажем о перемирии в Финляндии.

— Да, такие письма в архиве не хранят. Остается личный визит. Возможен ли он был?

— Теоретически — да. (Я сообщил собеседнику об изучении записной книжки Рауля и о неиспользованной немецкой визе.) Но в любом случае — по телефону, письмом или лично — Рауль не мог "с бухты-барахты" вдруг просить Коллонтай о помощи, он должен был на что-то рассчитывать. Следовательно, на факт уже имевшегося сотрудничества?

— Этого я не исключаю. Этого исключать нельзя. Ведь он прямо пришел к нам в Будапеште. Его не искали, его не захватили. Он пришел сам, нес какие-то предложения, и только тогдашние порядки не дали возможность руководству понять, что он наш друг.

— Допускаете ли вы, что он имел связи с советской разведкой?

— Допускаю. Тем более он тогда всюду искал помощи в своем деле спасения евреев. Мог, например, обратиться и к американцам.

— К американцам он действительно обратился, — заметил я. — Баронесса Фукс-Кемень говорила, что, когда её спрашивали — что вы скажете, если станет известным, что Валленберг сотрудничал с УСС, — она отвечала: не удивлюсь. Ради своего дела он мог пойти на все.

— Что ж, он мог искать связи и с нами. Это был замечательный человек. Я его оцениваю положительно, и это была роковая ошибка с нашей стороны. Путь его окончился в 1947 году…

Присоединим к мнению экс-шефа КГБ и другое. В показаниях сокамерников, собранных шведскими исследователями, есть такое свидетельство Ганса Лойды — немецкого солдата, которого МГБ использовало как "подсадную утку". Лойда заявил, что сам Рауль Валленберг в ходе бесед обронил такое замечание:

— Я ведь работал на русских в Будапеште.

Теперь уместно вспомнить о выдвинутой мною терминологической гипотезе — роли "среднеевропейского фактора" в характере Рауля Валленберга. Если действительно он поддерживал какие-то связи с советскими представителями (будь это какой-то сотрудник внешней разведки или обаятельная мадам Коллонтай) и мог иметь от них какие-то заверения на случай сложностей в отношениях с Советами, — то врожденная привычка верить своим партнерам могла действовать и после ареста. Это решение ещё одной загадки в поведении шведского дипломата.

Таковы аргументы «за» (присоединим к ним и приведенный выше документ КГБ о Томсене). Как мне кажется, факт сотрудничества Валленберга с советской разведкой дает ключ ко всем несообразностям поведения советских властей. Именно отсюда все зигзаги в информации и дезинформации о пребывании шведского дипломата в узилище Лубянки. Если он был только американским агентом или только немецким, то что могло бы помешать Москве открыто сказать об этом? Но о связи его с ведомством Лаврентия Берия, да ещё о связи, которую Валленберг не захотел продолжать, — об этом можно было только молчать!

Очень важно суждение членов шведской группы совместной комиссии. Хотя они и не ссылаются на мои публикации (они были на немецком языке в 1996 г. — в журнале «Шпигель» и в книге, выпущенной мной и У. Фёльклейном в 2000 г.), комиссия обратила внимание на поставленный мною вопрос: не поддерживал ли Рауль Валленберг связи с советскими органами в период своего "будапештского сидения"? Вот что пишут мои уважаемые коллеги:

"Сохраняется тайна вокруг утверждения о посещении Раулем Валленбергом Стокгольма осенью 1944 г. Именно Маркус Валленберг в своем выступлении на слушании по делу Валленберга в Стокгольме в 1981 г. утверждал, что в последний раз он видел Рауля Валленберга на обеде в своем собственном доме, когда Рауль Валленберг временно возвратился из своей дипломатической миссии в Будапеште. Не все присутствовавшие при этом заявлении поняли всю сенсационность данной информации. Другим источником является баронесса Кемени-Фукс, которая была женой последнего венгерского министра иностранных дел перед взятием Будапешта советскими войсками. Она сказала, что Рауль Валленберг уверял её, что он говорил с г-жой Коллонтай, которая была в то время посланником СССР в Стокгольме, о "тебе и ребенке". Баронесса помогала Раулю Валленбергу в его деятельности по спасению евреев, и поэтому он мог бы хотеть информировать советские власти, чтобы к ней отнеслись хорошо. Эти данные предполагают посещение Раулем Валленбергом Стокгольма в 1944 г. или по меньшей мере телефонный звонок г-же Коллонтай. Незадолго до своей смерти в 1995 г. член СС Курт Бехер в телефонном разговоре с Сузанной Бергер сказал, что он слышал о том, что Рауль Валленберг пытался организовать полет в Швецию поздней осенью 1944 г. на немецком самолете, но он пытался отсоветовать Валленбергу лететь на самолете. Бехер умер до того, как его смогли спросить о том, состоялась ли поездка на самом деле. Однако немецкая виза, датированная 13 октября 1944 г. и действительная для обратного въезда по 29 октября включительно, была проставлена в паспорте Рауля Валленберга. Наконец, в британских документах упоминаются сведения, что во всяком случае шведский дипломат собирался посетить Стокгольм в конце сентября 1944 г.

Но никаких следов посещения Стокгольма Раулем Валленбергом найти не удалось. Представляется почти совершенно невероятным, что он побывал там и не встретился со своими матерью, братьями и сестрами. Не был также зарегистрирован какой-либо контакт с министерством иностранных дел, а его сотрудники в Будапеште никогда ничего не говорили о подобной поездке. Поиски в архивах данных о разрешении на посадку или т. п. не принесли никаких результатов. Ведь Маркус Валленберг, возможно, имел в виду обед с Раулем Валленбергом после одной из его более ранних поездок в Венгрию. Все же нельзя полностью исключать, что поездка имела место в действительности, например, на обычном немецком курьерском самолете, что могло объяснить очень короткое пребывание, но с какой целью и зачем надо было сохранять её в тайне? В этом случае наиболее вероятный временной отрезок приходится на неделю с 17 по 23 октября, когда действительно существует продолжительное окно в несколько дней подряд в карманном календаре Рауля Валленберга".

Эти суждения, к которым его авторы пришли независимо от меня, заслуживает исключительного внимания. «Пауза» в блокноте Валленберга с 17 по 23 октября 1944 года достаточна, чтобы Рауль смог (на курьерском самолете или иным путем) слетать в Стокгольм. Почему он не появился у своей матери? Здесь ответ можно искать в том, что он посещал Стокгольм не по своей обычной линии (Ольсен), а по иной, сугубо законспирированной связи с советской стороной.

Очень многозначительно и сообщение шведских исследователей по поводу консультаций Рауля Валленберга с Куртом Бехером о возможном полете в Стокгольм поздней осенью 1944 года. Если вернуться к вопросу о деятельности Бехера летом 1944 года и его таинственных трансакциях в Швейцарии и переговорах с американцами, то очень интересно, что Валленберг (участие которого в этих трансакциях я предполагал) и далее сохранил связь с этим штандартенфюрером СС. Каковы были эти отношения, чьи интересы представлял Валленберг — остается догадываться, однако любопытно одно: после войны Бехер не подвергся преследованиям и был в социалистической Венгрии частым желанным гостем.

…Итак, 17 июля 1947 года Абакумов направил Молотову секретное письмо "К делу шведского подданного Р. Валленберга" (как ответ на предложения Вышинского). Валленберга ещё раз (или два) допрашивают, видимо, для составления рапорта на имя Сталина. Как мы уже отмечали, в глазах последнего вменявшийся в вину Валленбергу криминал — двойная игра — был вполне достаточен, чтобы подписать смертный приговор. Кроме прочего он оправдывал и неудачу Абакумова, который не сделал Валленберга «своим». Во всем виноваты американцы…

Рапорт на имя Абакумова о смерти "предположительно от сердечной недостаточности" датирован 17 июля. Экс-генерал КГБ Судоплатов высказал предположение, что смерть последовала после применения средств из токсикологической спецлаборатории профессора Майрановского. Формула Белкина ("пришили") подразумевает расстрел. Но ни один из ветеранов КГБ не сомневался в том, что Валленберг так или иначе был ликвидирован.

"Маленькая подробность". В мае 1947 года в СССР была отменена смертная казнь. Но для расправы с Раулем это вовсе не было препятствием: его ведь не судили, приговора не выносили — следовательно, закона не нарушили. 17 июля 1947 года Валленберга не стало.

Как писал Смольцов, "сегодня ночью в камере внезапно скончался предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда".

О странностях этого рапорта можно рассуждать. Почему не на бланке, а на листке бумаги? Откуда дата 17 июля, странно совпадающая с датой доклада Меркулова Молотову. Нет на рапорте и резолюции, только ссылка на нее, сделанная самим Смольцовым. Можно ставить под вопрос подлинность подписи. Но шведские эксперты в 1992 году подтвердили подлинность рапорта.

Смольцов давно покинул этот мир, однако в Санкт-Петербурге живет его бывшая подчиненная, работавшая в то время вместе со Смольцовым на Лубянке врач Раиса Кузьмина. Она отказалась встретиться со мной, однако по телефону рассказала, что никогда не осматривала Валленберга, более того, о его существовании узнала только в наше время. Смольцова Кузьмина охарактеризовала «положительно». Главное, что, по её словам, Смольцов пользовался безграничным доверием руководства госбезопасности. Он работал в системе ещё со времен Дзержинского, и именно ему поручали, говорила она, "самые сложные случаи". Таким образом, если Валленберг должен был быть расстрелян или отравлен, то ни в личном поручении Абакумова Смольцову, ни в личном рапорте нет ничего удивительного.

Любопытно следующее. Смольцов просит "указания, кому поручить вскрытие трупа на предмет установления причины смерти". Необычный вопрос, если заключенный умер своей смертью. В таких случаях, по словам Кузьминой, все без исключения трупы отправляли на вскрытие в морг Бутырской тюрьмы. Зачем же какие-то уточнения, если нет «проблем» в виде пулевых отверстий или следов отравления? В тот же день, 17 июля, Смольцов приписывает на листке: "Доложил лично министру. Приказано труп кремировать без вскрытия". Если бы Валленберг действительно умер своей смертью, труп попал бы на положенное вскрытие в Бутырке и МГБ получило бы медицинское заключение более убедительное, чем смольцовское «предположительно». Однако приказ есть приказ.

Правда, не прошло и… 20 лет, как на свет появился иной вариант смерти Валленберга. Он содержался в заключении Главной военной прокуратуры РФ и гласил:

"Бывший осужденный ИТК № 8, которая находилась в 15 км от г. Москвы, в бывшем имении графа Шереметева, Сасовский Е. М. пояснил, что примерно в 1950 г. начальник колонии, будучи в нетрезвом состоянии, разрубил топором дверь радиоузла, где он работал, и, будучи возмущенным его отсутствием, заявил, что нервы у него сдают в связи с тем, что он лично по указанию руководства расстрелял много людей и "года три тому назад мне поручили жидовского прихвостня из Швеции. Устроили ему прогулку в «Коммунарку», там в лесочке и уложили шведа. Своих не хватает" (т. 4, л. д. 158 — 162).

Увы, номер дела не придает особой убедительности пересказу слов пьяного начальника колонии № 8. Зачем надо было из надежного дома в Варсонофьевском переулке вести жертву в какой-то лесок? Живописные подробности не увеличивают достоверность пересказа, и я склонен больше верить незаверенному тексту Смольцова, чем этой версии. В документе Смольцова есть логика событий страшной эпохи, в которой мы жили. Труп был кремирован без документального оформления, что тогда не составляло проблемы. На этом закончилась история Рауля Валленберга, человека, который вошел в историю как спаситель тысяч евреев, но был слишком неосторожен в обращении с собственной жизнью…