"Мигель Анхель Астуриас. Синьор президент" - читать интересную книгу автора

другой прохожий показывался на улице), купол протестантской часовни (то
одна, то другая дверь распахивалась настежь) и не достроенное масонами
здание. В пасмурном дворике полиции и в темных коридорах сидели кучками
босые жены арестованных, увешанные гроздьями детей (кто поменьше - на руках,
кто побольше - на полу). В гамаке широкой юбки, натянутой меж колен, стояла
корзинка с передачей, вполголоса женщины поверяли друг другу свои несчастья,
всхлипывая и утирая слезы уголком шали. Измученная лихо-падкой старуха с
ввалившимися глазами рыдала молча, словно желая показать, что материнское
горе горше всего. В этой жизни беде не поможешь, и ничего не дождешься в
этом недобром месте, под сухими деревцами, у высохшего фонтана, среди
дежурных полицейских, лениво чистивших слюной целлулоидные воротнички.
Оставалось уповать на бога.
Расторопный жандарм протащил мимо них Москита. Он изловил его на углу у
Пехотного училища и теперь волочил за руку, раскачивая на ходу, как
обезьянку. Женщинам было не до него - с минуты на минуту должны выйти
сторожа, которые заберут передачу и расскажут о заключенных. "Вы, скажут, за
него не беспокойтесь, ему теперь лучше"; "Вы, скажут, как аптеку откроют,
пойдите купите ему реала на четыре притирания"; "Вы, скажут, не верьте, что
он брату своему наболтал, это он нарочно"; "Вы, скажут, поищите ему
адвоката, какого похуже, чтоб меньше содрал"; "Вы, скажут, не ревнуйте, тут
не к кому, привели одного, так он сразу нашел дружка"; "Вы, скажут,
принесите ему реала на два мази, а то он что-то плох"; "Вы, скажут, если
туго придется, продайте шкаф".
- Эй, ты! - возмущался Москит. - Чего меня тащишь? Небось потому, что
бедный? Бедный, да честный! Я тебе не сын - понял? Не кукла какая-нибудь. Не
идиот, чтобы меня волочить! Видел я таких в богадельне, у америкашек! Три
дня не ели, в простынях на окнах сидели, чисто желтый дом. Натерпелись!
Арестованных нищих препровождали в одну из "Трех Марий" - так
назывались самые тесные и темные камеры. Москит вполз туда. Его голос,
заглушённый было звяканьем железных запоров и бранью тюремных сторожей,
вонявших куревом и сырым бельем, снова обрел силу под сводами подземелья:
- Фу-ты ну-ты, сколько полицейских! Ох ты, ух ты, сколько тут легавых!
Нищие тихо скулили, как собаки, больные чумкой. Их мучила темнота - они
чувствовали, что никогда больше им не отодрать ее от глаз; мучил страх - они
попали в дурное место, где столько народу поумирало от голода и жажды; но
больше всего они боялись, что их пустят на мыло, как дворняг, или зарежут на
мясо для этих жандармов. Жирные лица людоедов тускло светились в темноте -
щеки толстые, как задница, усы будто коричневые слюни.
В камере встретились студент и пономарь.
- Если не ошибаюсь, вы первый сюда попали? Сперва вы потом я, не так
ли?
Студент говорил, чтобы не молчать, чтобы исчез отвратительный комок в
горле.
- Да, кажется... - отвечал пономарь, пытаясь разглядеть в темноте лицо
собеседника.
- А... простите... разрешите узнать, за что вас арестовали?
- Говорят, за политику...
Студент содрогнулся и с трудом произнес:
- Меня тоже...
Нищие шарили в темноте, искали драгоценные свои котомки. В кабинете