"Виктор Астафьев. Кетский сон" - читать интересную книгу автора

недр выкатившиеся, восторженно визжа, прыгают на нас, от радости мочат
сапоги.
Из старого, почерневшего до угольной теми строения выходят два
заспанных мужика, жмут наши руки. Строение это, скорее берлога, осталось тут
от когда-то живших северных инородцев. Здесь издавна заведено со всеми
гостями непременно обмениваться рукопожатиями.
Хозяева спрашивают, варить ли уху иль гости обойдутся солениной? И
скоро на столе, вкопанном в берег, нарезают нам соленого чира, гости,
естественно, достают бутылку. От дальнего, в туман вдавившегося берега летит
к нам лодка, и кажется, взбирается она на водяной бугор, стеля на стороны
два белых крыла.
Бригадир был на ставных сетях, не успел их все вытрясти, но и то, что
он привез, внушало: на подтоварнике лодки горою и вразброс лежали дородные
белые чиры, основная ценность Кетского озера, ползали по лодке, били
хвостами огромные щуки со сплошь канавами провалившимися животами.
- А жрать-то имя нечего, - пояснил бригадир. - За десять-то лет они
выели, что могли. Сороги почти нет, язя тут сроду не бывало, окунь стаями
ходит, в речных притоках прячется. Хищник тут своего брата рубает, оттого и
тощ. Окунь-то с травки чего ухватит иль со дна подымет, щуке горе, как
лагерник тюремный, чего сопрет, ухватит, то и слопает.
Бригадир же сказал мне, размотавшему удочки и наладившему спиннинг, что
едва ли я чего изловлю - три дня бил озеро шторм, рыбешка, годная для
ужения, вся отошла вглубь, попряталась в траве и в горловинах речек, но
вообще-то окунь тут здоровущий и жадный, может, какой и возьмется.
С неразговорчивым, в странствиях потасканным рыбаком я поплавал по
озеру, в устья глубоких и непроточных речек заходили, нигде ни гугу. Тогда я
попросил рыбака заглушить мотор, и пусть ветерком нас несет к становищу.
Где-то высоко и далеко взошло солнце, уже устало, сморенно пригревая
эту неласковую, но до щемящей боли любимую северную землю, и это озеро, в
себе виновато притихшее после шторма, и эти как бы золой осыпанные берега,
до глади волной промытые пески. Невысокие, кудлатые от мхов, ягодников и
багульников, подбитые волной берега, с которых, искрясь мокром, свисает
радостный красный брусничник.
И тишина, тишина. Боже, как, оказывается, человек истошнился от шума,
гама и лязга городского, как сердце его усталое радуется первозданной
тишине, еще умеет радоваться.
На отмелях, в траве и песках роются утки, поплавками задранных задов
усеяв прибрежье. Серухи, шилохвостки, свиязи совсем не боятся лодки.
Отплывая нехотя в сторону, ворчат: "И чего плавают? Чего есть не дают?
Штормина три дня был, брюхо подвело, а они тут расплавались!.."
Лодку нашу нанесло на густую заросль осоки, из нее на гладь брызнули и
по воде побежали гоголята, аж мать обогнали. Эти поздние птицы еще
только-только встают на крыло, им и поразмяться в радость, бегут, ныряют,
пугая друг дружку, мать их на ум наставляет: "Так, дети, так!"
Возле стана женщины угостили нас ягодами, мы с сыном зашли в помещение
погреться. Сын вообще плохо себе представлял рыбацкий стан, тем более
северный, тем более жилище, чуть упочиненное после того, как оно десять лет
пустовало. В жилище и пола-то почти нет, весь он врос в землю, стены
рухлядь, их прикрывают шкуры, в основном оленьи и собачьи, стена, что к яру,
и вовсе в землю вросла. Постели из старых общежитских матрацев и тлелых